Война в Украине: непристойность понимания и обязанность помнить
Майкл О’Локлин, Университет Эделфай
Доклад Украинскому психоаналитическому обществу, представленный 15 мая 2022 года [на Zoom-конференции]
Хочу выразить искреннюю признательность Игорь Романову, предоставившему мне почетную возможность говорить с вами сегодня.
Это приглашение — честь для меня. Я не жил в зоне боевых действий. Я не могу сказать, что мои украинские коллеги, столь отважно и стоически здесь присутствующие, переживают в данный момент. Я не могу знать вашего опыта и не осмелюсь о нем говорить. Если Украинское психоаналитическое общество в будущем сможет организовать форум, где вы — возможно, меньшим составом, чей сейчас, — сможете им поделиться, я совершенно открыт к тому, чтобы учиться на вашем опыте. Ключевой аспект нашей работы психоаналитиков — это культивация восприимчивости, чуткого слушания (attuned listening), удержания (holding) и контейнирования.
Я не хочу читать доклад, который отдалит нас от этого ужаса и интеллектуализирует проблемы, но попытаюсь поразмышлять о последствиях для нарождающейся сейчас Украины. Возможно, пройдут годы непрерывной борьбы и кумулятивной травмы, прежде чем мы достигнем момента восстановления, но психоаналитики способны делать то, что может помочь в их собственной клинической работе и уменьшить опасность и способствовать коллективному благу будущей Украины.
Я не знаю такой войны, которая не была бы наполнена ужасом и жестокостью. Сам Фрейд развивал психоанализ в контексте двух мировых войн и попыток уничтожить евреев и других. Теперь же вокруг нас разворачивается третья мировая война.
Война?
Когда я думаю о борьбе Украины, то думаю о…
— Разбомбленном родильном доме в Мариуполе и опаляющей фотографии раненой и травмированной беременной женщины на носилках. К сожалению, она умерла вскоре после того, как была сделана та фотография.
— Выборе в качестве цели мариупольского театра, четко отмеченного как зона убежища для детей, укрытия для тысячи людей. Шестьсот погибло.
— Елисее Рябоконе, которому должно было исполниться 14, оказавшегося в оккупации в селе Перемога с матерью Инной. Его застрелили. После смерти сына мать рассказала: «11 марта россияне разрешили нам выехать. Они даже помахали нам на прощанье и пожелали удачи. Когда мы пересекали поле, они начали стрелять по нам со всех сторон», — сказала Инна.
— Я думаю о Сергие Перебийнисе, вся семья которого была убита, когда они пытались выбраться из Ирпеня.
— Я думаю о фотографиях из Бучи. CBS сообщало: «Гражданские, убитые выстрелом в голову, со связанными руками. Как минимум один местный житель, очевидно, подкошенный огнем российского танка, когда он ехал по улице на велосипеде. Массовые захоронения, в которых около 300 тел».
— Я думаю о более чем 7 миллионах внутренне перемещенных лиц.
— Я думаю о, вероятно, еще 6 миллионах беженцев в других странах.
— Две трети всех детей сейчас покинули свои дома, и много сотен — убиты.
— Я думаю о командире на востоке Украины, который пояснил, что многие пожилые люди не эвакуируются, поскольку предпочитают умереть в своем доме, но не стать переселенцами или беженцами.
— Восьмидесятилетняя Раиса Петровна и ее муж Станислав Васильевич живут в селе, часто попадающем под перекрестный огонь украинцев и пророссийских сепаратистов, слишком близко к линии соприкосновения в Опытном Донецкой области. Они научились жить при повседневных звуках пальбы и артобстрелов. У мужа Раисы Петровны нескольких болезней, в том числе деменция. Он дважды был ранен шрапнелью, одно из ранений — в живот. «Я должна обращаться с ним как с ребенком. Мне так жаль, что он теперь такой, и я боюсь оставлять его даже на секунду». Двое их сыновей живут по другую сторону линии соприкосновения и не могут их посещать из-за войны. Опытное зависит от гуманитарных организаций, которые помогают пожилым людям, отказывающимся оставлять свои дома и оказавшихся в опасной ситуации.
Война Путина?
Грозный — Вторая чеченская война… это была война или бойня на уничтожение?
Алеппо — Сирийская война… была это война или бойня на уничтожение?
Я слушаю оправдание Путина сегодня, 9 мая, в День победы.
Его оправдание — денацификация.
Денацификация??
Навязчивое повторение, безусловно.
Мои сегодняшние темы
— Непристойность понимания;
— Важность засвидетельствования;
— Аналитик как анналист, хроникер, попечитель (curator) памяти;
— Межпоколенческие осложнения травмы;
— Украинская идентичность и потенциальное использование избранной травмы для контейнирования страдания и горя, и движения к росту.
Непристойность понимания
Многое можно сказать о заместительной травме, пост-травматическом стрессе и травме вынужденного переселенца и беженца, но я не буду останавливаться здесь на этих проблемах. Книга Джудит Герман «Травма и выздоровление» и книга Кэролин Гарланд «Понимая травму: психоаналитический подход» предлагают отправные точки. Также и фильм Джона Альперта «Истерзанные войной», посвященный последствиям войны для солдат после того, как она прекратилась.
Шошана Фельман говорит, что «страдание, любовь, ненависть, страх, садизм и насилие» это область психоанализа. Мы, психоаналитики, должны уметь помогать нашим сообществам справляться с текущей травмой и остаточными явлениями травмы войны и переселенчества.
Упоминая шедевр Клода Ланцмана, фильм «Шоа», Шошана Фельман говорит о психоаналитической работе как поиске истины. Привожу ее слова: «фильм и психоанализ начинают поиск памяти, поиск прошлого, который тем не менее происходит в настоящем, в образах и событиях одного настоящего, в событийности речи».
Она отмечает, что фильм Ланцмана инкорпорирует отказ от психологического понимания, отказ инкорпорировать или объяснять, отказ формализовать или рационализировать событие, которое можно воспринять, но не понять.
Фельман цитирует Лакана:
«Когда пытаешься разобраться в опыте, важнее то, чего ты не понимаешь, чем то, что понимаешь … Больше всего мы должны остерегаться в том числе понимать слишком много, понимать больше, чем есть в речи субъекта… Я даже скажу, что на основе определенного отказа понимать мы открываем дверь, ведущую к психоаналитическому пониманию».
А вот что говорит сам Ланцман:
«Достаточно сформулировать вопрос упрощенно — Почему евреев убили? — чтобы этот вопрос тут же раскрыл свою непристойность. Есть абсолютная непристойность в самом проекте понимания… Я держался этого отказа от понимания как единственно возможной этической и в то же время единственно возможной рабочей установки. Эта слепота была жизненно важным условием творчества. Слепоту здесь следует понимать как чистейший режим смотрения, взгляда, единственный способ отвернуться от реальности, которая буквально ослепляет… «Hier ist kein Warum»: Примо Леви рассказывает, как ему преподал слово «Аушвиц» охранник-эсесовец: «Здесь нет «почему»», — резко сказал он Примо Леви, когда тот прибыл в лагерь. — Этот закон имеет ту же силу для всякого, кто берет на себя ответственность такой передачи… Имеет значение только акт передачи, и никакой понятности, то есть никакого пути к истинному знанию не существует до процесса передачи».
Нам не нужно тратить свое время на психологизацию Путина, фашизма или советизации, — это так же бесполезно, как попытка Алис Миллер психологизировать Гитлера.
В книге «Этика памяти» Авишай Маргалит пишет о борьбе, которая развертывается за определение коллективной памяти. Как вы видите на примере контроля Путина над пропагандой в России, властные силы стремятся поддерживать идеологическую сплоченность, сохраняя конкретные типы воспоминаний. Мы видим ту же борьбу в спорах о памяти и ее увековечивании в Польше, например, относительно направленности Художественного музея в Лодзи, Центра современного искусства в Уяздовском замке, Музея Второй мировой войны в Гданське и музея «Полин» в Варшаве. Аналогичным образом изгнание Виктором Орбаном Центрально-Европейского университета из Будапешта сигнализирует о радикальной попытке контролировать коллективную память и ограничивать мышление единственной идеологией. Недавняя книга Каримы Лазали «Колониальная травма» указывает на катастрофические последствия подобных вычеркиваний для индивидуальной субъективности и свободы действий и на закупорки (occlusions), когда фашистское воображаемое интернализуется и передается из поколения в поколение.
Память, как отмечает Маргалит, это объект упорной борьбы, поскольку «память дышит отмщением столь же часто, сколь и примирением». Итак, для Украины, когда эта война длится и в конечном итоге закончится, важный вопрос состоит в том, станет ли она избранной травмой (chosen trauma), если воспользоваться термином Вамика Волкана, и, если да, какой идеологической цели будет служить нарратив этой избранной травмы. Какого рода мероприятия почтения памяти и мемориалы будут дозволены и ценимы? Каким будет новый националистический нарратив Украины? Будет ли он репаративным и стремящимся к примирению? Будет ли он открытым миру? Будет ли он обращенным вовнутрь и параноидным? Будет ли он стремится превратить в окаменелость суверенное воображаемое, единственное или даже фашистское, или будет ли широким и множественным? Что будет составлять украинскость?
Работа Десмонда Туту и Нельсона Манделы в Южной Африке, и особенно роль Комиссии по установлению истины и примирению, несмотря на ее ограничения, указывают на силу того, что Туту назвал, в своей книге под тем же заглавием, «Нет будущего без прощения».
Маргалит говорит о том, что необходимы моральные свидетели, чтобы сконструировать то, что он называет сообществами памяти. Видеть одно лишь зло, отмечает Маргалит, недостаточно. «Чтобы стать моральным свидетелем, человек должен видеть сочетание зла и страдания, им порожденного». Когда непосредственно пострадавшее поколение умирает, все, что остается, это «воспоминания о воспоминаниях», и затем эти воспоминания становятся коллективной памятью группы или нации. Наше будущее как моральных обществ, полагает Маргалит, заключается в нашей способности сохранять и излагать свидетельства с моральной точки зрения: «Надежда, которую я возлагаю на моральных свидетелей, это довольно трезвая надежда, что в другом месте или в другое время существует или будет существовать моральное сообщество, которое будет прислушиваться к их свидетельствам».
Полагаю, украинские психоаналитики могли бы сыграть мощную роль как попечители, анналисты или архивисты сообществ моральной памяти. Вдохновляться можно работой Дори Лауба в Видеоархиве свидетельств Холокоста Фортунофф в США, проектом «Архив апартеида» в Южной Африке, Музеем жертв Геноцида в Вильнюсе и многими проектами увековечивания памяти о Холокосте. Возможна ли репарация? Можем ли мы избежать того, чтобы нас приговорили к молчанию или манипуляциями заставили эвакуировать наши тревоги в параноидно-шизоидный плохой объект, что затем порождает фашистское защитное воображаемое?
Опасность, как вы все знаете, заключается в потенциальном навязчивом повторении. Многие восточноевропейские страны бывшего советского блока демонстрируют тоску по надежности старого советского менталитета. Тоска по фашизму и Великому Отцу возникает также в Западной Европе. Украина помышляет о рождении заново, и это и большая опасность, и большая возможность.
Вы вспомните, что в ходе грязной войны в Аргентине одной из первых групп, которую преследовали военные, были психоаналитики. Если страна становится анти-мыслящей, свободная ассоциация — самая сущность психоанализа — становится угрозой, как отметила Лене Ауэстад. Лазали обнаружила в Алжире, что ее пациенты настолько обусловлены тоталитаризмом, что мысль стала невозможной. Я не сомневаюсь, что старшие украинцы понимают эту позицию, и ее возвращение — тот призрак, что постоянно будет являться будущей Украине.
Я хочу завершить этот раздел двумя цитатами, отмечающими глубину страдания и стыда, которые люди могут испытывать в таких обстоятельствах, как, например, осада Мариуполя, артобстрелы больниц, школ и мест укрытия, убийство спасающихся бегством мирных жителей и использование изнасилования как военного оружия.
Вот что вспоминает о воздействии лагеря Примо Леви в своей книге «Канувшие и спасенные»:
«Выйдя из тьмы, человек страдал от вернувшегося осознания перенесенных унижений. Пусть не по своей воле, вине или трусости, но мы месяцами и годами жили на животном уровне: наши дни были отягощены от рассвета до заката голодом, усталостью, холодом и страхом, и всякое пространство для размышления, рассуждения и переживания эмоций было уничтожено. Мы терпели грязь, промискуитет и лишения, страдая от этого гораздо меньше, чем если бы жили нормальной жизнью, поскольку наше моральное мерило изменилось. … Некоторые (немногие) пали столь низко, что воровали хлеб у своих же товарищей. Мы забыли не только свою страну и культуру, но и свои семьи, свое прошлое, то будущее, которое себе воображали, потому что, как животные, были заточены в текущем моменте. … Освобождение … было в любом случае критическим моментом, который совпадал с потоком переосмысления и депрессии».[1]
Венгерский писатель Имре Кертес в романе «Каддиш по нерожденному ребенку» так описывает свое призрачное наследство:
«Тогда она спросила: сверх того, что мне пришлось выстрадать, страдал ли я или, может быть, до сих пор страдаю из-за своего еврейства? Я ответил: над этим надо подумать. Бесспорно, что давно уже, с тех времен, когда мысли у меня только-только начали шевелиться, я знаю и чувствую, что к имени моему несмываемо прилип какой-то стыд и что стыд этот я принес откуда-то с собой, оттуда, где никогда не был, и принес я его из-за какого-то греха, который есть мой грех, хотя я никогда его не совершал, и стыд этот будет преследовать меня всю мою жизнь, и жизнь эта, вне всяких сомнений, не есть моя жизнь, хотя я живу ею, я от нее страдаю и я когда-нибудь от нее умру».[2]
Генеалогические разрывы, смещения и межпоколенческая передача
В числе книг, которые на меня повлияли:
Françoise Davoine & Jean-Max Gaudillière (2004) History beyond trauma.
Nicolas Abraham & MariaTorok (1994) The shell and the kernel.
Sándor Ferenczi (1988) Clinical diary.
Piera Aulagnier (2001). The violence of interpretation: From pictogram to statement.
Anne Ancelin Schützenberger (1998), The ancestor syndrome.
Avery Gordon (1997) Ghostly matters.
Ranjana Khanna (2003) Dark continents: Psychoanalysis and colonialism.
Karima Lazali (2021) Postcolonial trauma.
Stefania Pandolfo (2018) Knot of the soul: Madness, psychoanalysis, Islam.
Ключевые идеи для меня таковы:
— Меланхолийные остатки;
— Метаболический излишек;
— Остатки, сопротивляющиеся символизации;
— Призрачные присутствия;
— Разрыв социальных связей;
— Разрыв генетического родства;
— Деметафоризация аффекта;
— Следы травмы;
— Удушенное означивание (chocked signification);
— Последствие лишенности предыстории (lorelessness).
Обращаясь к ирландской исторической травме, американский автор ирландского происхождения Гарриет О’Коннор говорит о злокачественном стыде как межпоколенческом последствии этого страдания и сопровождающем его молчании:
«Злокачественный стыд это больше чем простая эмоция, — это идентичность: более или менее неизменное состояние низкой самооценки, которое заставляет даже успешных людей воспринимать себя как никчемных и считать свою жизнь пустой и несостоявшейся. Неважно, сколько хорошего они делают, они никогда не хороши достаточно… Люди, основывающиеся на стыде, могут негласно воспринимать себя объектами отвращения, втайне чувствовать себя ущербными и дефектными личностями и жить в постоянном страхе, что будет обнаружена их тупость, невежество или некомпетентность». (O’Connor, 1995)
Дэвид Ллойд подытоживает межпоколенческое молчание, вызванное исторической травмой в Ирландии, так:
«Это молчание — одновременно молчание депопуляции и молчание травмированной культуры; а вопль — почти животный вопль отчаяния и пассивности перед катастрофой, которую, кажется, невозможно постичь. Бессловесный, этот вопль также анонимен, нет четкого человеческого голоса, который бы его проговорил…».
В книге «Оболочка и ядро» Абраам и Тёрёк так высказываются о механизме передачи:
«Если у ребенка родители «с секретами», родители, чья речь не дополняет в точности их невысказанные вытеснения, ребенок получит от них брешь в бессознательном, неизвестное, нераспознанное знание, — неведение, — подвергнутое некоему «вытеснению» прежде факта… Погребенная речь родителя будет мертвой, мертвой брешью без места погребения у ребенка. Этот неведомый фантом возвращается из бессознательного, мучает своего носителя и может приводить к фобиям, безумию и одержимостям. Его воздействие может сохраняться на протяжении нескольких поколений и предопределять судьбу целого рода». (Abraham & Torok, 1994, p. 140)
Николас Ренд, редактор книги Абраама и Тёрёк, отмечает:
«Для Тёрёк слушать значит призывать и приветствовать те голоса, которые сами пациенты слышать не могут. Тогда психоаналитический диалог — это совместное вызывание мертвых голосов, либо голосов мертвых родственников, либо слабого голоса мертвых секретов, безымянных ран и подавленных страданий… Это описание психоанализа как вызывания и воскрешения неупокоенных духов с целью дать им наконец заслуженный психический покой сжато выражает суть открытий Абраама и Тёрёк о препятствиях на пути нашей способности преодолевать травму или принимать утрату». (Rand, 1994, p. 250)
Вот что говорит Эрика Апфельбаум о разрывах генеалогической непрерывности:
«Когда не обеспечивается передача семейной хроники, генеалогическая непрерывность разрушается, и из-за этой немоты возникает нарастающий разлом между поколениями семьи. … Детей, рожденных вне всякой генеалогии, … можно считать «культурными сиротами». Такой ребенок «сталкивается с затемнением своих истоков … [и становится] человеком без «тени»»». (Apfelbaum, 2002, p. 81)
Как формулирует это детский психиатр Лионель Байи,
«Когда ребенок слышит голоса мертвых, «это чаще всего голоса тех, кто умер без погребения, без обряда … Эта короткая галлюцинация прекратится, как только ее услышит терапевт, у которого эти голоса мертвых могут найти отклик, а не оставаться в невостребованном письме». Если голос не находит отклика, говорит он, «это зерно психоза»». (Davoine & Gaudillière, p. 145)
В книге «История по ту сторону травмы» Давуан и Годийер характеризуют результат как деструкцию автобиографического сознания:
«Таким образом большинство из них демонстрируют странную модификацию оси времени, иногда как будто направленной назад или замершей в неподвижности без прошлого или будущего. Эту аномалию можно описать как деструкцию «автобиографического сознания». Но что действительно подвергается деструкции у этих пациентов, так это очень шаткий Другой доверия. Таким образом, измерение сломанного, окаменевшего времени сохраняется в катастрофических зонах нескольких поколений, которые продолжают присутствовать у определенных потомков даже, бывает, посреди историй успеха». (2004, р. 78)
Генеалогические разрывы и узлы души
Этически чуткое слушанье со стремлением распутать личные и семейные сложности, будучи необходимым, недостаточно для раскрытия комплексной этиологии психоза.
Как насчет призрачных остатков несимволизированных последствий вынужденной миграции, рабства, заключения в трудовые и концентрационные лагеря, массовых изнасилований, физических и культурных геноцидов, войн и многих других типов наследия колониалистских и империалистских предприятий?
Работа Стефании Пандольфо в Марокко (Pandolfo, 2008, 2018) наглядно показывает проблематичность восприятия психического страдания, когда единственная предлагаемая система координат это медикализованный подход.
Комментируя случай одного пациента, Реды, молодого мужчины с активными симптомами психоза, Пандольфо говорит о его психозе как форме бездомности, сбое способности чувствовать, что его признают в качестве субъекта. Пандольфо рассматривает его психоз как встроенный в архив, что воплощает страдание, которое он впитал при колониальном и постколониальном правлении в Марокко.
Мать Реды, молча наблюдая за процессом госпитализации, мудро понимала сложный социоисторический палимпсест, в который было вписано страдание ее сына. Однако, как оказалось, сама больница умышленно неправильно толковала узлы его души, которые нужно было обнажить, чтобы понять его психоз.
В той редукционистской, медикализованной диагностической системе координат, которая была им доступна, сотрудники больницы были неспособны получить такое знание.
Восстановление своих позиций в истории
Те, кто будут изучать книгу Давуан и Годийера «История по ту сторону травмы», узнают: если заниматься «неосмысленным известным» («unthought knowns») (Bollas, 1989) опыта людей, это не сводится к упрощенческим клиническим банальностям или процедурам по инструкции.
Давуан и Годийер выступают за искусно чуткое слушанье, распознающее историческую и родовую коммуникацию, потенциально встроенную в психоз: «Иногда, — пишут они, — приступ безумия рассказывает нам больше, чем все новостные репортажи, об остаточных фактах, не имеющих права на существование» (2004, р. xxviii).
Заочный психоанализ нескольких поколений
Ранджана Канна уделяет особое внимание меланхолическому остатку, пережившему колониализм, и призывает исследовать «то, каким образом прошлые неассимилируемые переживания составляют фантомы или призраки, проявляющиеся как меланхолический аффект и вид критической инстанции в наступающем будущем» (р. 204).
Опираясь на Абраама и Тёрёк, Канна особенно интересуется тем, как стойкость этой меланхолии приводит к деметафоризации аффекта.
Абраам и Тёрёк (Abraham and Torok, 1994) описывают процесс, посредством которого фантомная травма блокирует способность к интроекции и приводит к более грубой форме инкорпорации, при которой травма вбирается внутрь как неассимилируемое целое. Это ведет к захоронению травмы в склепах, где она недоступна для обработки и где будет переходить потомкам посредством межпоколенческой передачи.
Таким образом, психоанализ обладает потенциалом «спасителя удушенного или подорванного означивания» и восстановителя метафорической возможности.
Комментируя Абраама и Тёрёк, Николас Ренд отмечает, то их работа призывает к «психоаналитическому культу предков» (1994, р. 167) и «заочному (in absentia) психоанализу нескольких поколений» (1994, р. 167).
Карима Лазали, опираясь на теорию Пьеры Оланье, изучает субъективность современных алжирцев, размышляя как об их тяжкой колониальной истории, так и о продолжающемся страдании при фундаменталистском исламском режиме.
Сущность раны, наносимой субъективности, отмечает Лазали, заключена в отсутствии чувства принадлежности из-за оторванности от генеалогических историй. Под давлением тотализирующей идеологии, стирания языка, религиозного фундаментализма и политического авторитаризма алжирцы интернализовали амнезию и чувство абсолютности, которое удушает их способность к наделению смыслом (meaning).
Демонтировав символическую систему общих культурных ценностей и заставив алжирцев принять франкофонные имена, колонизаторы вызвали генеалогическое крушение, которое стало причиной коллективного отчуждения от субъективной идентичности. Тем самым нарциссический пакт был сфальсифицирован, и алжирцы были вынуждены идентифицироваться с нарративом отчуждения.
Кода: нарушая молчание
Ирландская поэтесса Эвен Боланд, размышляя о собственной борьбе за обретение голоса, отмечала: «сколь многое из того, что я ценила, было исключено из ирландской истории» (1997, р. 220). Начав сомневаться в «героике создания нации», она принялась искать свой голос:
«И так я начала свое исследовательское путешествие. Чувство исключенности привело к вопросам о выражении. Сомнения по поводу выражения в конечном итоге привели меня к пониманию того, что одна из немногих традиций инакомыслия, которой писатель в Ирландии может интеллектуально придерживаться, — это молчание. … И не просто молчание, которое Джойс назвал равным партнером изгнания и хитроумия (cunning).[3] Но еще более глубокое молчание: человеческое. В котором образы стыда, — женщин, пожирающих собственных детей, спекулирования землей, — должны были каким-то образом сосуществовать с острым чувством стойкости и выживания во время великих испытаний. … Молчание, в котором истории не рассказывались, воспоминания не передавались, в котором обычная грусть и истребление народа ни назывались, ни фиксировались». (1997, p. 221)
Я бы хотел завершить доклад наилучшими пожеланиями безопасного, надежного и свободного будущего моим украинским коллегам, их семьям и друзьям. Я надеюсь, что разорванные узы ваших сообществ можно восстановить, и надеюсь, вы можете подумать о том, чтобы взять на себя роль анналистов, попечители нарушенной памяти для вашей страны, которая стремится переопределить свою идентичность.
Перевод З. Баблояна.
[1] Цит. по переводу Елены Дмитриевой с некоторыми изменениями ради согласования с английским текстом. — Прим. перев.
[2] Цит. по переводу Юрия Гусева с незначительными изменениями. — Прим. перев.
[3] «Но я буду стараться выразить себя в той или иной форме жизни или искусства так полно и свободно, как могу, защищаясь лишь тем оружием, которое считаю для себя возможным, — молчанием, изгнанием и хитроумием». — Из романа «Портрета художника в юности», цит. по переводу М. Богословской-Бобровой. — Прим. перев.