Часть 1.
Введение, очерк и критический обзор лекций и семинаров по технике Мелани Кляйн [i]
Джон Стайнер
Что характеризует кляйнианскую технику? Этот вопрос регулярно задают коллеги-аналитики, представители широкой публики, а также потенциальные пациенты, которые зачастую не понимают различий между разными школами психоанализа. Заинтересованный читатель может обратиться к описаниям, данным такими последователями Кляйн, как Ханна Сигал (Segal, 1964, 1967) и Элизабет Спиллиус (Spillius, 1964, 1967), или к описаниям доброжелательных внешних наблюдателей, таких как Рой Шафер (Schafer, 1994, 1997), но до сих пор у него не было возможности почитать, что сама Кляйн говорила о технике.
Кляйн писала о своей технике детского анализа (Klein, 1932, 1955), но никакого систематического изложения ее техники работы со взрослыми не появлялось до этих лекций, которые полностью публикуются здесь впервые. В архивах имеется свидетельство того, что она планировала написать книгу о технике и, по-видимому, накапливала идеи и клинический материал, но не добралась до выполнения этой задачи (Spillius, 2004). Кляйн впервые прочитала эти шесть лекций кандидатам Британского психоаналитического общества в 1936 году, и они безусловно представляют исторический интерес как данные о ее работе в то время. Однако их ценность гораздо выше этого, поскольку они производят представление совершенно современных, и большая часть того, что в них сказано, имеет непосредственное значение для современного читателя. Некоторые из ее идей, такие как важность анализа переноса, стали центральными для нынешней аналитической техники, тогда как другие, например, о контрпереносе и об установлении связей с прошлым, остаются дискуссионными. Также впервые в настоящем томе публикуется отредактированная стенограмма некоторых семинаров, проведенных Кляйн в 1958 году с молодыми аналитиками Британского общества, что представляет собой интересное дополнение, в котором многие темы, поднятые на лекциях, развиты и осовременены.
Чтобы помочь читателю сориентироваться в этих лекциях и семинарах, в данной главе предлагается их обзор и критическое рассмотрение, главным образом сосредоточенные на лекциях, но также затрагивающие и семинары.
Элизабет Спиллиус в архивах[1]
Как лекции, так и семинары оставались скрытыми в архивах Мелани Кляйн, пока их не описала Элизабет Спиллиус в докладе, представленном Британскому психоаналитическому обществу в 2004 году.[2] После этого доклада Элизабет Спиллиус передала мне фотокопии лекций для прочтения, и, внимательно с ними ознакомившись, я убедился, что эта работа настолько важна, что ее следует опубликовать целиком. Позже она также дала мне стенограмму семинаров, и стало понятно, что они тоже представляют чрезвычайно большой интерес и дополняют материал лекций.
Спиллиус посвятила много лет изучению архивов Мелани Кляйн, обнаруживая чрезвычайно оригинальный материал вдобавок к лекциям и семинарам, в том числе множество клинических и технических заметок. Описание этой работы появляется в ее книге «Встречи с Кляйн» (Spillius, 2007), составляя раздел, озаглавленный «В архиве Кляйн». Ее первый доклад Британскому психоаналитическому обществу опубликован как третья глава, «Возвращаясь к Мелани Кляйн: ее неопубликованные размышления о технике», а две следующие главы, «Мелани Кляйн о прошлом» (глава 4) и «Проективная идентификация: назад в будущее» (глава 5), продолжают и завершают изложение.
Читатель обнаружит, что книга Спиллиус служит важным источником материала из архивов и показывает, какие еще богатства там ждут своего исследования[3]. Ее комментарии и выдержки из материала, обнаруженного в «Заметках о технике» Кляйн, особенно поучительны. Фактически, более полутора тысяч страниц заметок посвящены именно техническим проблемам, Спиллиус могла лишь вкратце их затронуть, и включить их в настоящую книгу невозможно. Однако ниже в данном обзоре я буду обсуждать часть материала из заметок и приведу пару выдержек из конспектов Спиллиус.
Надеюсь, в своем обзоре мне удастся передать то восхищение и тот восторг, которые способны вызвать эти замечательные лекции. Они были прочитаны кандидатам Британского психоаналитического общества в 1936 году; к тому времени Кляйн уже завоевала репутацию первопроходца в детском анализе. Тогда она и ее коллеги уже также много работали со взрослыми, и в этой работе Кляйн адаптировала свою детскую технику к анализу взрослых. Поскольку ее идеи столь тесно связаны с ее предшествовавшей работой с детьми, полагаю, будет полезно прежде, чем переходить к обсуждению лекций, вкратце описать развитие ее игровой техники. В самих лекциях поднято множество важных и интересных тем, которые читатель может изучать самостоятельно, а в данном обзоре я ограничиваюсь тем немногим, что счел наиболее значимым.
Отличаются от лекций и также опубликованы в этом томе стенограммы нескольких семинаров по технике, которые Кляйн провела в 1968 году, всего лишь за два года до смерти.[4] Читая их, мы можем получить представление о ее позднейшем подходе к технике и оценить, насколько изменились ее взгляды за прошедший период. Также очень интересно увидеть, что волновало участников семинара в то время, особенно исходя из того, как они вынуждали Кляйн прояснить ее взгляды на контрперенос. И в завершении своего обзора и исследую два современных спорных вопроса в свете ее подхода к технике: первый это вопрос о том, как можно использовать контрперенос аналитика, и второй — о том, насколько следует сосредоточивать внимание на здесь-и-сейчас сеанса, и о том, в каком объеме следует устанавливать связи с ранней историей пациента и его бессознательной фантазией.
Истоки в игровой технике работы с детьми
К счастью, мы располагаем прекрасными описаниями игровой техники Кляйн в детском анализе (Klein, 1932, 1955; Frank, 2009). Сначала Кляйн надеялась применять базовые техники, которые Фрейд разработал со взрослыми, и исходно она предлагала своим маленьким пациентам лечь на кушетку и делиться своими ассоциациями (Frank, 2009). Однако довольно скоро она обнаружила, что более естественно и более эффективно — играть с детьми, используя некоторые простые игрушки. Она интерпретировала тревоги и бессознательные фантазии в основании этих игр так же, как Фрейд интерпретировал сны и ассоциации своих пациентов. Вначале она была сосредоточена на эдипальных фантазиях и избегала негативного переноса, примерно так же, как и ее современники, но постепенно обнаружила, что, вопреки ожиданиям, ситуаций, вызывающих у ребенка тревогу, избегать не следует. На самом деле она обнаружила, что наоборот — тревога ослабевает, если она интерпретирует страхи пациента и связывает их с его агрессивными импульсами. Более того, по мере проработки негативных чувств доверие пациента к ее работе укрепляется. С освобождением от тревоги наступает ослабление торможений и раскрепощение игры и ассоциаций, так что дети становятся способными исследовать новые области бессознательной фантазии, ранее заблокированные тревогой и подозрительностью.
Главной темой, которую Кляйн изучала на этом раннем этапе работы, было то, как агрессивные атаки на аналитика регулярно приводят к страхам возмездия и преследования. Эти наблюдения подогревали ее интерес к раннему Супер-Эго, которое, как она обнаружила, часто оказывается суровым и пугающим, и она смогла установить его происхождение от бессознательных фантазийных атак на материнское тело. Кляйн выяснила, что облегчение может наступить только тогда, когда эти атаки распознаются, а порожденная ими вина признается и прорабатывается. Также она обнаружила, что ее пациенты начинают осознавать свою агрессию, их вина поддается проработке, и это высвобождает желание совершить репарацию, что в свою очередь ослабляет строгость Супер-Эго.[5]
Такая модификация Супер-Эго остается важной в ее работе со взрослыми, как и некоторые другие темы, уже намеченные в ее работе с детьми, — например, центральная роль переноса и та идея, что можно уменьшить тревогу посредством интерпретации в момент максимальной неотложности (point of maximum urgency).
Лекции Кляйн о технике: обзор и обсуждение
Психоаналитическая установка
Кляйн начинает свои лекции с обсуждения психоаналитической установки, столь базовой для ее клинического подхода, что такое начало мне кажется чем-то вроде манифеста о том, что она считает фундаментальным. Это сильное заявление не только об установках, но и о качествах, которыми, по ее мнению, мы должны обладать, чтобы функционировать в качестве психоаналитика. Аналитический сеттинг дает нам уникальную возможность изучать и понимать другого человека, и Кляйн никогда не забывает, что это наша основная задача.
«Одним из главных моментов здесь является то, что весь наш интерес сконцентрирован на одной цели, а именно на изучении психики этого одного человека, который сейчас стал центром нашего внимания. Соответственно, все остальное, в том числе наши личные чувства, временно потеряли значимость» (Лекция 1, с. 5).
Более того, дальше она говорит:
«Если стремление к исследованию сопровождается неизменным желанием установить истину, и неважно, какой именно она окажется, и тревога не слишком сильно этому мешает, мы должны уметь спокойно замечать то, что нам демонстрирует психика пациента, независимо даже от конечной цели нашей работы, а именно — излечить пациента.
Если мы не увлекаемся классификацией наших пациентов, не размышляем преждевременно о структуре случая, если мы не движимы в своем подходе к нему заранее составленным планом, пытаясь вызвать у пациента такой-то и такой-то отклик, — тогда и только тогда мы готовы шаг за шагом узнавать о пациенте все у него самого. Но тогда же мы также лучше всего способны ничего не считать само собой разумеющимся и заново открывать или пересматривать все, чему анализ научил нас ранее.
Это довольно любопытное состояние психики, когда рвение сочетается с терпением, а ум отстранен от своего предмета и в то же время полностью в него погружен, безусловно, является результатом баланса между различными и отчасти конфликтующими склонностями и психологическими влечениями, а также хорошего сотрудничества между несколькими различными частями психики. Поскольку, пока мы готовы принимать как нечто новое то, что психика пациента нам демонстрирует, и свободно на это откликаться, наше знание и наш опыт никоим образом не выходят из строя. Наши критические способности несомненно остаются активными все это время, но они как бы отступили на задний план, освобождая путь нашему бессознательному, чтобы оно могло войти в контакт с бессознательным пациента» (Лекция 1, с. 6).
Вероятно, понимая, что этот поиск истины может выглядеть холодным и научным, Кляйн далее уточняет:
«И если от моих слов у вас сложилось впечатление, что аналитическая установка лишена чувств и несколько механистична, я должна поспешить это впечатление исправить. Аналитик только тогда способен находить подход и понимать пациента как человеческое существо, когда его собственные эмоции и человеческие чувства активны в полной мере, хотя и остаются целиком под его контролем. Если аналитик намерен исследовать психику пациента, как будто это интересный и сложный механизм, он не проделает, каким бы сильным и искренним ни было его желание отыскать истину, плодотворную аналитическую работу. Это фундаментальное желание только тогда будет действенным, когда оно сопровождается по-настоящему хорошим отношением к пациенту как человеку. Под этим я подразумеваю не просто дружественные человеческие чувства и доброжелательное отношение к людям, но вдобавок к этому — некое глубокое и истинное уважение к функционированию человеческой психики и к человеческой личности в целом».
Разумеется, Кляйн признает, что мы всегда будем испытывать личные чувства, и на семинарах 1958 года она обсуждает, насколько дестабилизирующими могут оказаться проекции пациента, но она утверждала, что они мешают нашей работе, если мы отводим им слишком важное место. В отличие от заявлений Биона о памяти и желании (Bion, 1970), соображения Кляйн заключаются в следующем: хотя важно держать под контролем контрперенос и, например, не заботиться чрезмерно о пациентах, естественно, что мы должны хотеть помочь своим пациентам, а не только понять их. Интеллектуальные интересы должны уравновешиваться с эмоциональными потребностями, и нам следует помнить, что мы, как и пациент, сталкиваемся с ситуацией, в которой неизбежно остаемся людьми.
Раздел об установке заканчивается обсуждением того, что Кляйн считает особенно серьезным препятствием для аналитической установки, а именно развития «чувств власти и превосходства», — эта тема до недавних пор (Steiner, 2011) практически игнорировалась. Мне кажется интересным, что при этом Кляйн не обсуждает возможные бессознательные конфликты аналитика, например, связанные с садистическими импульсами или желанием доминирования. Вместо этого она размышляет о значимости чувства реальности, которое может поддерживать менее амбициозные цели, когда мы понимаем, насколько трудно выполнять хорошую аналитическую работу и насколько в самом деле трудно понимать другое человеческое существо.
«Этот дух скромности, но в то же время и уверенности служит наилучшей мерой предосторожности, спасающей от чувств власти и превосходства, а также от любого стремления к быстрым или магическим результатам, например, от попыток превратить пациента в такого, каким мы хотим его видеть, или легко получить удовлетворение, впечатляя его, взяв над ним верх, умиротворяя его или даже ему уступая, и так далее — все эти склонности неизбежно придают работе ошибочное направление».
Кляйн понимает, что хорошую психоаналитическую установку трудно поддерживать, и аналитик всегда испытывает давление, уводящее его от этой установки, например, побуждение успокоить пациента или успокоить себя тем или иным образом. Однако она верит, что даже весьма персекуторные пациенты, которые исходно могут стараться увести аналитика от аналитической установки, способны признать и ценить умение аналитика сопротивляться этому давлению.
Признание того, что мы ощущаем правильной аналитической установкой, означает, что мы сопротивляемся тем влияниям, которые подталкивают нас к тому, что мы сегодня назвали бы разыгрыванием (enactments). Разумеется, мы лишь постепенно и отчасти осознаем воздействующие на нас бессознательные силы, но если наши цели ясны, мы можем легче заметить свое отклонение от этих целей. Подход Кляйн, как мне кажется, предполагает, что мы также способны сопротивляться некоторым побуждениям, вызываемым проекциями пациента, и избегать уклонений, обусловленных сговором, с одной стороны, или слишком интенсивных откликов, с другой. Полагаю, она возражает против тенденции, усилившейся в наше время, — тенденции позволять проекциям вызывать у нас чувства, а затем углубленно разбираться с контрпереносом, связанным с этими чувствами. Вместо этого, о чем пойдет речь ниже, Кляйн, кажется, утверждает, что для аналитика возможно говорить «Нет» и осознавать вызванные у него чувства, не позволяя им овладеть собой. Вместо этого аналитик может попытаться оставаться сосредоточенным на главной задаче, задаче понимания пациента. Все это часть аналитической установки.
Высвобождение любви благодаря интерпретации ненависти
Кляйн завершает свою первую лекцию обсуждением отношения между позитивным и негативным переносом, и это приводит ее к описанию сложных взаимодействий между любовью и ненавистью, что может позволить нам установить контакт с некоторыми из наших самых глубоких и болезненных чувств. Кляйн считает, что раньше чрезмерное внимание уделялось позитивному переносу, а затем, отчасти в результате ее собственной работы, произошла реакция, ведущая к увлечению негативными чувствами.
«В самом деле, такого рода тенденция довольно заметна у некоторых аналитиков в последние годы, и иногда казалось, что больше особо нечего анализировать, кроме как ненависть и агрессию» (Лекция 1, с. 12).
Эти колебания моды ее раздражали, поскольку они вели к дезориентирующим спорам о том, сосредоточены ли аналитики слишком сильно на деструктивных чувствах и игнорируют позитивный перенос, и наоборот. В этой лекции Кляйн показывает: хотя и важно достичь правильного равновесия между позитивными и негативными чувствами, еще важнее понимать глубинную связь между ними.
Кляйн больше не считает позитивный перенос исключительно либидинозным, поскольку она осознала чрезвычайно сложную ситуацию, возникающую, когда агрессивные импульсы приводят к чувствам вины. Тенденция совершить репарацию, которая возникает, когда человек сталкивается с виной, затем сочетается с либидинозными импульсами, что порождает более глубокое и убедительное выражение любви. Когда младенец относится к матери как к целостному объекту, более ранняя либидинозная привязанность вырастает в чувство любви к ней как человеку, и он становится жертвой самых глубоко конфликтных чувств.
«Я придерживаюсь того взгляда, что младенец переживает чувства печали, вины и тревоги, когда он начинает в некоторой степени понимать, что его любимый объект это тот же самый объект, который он ненавидит, который атаковал и будет продолжать атаковать в своем неконтролируемом садизме и жадности, и эти печаль, вина и тревога являются неотъемлемой частью сложного отношения к объектам, которое мы называем любовью. Именно этими конфликтами порождается влечение к репарации, которое не только служит мощным мотивом для сублимаций, но также присуще чувствам любви, на которые оно влияет как количественно, так и качественно» (Лекция 1, с. 12).
Первая часть этого абзаца нам знакома по позднейшей работе Кляйн о депрессивной позиции, но мне та идея, что «печаль, вина и тревога являются неотъемлемой частью сложного отношения к объектам, которое мы называем любовью», показалась новой и свежей. Здесь подразумевается, что либидинозные чувства важны, но остаются поверхностными до тех пор, пока не углубляются ощущением печали, когда мы чувствуем, что причиняем вред нашим хорошим объектам. Это означает, что если негативные чувства не возникают, не возникают также и более глубокие чувства любви.
Признав, что любовь не просто романтична и либидинозна, но несет также глубокий груз печали, вины и тревоги по отношению к любимым и подвергаемым опасности объектам, мы становимся способными лучше понимать, что пациенты могут находить любовь слишком болезненной и будут пытаться избежать любовных чувств и отклонить их, иногда — усиливая ненависть и обиду. Это значит, что любовь иногда погребена под ненавистью и высвобождается только тогда, когда анализируется ненависть. Мы уже давно понимаем, что ненависть может скрываться за любовью, но открытие любовных чувств, скрытых за ненавистью, на мой взгляд, является важным дополнительным пониманием, которое возникает, если мы не избегаем исследования глубоко болезненных последствий нашей ненависти.
Два основания: перенос и понимание бессознательного
На протяжении всех лекций Кляйн утверждает, что перенос присутствует везде и всегда, и именно посредством анализа переноса мы можем получить доступ к бессознательным фантазиям, что открывает путь к постижению психической жизни. Она считает это основой своего подхода к технике и центральной темой своих лекций.
«Одна из главных задач данного курса лекций — показать вам, что ситуация переноса и исследование бессознательного это два основания, которые должны постоянно направлять нашу технику, и они на самом деле взаимосвязаны. Мы не только добираемся до бессознательного посредством анализа ситуации переноса, но и настоящее понимание ситуации переноса и правильное обращение с нею предполагает истинное знание бессознательного и на нем базируется» (Лекция 1, с. 10).
Кляйн признает важный сдвиг в технике, последовавший за Фрейдовым открытием переноса, что побудило его оставить гипноз и слушать свободные ассоциации пациентов. Однако таким же значением она наделяет отказ от теории соблазнения, позволивший Фрейду сосредоточиться на бессознательных механизмах и давший ему осознание внутреннего мира фантазии и психической реальности. Оба этих открытия вместе позволили Фрейду использовать сновидения и ассоциации для исследования этого мира и привели к открытию инфантильной сексуальности, вытеснения и сопротивления. Что также привело к пониманию, что фантазии и импульсы не просто отражают реакции на внешние события, но исходят от индивида в психическом состоянии, которое отражается в бессознательных фантазиях, — как тех, что предшествуют травме, так и тех, что следуют за ней.
Кляйн указывает на то, что отказ от теории соблазнения по сути привел к большей уверенности в работе анализа, поскольку покуда аналитик считает рассказы пациента о соблазнении правдивыми, собственные сомнения пациента касательно его обвинений будут игнорироваться. Разумеется, ни Фрейд, ни Кляйн не отрицают значимости внешней травмы, но с тех пор, как Фрейд отнесся всерьез к фантазиям пациента, они стали обладать собственной ценностью в аналитической работе и открыли путь к исследованию сложных взаимодействий между травмой и фантазией.
Связи с базовыми бессознательными фантазиями и механизмами
Важная тема, которую вновь и вновь исследовала Кляйн, — это необходимость устанавливать связи с бессознательными фантазиями из прошлого, когда они проживаются заново в переносе. Кляйн всегда начинает с текущей ситуации здесь-и-сейчас и специфических фантазий, к ней относящихся, но считала важным устанавливаться связи с более общими универсальными фантазиями, которые отражают ранние объектные отношения пациента. Изучая ее работу, Спиллиус отметила, что специфические фантазии охватывают персональный опыт пациента, его индивидуальные восприятия и фантазийную жизнь. Кляйн приводит примеры подобных фантазий, обсуждая случай г-на Б. (см. ниже). Однако другой уровень отсылает к универсальным паттернам, которые в той или иной форме присутствуют у всех наших пациентов и зачастую окрашивают их самое глубокое и наиболее базовое беспокойство. Спиллиус (Spillius, 2007) предположила, что общие, универсальные фантазии порождаются тем, что она называла «идеально-типичной» моделью младенчества. Эдипов комплекс — одна из таких моделей, но и есть и множество других, которые изучались многие годы, а также те, которые мы продолжаем открывать и пересматривать.[6]
С точки зрения Кляйн, особенно важная общая бессознательная фантазия касается отношений с Супер-Эго. Ее особенно впечатлило открытие Фрейдом бессознательной вины и ее связи с Супер-Эго, которое она называет «одним из наиболее перспективных совершенных им открытий». Именно его описания бессознательной вины, а также то, что Абрахам говорил об оральном и анальном садизме, привели Кляйн к исследованию сложных взаимодействий между импульсами и объектными отношениями, которые она продолжает описывать. Она чувствовала, что именно этот подход открыл новую эпоху в истории психоанализа, поскольку последствия орально- и анально-садистических атак можно соотнести с виной и страхами преследования, ими вызванными. Это помогло Кляйн понять происхождение Супер-Эго очень примитивного типа, которое она впервые наблюдала в анализе детей, в том числе пугающие фигуры, которые пожирают и преследуют.
Я думаю, Кляйн считала, что примитивное преследующее Супер-Эго является одним из факторов, сильнее всего мешающих продуктивной и радостной жизни, и она стремилась изучить способы смягчения, модификации такого Супер-Эго. Полагаю, она чувствовала, что серьезный прорыв произвели открытие Фрейдом бессознательной вины и ее собственная идея, что именно деструктивные атаки, направленные на хорошие объекты, приводят к образованию карающего (punitive) Супер-Эго. Как мне кажется, она в конечном итоге сформулировала, какой должна быть последовательность событий, вызывающая перемены в Супер-Эго. Сначала пациент должен признать ущерб, который он причинил объекту, и принять на себя ответственность за этот ущерб. Это означает, что он должен быть способным выносить вину и чувствовать сожаление и раскаяние в том, что сделал. Если он может вынести эти чувства, что зависит отчасти от способности аналитика понимать, через что проходит пациент, тогда высвобождаются чувства любви, которые мотивируют желание совершить репарацию того, что случилось. И действительно, уже сам акт принятия на себя ответственности и вины означает, что эти чувства больше не приписываются целиком и полностью объекту, и суровость Супер-Эго пропорционально ослабляется.
Эти перемены в отношении к аналитику свидетельствуют о том, что произошла модификация Супер-Эго, и оно стало менее фантастическим и менее преследующим, и все это происходит как на уровне фантазии, так и на уровне переживания в аналитической ситуации. Это помогает нам понять, почему Кляйн считала столь важным, чтобы отказ от теории соблазнения происходил не для того, чтобы отрицать травму, но для того, чтобы изучить отношение между травмой и фантазией. Если все есть травма, то пациент не способен пройти репаративную последовательность, описанную выше, но чувствует, что преследование, которое он испытывает, оправданное. Эта последовательность также подчеркивает интерес Кляйн к отношению между позитивным и негативным переносом и между опытом и фантазией. Она пытается быть непредубежденной и принимать всерьез жалобы пациента, но даже в случае тяжело травмированных пациентов остается вклад, который делает в общую ситуацию бессознательная фантазия.
Другая базовая ситуация, которая встречается у всех пациентов — это ранние отношения между младенцем и матерью и ее грудью, которые, вследствие действия первичного расщепления, вначале приводят к возникновению идеально хороших и персекуторно плохих объектов.
«Эти факты относительно переноса становятся целиком понятными только при изучении природы ранних объектных отношений. Здесь я могу только подытожить наши знания, сказав, что с самого начала как любовь, так и ненависть относятся к одному и тому же объекту. Наша мать и ее грудь и молоко являются первым объектом, и поэтому наши страхи возмездия, преследования и т. д. изначально связаны с нею. Затем мы расщепляем эту мать, которая как желанна и любима, так и ненавидима и страшна, на, так сказать, двух матерей, хорошую и плохую» (Лекция 1, с. 11).
Кляйн уже могла обсуждать, как персекуторные страхи приводят пациента к экстернализации одних фигур и интернализации других, несмотря на то, что механизмы, лежащие в основании такого распределения внутренних объектов, еще не были описаны — до появления ее работ о расщеплении и проекции в 1940-х (Klein, 1947). Эти механизмы позволяют пациенту направлять его любовь, его чувства вины и тенденции к возмещению на одних людей, и его ненависть, антипатию и тревогу на других. Кляйн безусловно считала эти примитивные объектные отношения универсальными фантазиями, как, например, Эдипов комплекс, который придает структуру психике и формирует основание для феноменов переноса.
Возвращение к специфической ситуации в переносе
Именно посредством анализа переноса раскрываются бессознательные механизмы и фантазии, но убедительная интерпретация требует понимания специфики того, как эти фантазии вызываются и разыгрываются в каждом конкретном случае. Здесь Кляйн подчеркивает значимость специфических, а не общих интерпретаций. Вновь проживается в переносе всегда специфическая ситуация, и хотя специфическое — всегда частный случай общего, именно понимание специфического имеет значение для пациента: общие наблюдения сами по себе, по мнению Кляйн, обладают ограниченной пояснительной силой. В то же время наше понимание специфического углубляется, когда мы признаем его вариантом базовой универсальной фантазии.
Г-н Б. встречает другого пациента, который ему не нравится
Во второй лекции Кляйн иллюстрирует свой подход к переносу подробностями сеанса, на котором ее пациент, г-н. Б., яростно реагирует на столкновение с другим ее пациентом. Эта встреча привела к краху его веры в аналитика и к параноидной убежденности, что она магически организует тех людей, которые ему не нравятся, чтобы они сталкивались с ним, когда он идет на сеанс. Когда Кляйн изучала его гнев и страх, пациент поделился воспоминаниями о специфической ситуации в своем детстве, когда мать доносила на него учителям и зачастую отцу, чтобы его наказали. В свою очередь эти воспоминания раскрывали специфические фантазии, что его аналитик и другой пациент или другие мужчины из ее дома устраивают заговор, чтобы наказать его.
Этот сеанс был в основном персекуторным, но на следующий день, что пространно излагается в четвертой лекции, настроение изменилось, и Кляйн смогла понять ситуацию на гораздо более глубоком уровне. Пациент не только описывал свои реакции на аналитика, но и установил связи со специфическими ситуациями из своего детства, которые Кляйн исследует чрезвычайно подробно.[7]
Пациент пришел на этот второй сеанс глубоко подавленным, с ощущением, что его обвинения причинили ущерб г-же Кляйн и другому ее пациенту. Он чувствовал сильное давление на грудную клетку, словно из фурункула выдавливали гной, что напомнило ему об отите, которым он болел в младенчестве. Ему рассказывали, что тогда он много кричал, и теперь он чувствовал себя так, будто плачет: «Боже, Боже!» Это напомнило ему о его дедушке, который был добрым, но также ассоциировался с мясником, которого пациент в детстве боялся, потому что он плевался и вонял мясом. У мясника была страшная морозилка, где хранились куски мяса, по мнению Кляйн, обозначавшие мертвые и поврежденные объекты внутри пациента, которые он постоянно пытался привести в порядок.
Вернувшись к настоящему, пациент рассказал, что после предыдущего сеанса он сидел у камина и наблюдал тени, которые выглядели как дьявол, танцующий с его бабушкой. Он рассердился, когда подумал, что аналитик принуждает его примириться с жизнью, а не занимается его более глубокими проблемами, и это привело к сильному импульсу разбить чашку, которую он держал в руках. Затем он внезапно увидел себя на узкой дороге с грудой расчлененных людей (a pile of people in bits), за которыми он должен был присматривать.
Далее приводится множество прочих деталей, специфичных для его персональной реакции на встречу с другим пациентом, а также деструктивных чувств, у него возникших, которые, он боялся, повредили его объекты и превратили их в преследователей. Кляйн прослеживает эти связи, всегда начиная с переживания на сеансе, например, с ощущения пациентом напряжения, будто выдавливают гной из фурункула, и его страхов, что аналитик ненавидит его и устраивает заговор против него с другими людьми. Однако другие связи, похоже, основаны на понимании Кляйн бессознательной фантазии в целом. Она предположила, что пациент видит ее и другого пациента-мужчину как опасную пару, репрезентирующую родителей в союзе против него, и это привело к фантазиям о садистическом отце, который рубит мать на куски в сношении. Его атаки на г-жу Кляйн внезапно стали для него очень реальными, и его страх разрушить аналитика путем укусов, воплей и разбивания обнаружился в его побуждении разбить чашку. Эти фантазии оказались повторением его ранних агрессивных импульсов против матери и привели к вине и тревоге, что аналитик бросит анализ, — такой же была его ранняя тревога, что он потеряет мать вследствие своей деструктивности. Кляйн обнаружила у него фантазии, что материнское тело содержит мертвых детей, также разорванных на куски, особенно в связи со смертью маленькой сестры. Эти фантазии привели к страданию и депрессии, вызванным чувствами вины за катастрофу внутри него и его отчаянием, что обратить ее невозможно.
В то же время его ненависть и тревога в отношении собственной деструктивности привели к глубоким чувствам сожаления, горя и печали вследствие ожидаемой смерти его любимого объекта, и ближе к концу второго часа его депрессия развеялась, тревога пропала, и он снова выразил доверие к аналитику, которая стала лучшим объектом в его психике. Она не только предстала в более реалистическом свете, но он также смог рассматривать в менее фантастическом свете прошлые, даже довольно ранние переживания. Кляйн отмечает, что такие перемены являются признаком того, что произошел шаг в направлении главной цели психоаналитического процесса, а именно, в направлении ослабления суровости Супер-Эго.
Читатель найдет гораздо больше подробностей в тексте лекций и, полагаю, сможет отследить связи, которые устанавливает Кляйн, всегда начиная со здесь-и-сейчас переноса на сеансе, но обращаясь к прошлому, а затем снова возвращаясь в настоящее, чтобы его интерпретировать. Хотя как пациент, так и аналитик вынуждены были столкнуться с тревогой, виной и отчаянием, процесс в конечном итоге привел к некоторому облегчению и к менее фантастическому образу аналитика. Кляйн говорит, что она не верит, будто аналитик может каким-то другим способом попытаться сделать себя более реалистичной фигурой в глазах пациента.
Я считаю это клиническое описание высшим пилотажем, в котором Кляйн связывает свою технику с исследованием сложных переживаний в отношении внутренних и внешних объектов, а также со своими идеями терапевтической пользы интерпретирования на глубинном уровне. Можно найти лишь очень немного подобных описаний в современной литературе, где бессознательные фантазии редко интерпретируются столь прямо или излагаются настолько подробно. Это описание показывает, что Кляйн устанавливает связи с ранними переживаниями, исследует бессознательные фантазии, которые таким образом раскрываются, и изучает, как эти фантазии проживаются заново в текущем переносе, а также в повседневной жизни пациента.
«Так что же это такое, интерпретация? И как она работает?»
Как из описаний Кляйн, так и из клинических примеров, которые она приводит, понятно, что для нее интерпретация служит инструментом для исследования бессознательного. Значит, это не способ даровать знание или прозрение свыше, интерпретация всегда носит вопросительный характер и представлена как гипотеза, которая предлагается пациенту на рассмотрение. Другой момент, упомянутый в лекциях, но, возможно, более подчеркнуто вынесенный в выдержку из заметок, заключается в том, что интерпретация помогает открыть новую территорию. В самом деле, Мелани Кляйн описывает, что рассматривает интерпретации переноса как зонды (feelers)дляранних ситуаций. Она дает понять, что необходимо установить связи с прошлым, но и показывает, что их следует прояснить в настоящем посредством интерпретации переноса. Именно в этих заметках Кляйн впервые использует формулировку «тотальная ситуация», поощряя аналитика распространить свое внимание на отношение пациента не просто к первичному объекту, матери и ее груди, но на широкий спектр объектов его внутреннего мира, выраженный как в фантазии, так и в переживаниях реальности.
«Одно из правил техники, приложимое как к детскому, так и ко взрослому анализу: интерпретации переноса являются в некотором смысле зондами для ранних ситуаций. Однако они должны полностью относиться к актуальной ситуации и чувствам, возникшим в этой ситуации, что предполагает всю текущую реальность в целом, в которую отклоняется столь много переносных чувств. Когда мы возвращаем переносную ситуацию в прошлое, в детстве существуют определенные общие ситуации, которые мы можем с нею соотнести и которые, можно быть уверенным, с нею всегда связаны. (Перечислить такие общие ситуации ревности, фрустрации, соперничества, робости, неуверенности в себе по сравнению со взрослыми, ночные ситуации, страх или нежелание ложиться спать, невнимание со стороны взрослых и т. п.)
Даже такое соотнесение должно иметь некоторое основание в ситуации, которую мы сейчас изучаем. Оно ни в коем случае не должно строиться на догадках. (Привести примеры этого.)
К какой ситуации мы возвращаемся из ситуации переноса? К довольно ранней или же другой, из более поздних стадий жизни? Это целиком и полностью зависит от материала. Это определенные ситуации, проявляющиеся в переносе, которые столь точно и ярко указывают на довольно ранние ситуации, такие как ситуация груди, например, что можно сделать предположение в этом направлении. (Попытаться привести примеры этого.)» (Spillius, 2007, p. 89–90.)
В другом красноречивом примере в «Заметках» Кляйн объясняет, как можно неправильно интерпретировать на самом глубинном уровне. Вначале, настаивает она, мы должны установить, какие связи наиболее важны для пациента.
«Одна из многих ошибок, которую совершают энтузиасты-начинающие, состоит в неправильном применении правила, что нынешняя ситуация переноса должна быть связана с прошлым, когда они пытаются прямолинейно перейти к самой ранней ситуации груди. Приведу пример. После моего вопроса, почему кандидат не предпринял интерпретацию переноса в полном смысле, кто-то другой предположил: “Мы ведь должны связывать это с разочарованием относительно груди, не так ли?” В том случае пациентка была глубоко разочарована тем, что ее направили к младшему аналитику (еще учащемуся), тогда как она, конечно, хотела, чтобы ее анализировал старший аналитик, который проводил с ней первое собеседование. В ее материале довольно ясно проявилось глубокое разочарование в отце. Она любила и обожала его, но впоследствии обнаружила, что он не такой, каким она его считала (он пристрастился к выпивке), а затем начала отношения с парнями, для нее довольно неудовлетворительные. Позже она нашла более зрелого мужчину, которого снова идеализировала и за которого отчаянно хотела выйти замуж. Кандидат не установил вообще никакой связи между разочарованием, что он, молодой еще человек, стал ее аналитиком, и тем фактом, что идеализированный отец, в котором она разочаровалась, был замещен неудовлетворительными молодыми парнями, и что более зрелый мужчина снова возник как желанный объект. Правильной интерпретацией было бы связать разочарование в выборе аналитика с разочарованием из-за невозможности обладать идеальным отцом, и что выбор юных любовников был неудовлетворительным, поскольку они не могли заменить идеального отца, тогда как более зрелый мужчина как будто восстанавливал старое идеализированное отношение к отцу. Это иллюстрирует один из шагов, посредством которых можно установить связь с прошлым» (Spillius, 2007, p. 93).
И наконец еще одна цитата из «Заметок», иллюстрирующая, что Кляйн не всегда стремилась достичь глубокого бессознательного, но старалась слушать, что говорят пациенты, и принимать то, что их заботит, всерьез.
«Однако искусство интерпретации — лишь часть нашей работы. Мы должны помнить, что другая очень важная часть — это уделять полное внимание ассоциациям пациента, позволять ему выразить свою чувства и мысли полностью; относиться к этому со всесторонним вниманием, ко всецелому пониманию защит, и вообще быть настолько же заинтересованным в его Эго, как и в его бессознательном. Это предполагает, что наш интерес не может и не должен быть направлен только на то, что мы собираемся интерпретировать, поскольку интерпретация должна основываться на картине, которой мы позволяем возникать в темпе, который определяет пациент. Мы должны поддерживать равновесие между потребностью пациента продуцировать свой материал, выражать свои чувства, и предоставлять ему полную свободу в этом отношении. И так мы сталкиваемся с необходимостью поддерживать равновесие между временем, которые мы уделяем на аналитическом сеансе этой части работы (а она фактически является фундаментом, на котором мы строим свои интерпретации), и собственно интерпретациями» (Spillius, 2007, p. 92).
Момент максимальной тревоги
Решая, что интерпретировать, Кляйн сосредоточивает свое внимание на моменте максимальной тревоги в переносе или иногда на торможениях и сопротивлении пациента, которые следуют за такой тревогой. Зачастую, например, пациент пугается аналитика и в результате не сообщает материал. Однако если аналитик распознает это как особенность переноса, он поймет, что сопротивление является неизбежным следствием тревоги и что защиты естественны и необходимы.
Вначале, особенно если они открывают новую территорию, интерпретации могут вызывать тревогу, сопротивление и враждебность, но когда они даются в правильном духе и когда аналитик стремится адаптировать и скорректировать свои идеи, реагируя на отклики пациента, тревога ослабевает и наступающее облегчение дает доступ к исследованию дальнейших областей, которые раньше были заблокированы. Например, меня особенно впечатлило обсуждение Кляйн того, как глубинные интерпретации ненависти и враждебности могут высвобождать любовные чувства.
Кляйн полагает, что тревога подобна взрывчатому веществу, с которым в малых количествах можно совладать, если обращаться с ним осторожно. Более того, продолжая аналогию, ее высвобождение предупреждает накопление более опасного количества взрывчатки. В самом деле, Кляйн вновь и вновь повторяет, что интерпретация требует осознания тревоги пациента и готовности сосредоточиться на моменте максимальной неотложности. Хотя тревога пациента в самом деле может временно возрастать, зачастую препятствием является тревога аналитика. В момент предоставления интерпретации аналитик всегда боится, что враждебность пациента обернется на него, и Кляйн считает: нам нужно усвоить, что именно так и должно быть. Если аналитик знает, что этого следует ожидать, он не будет пугаться, в том случае, если способен выдержать тот факт, что по крайней мере некоторое время его будут бояться и ненавидеть.
В третьей лекции, иллюстрируя эту тему, Кляйн приводит материал ее маленького пациента Джона, который хотел играть в игру, где он был львом, а г-жа Кляйн должна была лежать на кушетке и как будто бы спать. Когда Джон нападал и пожирал ее, г-жа Кляйн интерпретировала, что он также боится, что она его съест. И далее, что этот страх возник потому, что он, будучи львом в этой игре, хотел съесть ее. Проработка этой темы позволила пациенту и аналитику исследовать ту идею, что раньше он хотел войти в комнату матери и съесть ее, а еще раньше, будучи младенцем, он хотел поглотить ее грудь. Здесь Кляйн стремилась подчеркнуть, что тревога Джона сначала возросла вследствие интерпретации его страха и агрессии, но постепенно он ощутил облегчение и начал играть в новую игру в более дружественной и доверительной манере. Более того, в ходе этой работы он узнал кое-что о своей склонности использовать проекцию, чтобы освободиться от тревоги, возникающей, когда он боится, что его враждебность повредила его объекты. Разумеется, Кляйн не ожидала от пациента-ребенка, что он проговорит все эти инсайты, но думаю, она хотела, чтобы аудитория, слушая лекцию, следила за ходом ее мысли. Она считала, что интерпретацией можно достичь постепенного ослабления тревоги и снижения страха пациента, что аналитик на него нападет. Таким образом бессознательное постепенно делается сознательным, а отрицание уменьшается. Интерпретация открывает новые области и раскрывает новые и более глубокие тревоги. Тогда мы постепенно приближаемся к самым глубоким источникам ощущения преследования и понемногу его ослабляем, и кроме того, наступает фундаментальная перемена в чувствах пациента, когда высвобождается его любовь и желание совершать репарацию.
В пятой лекции Кляйн обсуждает взаимодействие фантазии и внешней реальности, опять подчеркивая значимость и того, и другого, а также решающую роль понимания взаимосвязи между ними. В шестой лекции она использует примеры жалоб и обид, которые пациенты приносят на сеансы, чтобы проиллюстрировать необходимость принимать всерьез реальность их ситуации. Аналитик должен признавать, что другие, в том числе он сам, причиняют реальные травмы, боль и обиды пациентам, и не должен недооценивать реальность их жалоб. Однако контекст, в котором развилась обида, демонстрирует столь же существенную необходимость исследовать бессознательные фантазии пациента и оценить их вклад в возникновение травмы.
Кляйн говорит, что некоторые аналитики предпочитают придавать больший вес внешней травме, и она полагает, это может объясняться тем, что так они оказываются на стороне пациента и избегают враждебности в переносе. Это приводит к пренебрежению бессознательной фантазией и пренебрежению внутренним миром пациента и сосредоточенности взамен на ущербе, причиненном травмой. Кляйн показывает, что этот акцент на внешнем повлиял на развитие теории и до сих пор отчасти ответственен за возражения, которые выдвигаются против ее работы. Для нее же, насколько бы ни была реальной травма, принципиально важно распознать интрапсихические процессы, которые ведут к образованию сурового Супер-Эго, чтобы сделать возможной проработку вины и освобождение любви.
Чтобы проиллюстрировать эту тему, Кляйн еще приводит клинический материал, на этот раз от пациента г-на Д., который, как и г-н Б., расстроился, встретившись с другим пациентом Кляйн, — но нарушения у г-на Д. были гораздо более серьезные. У меня нет возможности здесь подробно обсудить этот материал, но, обратившись к пятой лекции, читатель может ознакомиться с убеждением Кляйн, что даже тяжело больные и параноидные пациенты могут устанавливать контакт со своими деструктивными фантазиями, и им можно помочь эти фантазии прорабатывать.
Две актуальные темы
а) Использование контрпереноса
И в завершение я бы хотел обсудить два вопроса, которые остаются спорными и затрагивают современный подход к технике. Вначале мне кажется интересным сравнить наш нынешний подход к контрпереносу, при котором мы очень внимательны к влиянию, оказываемому на нас проекциями и идентификациями пациента. Большинство из нас согласится с тем, что спроецированное необходимо контейнировать и понимать, а если этого не сделать, может появиться различного рода отыгрывание. Эти соображения возникли после работы Кляйн о шизоидных механизмах (Klein, 1947) и в конечном итоге привели к идее, что проективная идентификация может функционировать как примитивная форма коммуникации (Rosenfeld, 1971). Более того, под влиянием Бионовой концепции контейнирования мы считаем, что аналитик способен ослабить тревогу, если он может принимать проекции пациента и придавать им смысл (Bion, 1962). В 1936 году, когда Кляйн читала свои лекции, эта тема еще не была сформулирована, но на семинарах по технике в 1958 году Кляйн постоянно просят изложить свои взгляды на контрперенос. Она пояснила, что, прекрасно осознавая глубокое влияние на аналитика проекций пациента, все-таки не поддерживает тогдашнюю и нынешнюю моду исследовать контрперенос, чтобы понять пациента.
Например, кто-то из группы спрашивает, не считает ли Кляйн, что контрперенос полезен для понимания пауз. Она отвечает:
«Я ни разу не обнаружила, что контрперенос помог мне лучше понять пациента; но, если можно так выразиться, обнаружила я то, что он помог мне лучше понять себя» («Семинары», с. 74).
Кляйн соглашалась с тем, что пациент неминуемо вызывает у аналитика различные чувства и что контрперенос может породить сильное смятение. Иногда аналитик может чувствовать, что пациент заталкивает в него свой гнев, зависть, вообще все, что он испытывает, или бывает, это ощущается так, будто пациент высасывает из аналитика все его чувства. Однако все это часть аналитической ситуации, и хотя аналитик будет испытывать по этому поводу различные чувства, ему следует пытаться понять эту ситуацию точно так же, как и все остальное, с чем он сталкивается.
По этому поводу Кляйн говорит кое-что еще и утверждает, что отчасти аналитик сам волен решать, как он будет реагировать на проективную идентификацию от пациента.
«Если я осознаю, что пациент что-то в меня вталкивает, я также признаю, что от меня зависит, позволю ли я ему это делать. Я имею в виду, что нас здесь двое, он вталкивает нечто в меня, но я не хочу, чтобы втолкнул» («Семинары», с. 75).
Вместо того, чтобы принимать то психическое состояние, которое пациент пытается у нее создать, Кляйн готова сказать «Нет!» проекции и продолжать наблюдать за пациентом, несмотря на собственное смятение. В ее подходе к пациенту на Кляйн очень сильно влияет ее желание знать, то есть желание исследовать психику пациента, какой бы эта психика ни была. Это очень важное качество для аналитика, и хотя Кляйн признает, что такое не всегда возможно, она заявляет, что подобное ограничение любопытства и сосредоточение на пациенте — центральная особенность ее установки.
В качестве еще одного примера Кляйн говорит, что она может легко раздражаться на пациентов, скажем, когда они ничего не делают, а только обесценивают помощь, которую от нее получают. Пациент может утверждать, что аналитик ничему его не научил и что аналитик всего лишь повторяет то, что он, пациент, и так знал всю свою жизнь. Однако Кляйн поясняет, что не углубляется в изучение своего раздражения, но задается вопросом: должна ли она действительно чувствовать такую досаду или же она должна спросить себя, почему пациент занял такую позицию. Кляйн считает, что, вероятно, именно этот неотступный интерес к пациентам помог ей понять зависть, а не просто реагировать на нее. Она как будто говорит, что контрпереносные чувства, такие как раздражение, неизбежны, но составляют часть тотальной аналитической ситуации. Главное задачей остается понимание пациента, и это включает в себя вначале признание существования мощных проекций, а затем отказ из-за них отвлекаться.
Сначала меня шокировала мысль, что аналитик может сказать «нет» проективным вторжениям пациента, поскольку нам стала столь близка идея Биона, что аналитику нужно принимать проекции пациента и наделять их смыслом. Адекватное контейнирование такого рода означает, что пациент может впоследствии принять проекции назад в менее угрожающей форме, и чтобы такого типа контейнирование функционировало, аналитик должен позволить своей психике свободу мечтания (reverie), чтобы оставаться восприимчивым (Bion, 1962). Если мы вспомним, что Кляйн постоянно настаивает на эмоциональной доступности аналитика, немыслимо считать, что она рекомендует аналитику закрыться от проекций, и понятно, что она имеет в виду нечто другое. Полагаю, она разграничивает необходимость для аналитика регистрировать — и мы можем добавить, контейнировать — свою эмоциональную реакцию на пациента, с одной стороны, и его желание избежать захвата проекциями, с другой. Именно последнему, я думаю, Кляйн и говорит «нет». Фактически, если аналитик позволяет проекциям себя захватить, он не способен избежать разыгрывания, которое мешает контейнированию. Я подумал, у этой темы может также быть феминистский аспект, как будто Кляйн поддерживает право женщин говорить «нет» маскулинному вторжению. Это, может быть, феминная способность аналитика быть восприимчивым к проекциям пациента, и маскулинная способность ограждать феминность от захвата. Возможно, что аналитик должен быть и открытым к восприятию проекций в материнской роли, и также способным сказать «нет» в роли отца, чья функция — ограждать мать от переполнения тем, что исходит от ребенка.[8]
Участники семинара не оставили контрперенос в покое и предположили, например, что в некоторых ситуациях пациенту может быть нужно заставить аналитика бояться, чтобы тот мог лучше понять, что испытывает пациент. В ответ Кляйн описала пациента-психотика, которым она недолго занималась в Берлине, который действительно напугал ее, но она не думает, что он нагонял на нее тревогу, чтобы она могла лучше его понять. Фактически, она испугалась, поскольку он был очень высокий и поскольку она заметила, что он странный и необычный. Затем она вспомнила, что он рассказал ей, как сильно его преследует его дядя, и это, вместе с другими высказываниями пациента, позволило ей интерпретировать, что он боится ее, поскольку у нее есть власть отправить его обратно в психбольницу. Ее понимание, пояснила Кляйн, появилось не из исследования контрпереноса, но возникло потому, что она в некоторой степени поняла его ситуацию и его психологию.
Интересно рассмотреть, насколько изменилась техника Кляйн за 22 года, которые прошли между лекциями и семинарами, и далее, насколько кляйнианская техника изменилась с того момента до наших дней. В ответ на вопрос участников семинара Кляйн высказала мнение, что главные инновации в ее работе произошли в раннем периоде, когда она начала анализировать детей в Берлине в 1921 году. Этого, возможно, следовало ожидать, однако я удивился, когда услышал ее заявление, что ее техника существенно не изменилась после, приблизительно, 1926 года. Принимая во внимание значимость позднейшей работы Кляйн, современному читателю трудно в это поверить. Однако в этих лекциях мы можем увидеть, что, по мнению самой Кляйн, ее главные инновации были предприняты в начале ее карьеры, и бесспорно, эти лекции совершенно не кажутся устаревшими или потерявшими актуальность.
Установление связей с ранней историей пациента
Вторая тема, поднятая лекциями, это вопрос о том, насколько аналитик должен оставаться в здесь-и-сейчас взаимодействий сеанса, и насколько ему следует стараться установить связи с ранней историей пациента и с событиями в повседневной жизни пациента. Кляйн, похоже, уверена, что связи важны, но я думаю, она бы также поддержала тех, кто подчеркивает, что наша работа должна быть укоренена в здесь-и-сейчас переноса.
В отличие от некоторых современных аналитиков, Кляйн вновь и вновь настаивает на значимости установления связей и в одной из своих заметок о технике, процитированной Спиллиус (Spillius, 2007), поясняет:
«Мы снова и снова слышим выражение “здесь-и-сейчас”, которое хотя и не является неуместным, но часто используется для того, чтобы все внимание сосредоточивать на том, что пациент чувствует по отношению к аналитику, и не учитывает связи с прошлым. Открытие Фрейда, что чувства по отношению к нему это перенос из прошлого — одно из фундаментальных открытий в психоанализе — сохраняет всю свою ценность» (Spillius, 2007, p. 93).
В своих лекциях Кляйн иллюстрирует это на материале г-на Б., и мы видели, что она начинает со здесь-и-сейчас переноса, например, с параноидных фантазий пациента о ней. Однако ее интерпретация не ограничена его чувствами к ней, но связана с проживанием заново ранней ситуации, ведущим к ощущению, что аналитик и другие мужчины устраивают сговор с целью исключить и наказать его. Именно воспоминание пациента о том, как мать выдавала его отцу для наказания, позволила Кляйн сформулировать более детализованную интерпретацию, что пациент верит, будто она и другие в ее доме заключили союз, чтобы наказать пациента. Таким образом, текущая фантазия в переносе была сформулирована точнее благодаря прослеживанию связи с детским воспоминанием.
На втором сеансе мы снова видели, как Кляйн начинает в здесь-и-сейчас, занявшись депрессивной болью пациента, но перейдя затем к его детскому отиту, а потом к его рассказу о том, как после прошлого сеанса он сидел у камина и смотрел на пугающие тени. Потом пациент опять привел ее к воспоминаниям о своем дедушке и пугающем мяснике, который плевался и вонял мясом. Мне кажется, что эти экскурсы в прошлое направлялись желанием понять бессознательные фантазии, действующие в настоящем. Более того, Кляйн, похоже, всегда старалась понять как специфическую фантазию, лежащую в основании эмоционального опыта здесь-и-сейчас, так и более общую универсальную фантазию, частным случаем которой служит фантазия специфическая. Как всегда, ее интересовало то, чем были спровоцированы деструктивные импульсы пациента и как эти импульсы были прояснены и углублены, когда оказались связанными с образами мертвого мяса и тел, сваленных в кучу возле дороги. Такие образы сделали страх пациента, что он нанес повреждения г-же Кляйн, более наглядным, и позволили понять, что она превратилась в преследующую фигуру. Детали воспоминаний и фантазий пациента придали специфическое содержание его тревогам, и в конечном итоге привели к фантазии, что в своем насилии он идентифицируется с отцом, который рубит мать на куски в насильственном сношении.
Тот факт, что Кляйн всегда возвращалась из своих экскурсов в прошлое обратно к переносу, означает, полагаю, что она бы согласилась с Джозеф (Joseph, 1985) и Фельдманом (Feldman, 2007), что легко потеряться в истории как защите от тревоги здесь-и-сейчас. Это ясно из следующей выдержки, где Кляйн также полагает, что может происходить увязание в здесь-и-сейчас из-за тревоги относительно прошлого.
«Но мы не должны забывать, что существует также нечто вроде бегства от ситуации переноса в прошлое. … Взрослые в определенные моменты могут достаточно охотно снова испытывать вину и т. п. в связи с прошлым, но уклоняться от переживания этого заново в ситуации переноса. … Бывает также, что прошлое, вновь переживаемое в полную силу, становится столь тяжелым, что происходит постоянное бегство или обращение к ситуации переноса. Критерий заключается в том, где в данный момент наибольший акцент на тревоге и вине, именно это должно направлять нас» (цит. по Spillius, 2007, p. 90).
Исходно Кляйн интересует здесь-и-сейчас, но она пытается получить доступ к фантазиям, существующим в здесь-и-сейчас, исследуя связи с ранней историей пациента. Однако связь должна быть психологически убедительной и, как мы видели, Кляйн не всегда обращается к самой глубокой или ранней ситуации.
В самом деле, важно помнить, что проецируется на аналитика в переносе внутренняя мать: не реальная мать, но образ своей матери у пациента. Так что можно сказать, что мы работаем с текущей здесь-и-сейчасной версией прошлого. Это очень отличается от представлений Фрейда в ранние годы психоанализа, когда его заботило реальное прошлое и он пытался от внешних источников получить свидетельства, что та или иная травма действительно имела место. Кляйн, полагаю, не интересовал бы такой подход, хотя она признавала, что это с внешней реальностью пациент вынужден был справляться в прошлом и теперь опять справляется в переносе. Это значит следующее: когда мы устанавливаем связь с прошлым, это прошлое, которое пациент проживает в фантазии; это не настоящее прошлое.[9]
Глядя на стиль работы Кляйн, я думаю, что сегодня мы работаем по-другому, и я должен сказать, что сначала счел некоторые интерпретации Кляйн шокирующими и обеспокоился, что она вышла за рамки имеющихся в ее материале свидетельств. Тогда я решил, что сегодня мы ограничились бы наблюдаемым и попытались бы показать пациенту, что происходит, работая на таком уровне, который был бы доступен для его восприятия и понимания. Я также подумал, что она столь уверена в существовании немногих мощных и универсальных фантазий, что, вероятно, внесла их в материал. Однако я также представил себе, что Кляйн возразила бы, что ее интерпретации не являются изложением фактов, это скорее средства исследования подспудной бессознательной фантазии в надежде, что тревога пациента ослабеет, и он раскроет больше информации, подтверждающей ее мнение или противоречащей ему. Решающий вопрос здесь в том, могут ли интерпретации ослабить тревогу, и, думаю, Кляйн бы сказала, что если аналитик избегает моментов максимальной бессознательной неотложности, пациент теряет веру в него. И в самом деле, возможно, наше нынешнее нежелание интерпретировать глубокие бессознательные фантазии больше связано с нашим собственным дискомфортом, а не с дискомфортом пациента. Сегодня мы иногда чувствуем, что делаем нечто слегка неправильное, если интерпретируем бессознательную фантазию слишком конкретно в переносе, и, возможно, боимся, что интенсивность контрпереноса может привести к разыгрыванию с нашей стороны. Какова бы ни была причина, интересно отметить, что немногие современные аналитики работают в стиле Кляйн, продемонстрированном на материале г-на Б., когда она интерпретировала его фантазии о дедушке, мертвом мясе и т. п. Возможно, мы более чувствительны к способности пациента нас понимать, но также возможно, что мы потеряли некоторую энергичность и глубину в процессе.
Каждый из нас должен прийти к собственному мнению о таком стиле работы, но я размышляю вот о чем: не могут ли эти лекции подтолкнуть нас к более глубокому подходу к более общим фантазиям через проявление в переносе их специфических версий. Как мы могли бы связать тень бабушки, танцующей с дьяволом, импульс разбить чашку, воспоминания о дедушке и мяснике, мертвое мясо и мертвые тела с текущим здесь-и-сейчас? Возможно, мы можем вынести урок из подхода Кляйн и научимся исследовать бессознательную фантазию как в специфическом, так и в общем смысле, не теряя своей правильной сосредоточенности на текущей ситуации переноса.
Безусловно, читая эти лекции, мы чувствуем энергичность и силу воображения, в свете которых наша собственная работа кажется скучной и прозаической. Надеюсь, мы сможем, опираясь на них, оценить по новому технику Кляйн, а также пересмотреть свою собственную технику.
Перевод З. Баблояна.
[1] Согласно ее завещанию, бумаги и заметки Кляйн перешли Мелани Кляйн Трасту; в 1984 году эти документы были переданы на хранение Медицинской библиотеке Веллкома. Архив Мелани Кляйн состоит из 29 коробок, содержащих 800–1000 страниц каждая, некоторые документы на немецком, некоторые на английском, одни рукописные, другие машинописные. Эти бумаги уже были каталогизированы Трастом в 1961 году, и этот каталог использовала в качестве основы доктор Лесли Холл, старший помощник архивариуса в Библиотеке Веллкама, которая исправила определенные аномалии и добавляла следующий материал по мере его поступления. Большая часть этого архива микрофильмирована.
В архиве 12 коробок клинических заметок и 9 коробок с лекциями и заметками о психоаналитической технике и теории. Отсюда следует, что Кляйн, в отличие от Фрейда, полагала, что ее неопубликованные тексты стоит сохранять. […]
Клинические заметки в основном прекращаются около 1950 года. Но заметки о теории и технике как будто продолжаются до конца 1950-х, хотя в этом трудно быть уверенным, поскольку большинство из них не датированы. Однако есть один набор заметок о проективной идентификации, который, что для Кляйн необычно, датирован — 1958 годом. […]
Материал разделен на 6 категорий: А. Персональный и биографический; Б. Материал случаев, детских и взрослых; В. Рукописи; Г. Заметки; Д. Дискуссии о противоречиях в Британском психоаналитическом обществе; и Е. Семейные документы». (Spillius, 2007, p. 65–66)
[2] О существовании данного архива в Библиотеке Веллкома было известно довольно давно, но никаких исследований не проводилось, пока о нем не узнал профессор Хайнц Вайсс, в то время сотрудник Университета Юлиуса–Максимилиана в Вюрцбурге, который работал в Тавистокской клинике в 1992 году. Кляйн прочла доклад об «Эрне» на первой Германской конференции психоанализа в Вюрцбурге в 1924 году, и Вайсс обнаружил в Архиве его оригинальную рукопись. Он представил эту рукопись, а также другие материалы, в том числе часть автобиографии Кляйн, на конференции в честь 70-й годовщины того события в Вюрцбурге в 1994 году.
Вайсс пригласил Клаудию Франк присоединиться к нему в изучении архивов, и она проделала большое исследование, которое привело к важным публикациям о деятельности Кляйн в Берлине (Frank and Weiss, 1996; Frank, 2009). В ходе своего исследования Франк нашла «Лекции о технике» и с воодушевлением показала их Элизабет Спиллиус. Франк перевела первую лекцию и на ее основе опубликовала на немецком статью, посвященную главным образом соображениям Кляйн касательно психоаналитической установки (attitude) (Frank, 2004). Дальнейшая работа в архиве проводилась главным образом благодаря Элизабет Спиллиус, которая стала почетным архивариусом Траста и сделала больше, чем кто-либо иной, чтобы познакомить с содержанием архива англоязычного читателя.
[3] Нынешний архивариус Траста Мелани Кляйн, доктор Джейн Милтон, занялась сверкой и аннотацией «Заметок о технике» Кляйн (Milton, 2015). Она обнаружила в архивах несколько заметок, свидетельствующих о том, что Кляйн планировала написать книгу о технике.
[4] Неясно, сколько семинаров состоялось, но существует магнитофонная запись, по-видимому, четырех семинаров, каждый из которых длился чуть более 45 минут. Спиллиус называет эти семинары «Дискуссия с молодыми коллегами». Она определила, что их участниками были Изабель Мензиес, Оливер Лит, Стенли Ли, Бренда Моррисон, Том Хейли и Джеймс Гэммил. Я слушал эти пленки и пришел к выводу, что стенограмма в основном достаточно точная. К сожалению, некоторые фрагменты семинаров записаны столь плохо, что их невозможно расшифровать, но по большей части запись достаточно четкая, и я не думаю, что было утрачено что-либо ценное.
[5] Клаудия Франк (Frank, 2012) отметила, что даже концепция репарации уже присутствует в этих ранних наблюдениях Кляйн за пациентами-детьми, например, в случае Греты, которая ломала свои игрушки и тут же нуждалась в том, чтобы «kaput» (сломанная) вещь была «wieder gut», т. е. снова стала хорошей.
[6] Спиллиус перечисляет следующие примеры общих фантазий:
— краткое первичное отношение «à deux», как его называет Кляйн, между матерью и ребенком, любовь и ненависть которого постоянно развиваются посредством проекции и интроекции;
— любовь к первичному объекту, груди, и ненависть к нему;
— сильное любопытство касательно материнского тела и вера, что внутри него находятся отцовские пенисы и младенцы;
— нападение на материнское тело;
— параноидно-шизоидная позиция, для которой характерны расщепление и отсутствие интеграции между различными аспектами объектов и самости;
— попытки репарации;
— любовь и ненависть к матери и отцу;
— постепенное развитие способности воспринимать целостные объекты;
— первичная сцена;
— комбинированный объект;
— Эдипов комплекс;
— развитие депрессивной позиции;
— смешанные чувства к родителям, братьям/сестрам и другим (Spillius, 2007, p. 76).
[7] В архивах клинический материал часто приведен в конспективной форме, как будто это заметки, на которые Кляйн опиралась, когда выступала. Я отредактировал их, чтобы получилось повествование.
[8] Это предположение высказала Ирма Бренман Пик на конференции, где была представлена ранняя версия данного текста (West Lodge Conference, 2015).
[9] Это замечание высказала
Каталина Бронстайн на конференции, упомянутой в предыдущей сноске (West Lodge Conference, 2015).
[i] Данный текст представляет первую главу готовящейся к публикации книги, посвященной технике М. Кляйн. В первоначальном виде он был представлен в качестве доклада на конференции Вест Лодж (http://www.melanie-klein-trust.org.uk/audiovisual). Некоторые тезисы дискуссии включены в текст.