Лондонская конференция 4 июня 2016 г.
Председатель: Джон Стайнер
Инес Содре
Голоса за кадром: фрагментация и возвращение отщепленного [i]
Великая американская поэтесса Элизабет Бишоп, чью мать заточили в психиатрическую больницу, когда Элизабет было 5 лет, написала автобиографический рассказ «В деревне» о своем переживании этого события (после этого она мать больше никогда не видела). Вот первый абзац этого рассказа:
«Вопль, эхо вопля нависает над этой новошотландской деревней. Никто его не слышит; оно нависает здесь всегда, чуть заметное пятно на этих чистых голубых небесах, небесах, которые […] как будто темнеют […] у горизонта — или у краев глаз? […] И так же висит вопль, неслышимый, в памяти — в прошлом, в настоящем и в тех годах, что их разделяют. Наверное, он даже не был громким сначала. Он просто появился и живет здесь всегда — негромкий, просто всегда живой. Его тон — это, пожалуй, тон моей деревни. Щелкните ногтем по громоотводу на церковном шпиле — и вы его услышите».
Этот доклад будет посвящен тону — тону, который всегда нависает на заднем плане в психике моего пациента и выходит на передний план в определенные моменты его сеанса. Как и мать Бишоп, мать моего пациента страдала от послеродовой депрессии, из-за чего несколько недель лежала в психиатрической больнице после того, как родила ребенка (ее сестра, с которой она была очень близка, умерла во время беременности). Согласно моей рабочей гипотезе, в данном случае Вопль — который исходит от раненого и обвиняющего объекта — это результат вторичной фрагментации (Bion, 1967)[1] на мелкие частицы криков как матери, так и ребенка, которые сливаются в облако мощного и нерасчленимого Шума, который затем проецирует себя в психику пациента чрезвычайно преследующим и порождающим вину образом. Я называю это беспокоящее и мучительное вторжение этих раненых, горюющих фрагментов объекта и самости — возвращением отщепленного, чтобы отличать данный чрезвычайно насильственный, примитивный процесс от более невротического, более целостно–объектного возвращения вытесненного.
Колм Тойбин (Toibin, 2015) в своей замечательной книге об Элизабет Бишоп говорит, что у нее нет стихотворения, прямо описывающего тот опыт, которому посвящен автобиографический рассказ. Но мы можем наблюдать трансформацию этой травматической ситуации в ее стихотворении «В приемной», изображающем некое событие за три дня до ее семилетия. Ее отец скоропостижно скончался, когда ей было восемь месяцев, и после исчезновения матери о ней заботились дедушки с бабушками и тетки. Стихотворение описывает случай, когда она сопровождала свою тетку Консуэло (чье имя переводится как «утешение») на прием к дантисту. Это стихотворение (которое я буду цитировать) описывает ее обескураживающее переживание в приемной, когда она слышала вопль боли своей тетки, в то же время рассматривая картинки в журнале «National Geographic», которые казались ей устрашающими. На фотографиях она видит черный пепел и красные «огненные ручьи», вытекающие из вулкана. Затем:
«Дети, чьи остроконечные головы,
круг за кругом обвиты веревкой;
черные, обнаженные женщины, чьи шеи
круг за кругом обвиты проволокой,
словно шейки электрических ламп.
Их устрашающие груди
Внезапно из кабинета
донеслось “о!” боли
— голос тети Консуэло —
[…]
Меня совершенно
застигло врасплох, что
это была я:
мой голос, у меня во рту.
Не успев опомниться,
я была моей глупой теткой,
я — мы — падали, падали,
а наши глаза были приклеены к обложке
“National Geographic”
за февраль 1918-го.
Я сказала себе: еще три дня
и тебе исполнится семь лет.
Я говорила это, чтобы остановить
ощущение, будто я падаю с
круглого, крутящегося мира
в холодный, иссиня-черный космос.
[…]
Я знала […], что ничего более
странного произойти не могло бы.
Почему я должна быть моей теткой,
или собой, или кем бы то ни было?
Какие сходства —
ботинки, руки, семейный голос,
который я чувствовала в своем горле, или даже
“National Geographic”
и эти жуткие висячие груди —
держали нас вместе
или делали просто одним целым?
[…]
Как я здесь оказалась,
как они, и слушала
крик боли, который мог бы
быть громче и хуже, но не был?
В приемной было светло
и жарко. Она соскальзывала
под большую черную волну,
еще одну, и еще одну».
Бишоп дает чрезвычайно мощную иллюстрацию проективной идентификации в прекрасном стихотворении, насыщенном аллюзиями и метафорами особенно острого характера. Это стихотворение иллюстрирует то, что происходит, как мне кажется, в психике моего пациента, и источник путаницы в отношениях переноса, в которых всегда, каждую минуту неясно, чья боль, чья рана, чей вопль создает тон в атмосфере между нами, тон его внутреннего мира. По мере продвижения анализа ужас опыта, который не может быть полностью пережит, который постоянно подвергается разрушению в психике пациента быстрой, подпитываемой манией фрагментацией и проекцией в объект, создавая мгновенный триумф и маниакальную репарацию, за которыми мгновенно возникает преследование отщепленными объектами, что пытаются вернуться в пациента, — концентрировался в его страхе перед «ужасными воплями» матери; как темнеющие небеса у горизонта — «или у краев глаз?» — Не Я, не Мои фрагменты находятся непосредственно здесь, они не внутри объекта в открытом космосе, но быстро вернулись к «краям» его глаз.
«Дети, чьи остроконечные головы,
круг за кругом обвиты веревкой;
черные, обнаженные женщины, чьи шеи
круг за кругом обвиты проволокой,
словно шейки электрических ламп.
Их устрашающие груди».
Вот откуда доносится вопль: из головы ребенка и горла матери, вместе обвитых веревкой/проволокой; одинаковые, но по-разному произносимые слова обвитый/рана (во рту)[2] — а также повторение «круга за кругом» безумия в голове и горле — придают ему терзающую остроту и чрезвычайную рельефность. Ужас безумия и депрессии разлита повсюду в страхе падения с «круглого, крутящегося мира», и черноте «жутких висячих» грудей, в повторении еще одной, и еще одной черной волны.
Я думаю о маленьком ребенке, чья мать внезапно пропадает, как ребенку кажется, навечно, и помню о путанице между самостью и объектом и потребности проецировать невыносимый страх, и, возможно, как описывала Кляйн, слишком уж раннем намеке на депрессивную боль; как может этот ребенок провести различие между собственными криками — которые вырываются из его горла, но в то же время раздирают ему уши, то есть доносятся снаружи, — и криками матери, которые он слышит или воображает?
Я предполагаю, что мелкие фрагменты сливаются в облако чрезвычайно беспокоящего летального Шума, не поддающегося интеграции и поэтому обитающего на периферии психики (или того места во внутреннем мире, что переживается как географическое «снаружи рядом»), постоянно угрожая вторгнуться в самость невыносимой темнотой. Бион (Bion, 1963) описывает смешанное состояние, в котором пациента преследуют чувства подавленности и подавляют чувства преследования (persecuted by feelings of depression and depressed by feelings of persecution). Мой пациент защищался от этого вторжения мощными маниакальными атаками, которые еще больше разбивали и фрагментировали объект. Снова процитирую Биона: «Объекты [созданные таким образом] состоят из вещей-в-себе, чувств подавленности–преследования виной и поэтому аспектами личности, связанными с ощущением катастрофы». Психологическое существование моего пациента характеризует ощущение надвигающейся катастрофы, от которого он защищался непрестанным маниакальным потоком, который казался одновременно исполненным всемогущества и хрупким, как свист в темноте.[3]
************
В предыдущей работе о возвращении отщепленного[4] я приводила примеры из литературы, чтобы продемонстрировать цикл преследования, созданный возвратом насильственно отщепленной, фрагментированной и спроецированной «другой стороны» компульсивной эротизации (особой формы идеализации самости и объекта вмести): возвращение отщепленного в этом случае включает в себя конкретные бессознательные фантазии фрагментирующей болезни, ухудшения, разложения, пугающего безобразия (чума в «Смерти в Венеции», гангрена и проказа в «Мадам Бовари»). Этот доклад — отчасти продолжение данной темы.
Здесь я рассматриваю ужас моего пациента перед воплями, исходящими из ужасающего рта объекта — смесь ужасных обвинений и ужасных криков боли, а также сплав воплей ребенка и воплей матери (вызванных травматическим разрывом пары мать–ребенок). Он чувствует, что в него вторгается атмосфера тьмы, наполненной этими «закадровыми голосами» (голосами за сценой), вызванными невыносимо беспокоящими бессознательными фантазиями о нападениях раненого объекта. «Тон» внутреннего мира этого пациента, испуганного и постоянно защищающегося от атмосферы, окружающей самость, — это следствие насильственной фрагментации, которая, вместо того, чтобы что-то уничтожать, угрожает самости, создает монструозное облако темной пыли и темного звука.
Понимание Кляйн расщепления как центрального шизоидного механизма прояснило, что расщепление как защита происходит гораздо раньше, чем вытеснение: «на этой ранней фазе расщепление, отрицание и всемогущество играют роль, подобную роли вытеснения на более поздней стадии развития Эго». Как указывает Пето (Petot, 1993), при вытеснении «существует определенная проницаемость барьера между динамическим бессознательным и предсознательным». «Если [расщепление] настолько чрезмерное, что становится уродующим, это знак того, что последовало слишком непроницаемое бинарное расщепление. Тогда вместо подвижной границы между сознанием и бессознательным между ними возникает жесткий барьер» (Klein, 1952).
Возвращение вытесненного включает в себя временное измерение — вытесненное можно представить как расположенное в прошлом (или в том месте внутреннего мира — всегда в настоящем — которое переживается как «в прошлом»). Возвращение отщепленного всегда переживается как происходящее в настоящем. Думаю, мы склонны воображать вытеснение как выталкивание в бессознательное, а отщепление — как выталкивание вовне (в объект или, более шизоидно, в открытый космос — т. е. значительно отрицаемое или аннигилируемое). Поэтому то, что возвращается из вытеснения, может переживаться как нежелательное, но «мое», тогда как отщепленное — более чуждое, более «не мое»; оно отвергается с большим насилием. В бессознательной фантазии вытесненное и отщепленное занимают разное географическое положение во внутреннем мире; вытесненное переживается бормочущим под поверхностью, скрытым внутри самости, тогда как отщепленное угрожает проникнуть «снаружи», вторгнуться на прилегающие территории и прорвать границы самости.
В стихотворении Бишоп границы самости прорвали ужасные картинки и звук вопля боли; маленькая девочка переживает двойную насильственную интроекцию фрагментов, проецирующих себя в ее глаза и ее уши; это нарушение границ вызывает конкретное смешение идентичностей: она слышит «о!» боли — голос тети Консуэло: «Меня застигло врасплох, что это была я: мой голос, у меня во рту». Это «о» слишком знакомое, так же, как и якобы «чужие» дети и груди: ее собственная детская голова связана проволокой с горлом ее тети/матери, ее воплем за кадром.
Мой пациент постоянно живет на тонкой линии на грани депрессивной позиции. В недавней совместной статье «Ужас любви» (Roth and Sodré, 2014) мы с Присциллой Рот описываем двух своих пациентов, как будто очень разных, но оба они обитают в этом мире. В предыдущей статье, «Жалость и рассоединение: неправильное использование метафоры» (Roth, 2013) Присцилла связывает патологию своего пациента с анализом Кляйн случая четырехлетнего Дика (Klein, 1930), где она показывает, что его недостаточную способность к образованию символов следует понимать не как отсутствие смысла, «но как неконтролируемое разрастание смыслов». Дик сформировал слишком раннюю «идентификацию с атакуемым объектом» и не мог выдерживать собственной агрессии. «Эта слишком ранняя идентификация вела к незрелой эмпатии, что закончилось путаницей между персекуторной тревогой и ранними чувствами вины». Мой пациент бесконечно терзался тем, что ужасно повредил свой объект.
В «Заметках о некоторых шизоидных механизмах» (Klein, 1946) Кляйн пишет:
«В состояниях фрустрации и тревоги орально-садистические и каннибалистические желания усиливаются, и тогда младенец ощущает, что он вбирает и сосок, и грудь фрагментами. Следовательно, вдобавок к разведению хорошей и плохой груди в бессознательной фантазии младенцев, фрустрирующая грудь, — атакуемая в орально-садистических бессознательных фантазиях, — ощущается фрагментированной. А приносящая удовлетворение грудь, вбираемая при преобладании либидо сосания, ощущается целостной. Первый внутренний хороший объект действует как точка фокусировки в Эго. Он противодействует процессам расщепления и рассеяния, содействует связности и интеграции и служит инструментом построения Эго. Однако ощущение младенца, что у него имеется внутри хорошая и целостная грудь, может быть поколеблено фрустрацией и тревогой. В результате может быть трудно поддерживать разведение хорошей и плохой груди и младенец может чувствовать, что хороший объект раздроблен».
Клинический материал, который я представлю, показывает позицию моего пациента по отношению к своему объекту: его ужас перед собственной агрессией, орально-садистические истоки его бессознательных фантазий о ней, его потребность фрагментировать ее как способ избавиться от ужаса перед ущербом, ей причиненным, последующая фрагментация его собственной психики и бесконечные неудачные попытки совершить репарацию.
Бион (Bion, 1963) описывал «аспекты личности, связанные ощущением катастрофы». Это ощущение катастрофы не оставляет моего пациента: его как будто окружают темнота и разрушение, он фобически реагирует на все в себе и своем объекте, что вызывает любое депрессивное чувство, и пытается от этого избавиться посредством постоянных маниакальных защит, которые сами по себе являются атаками на поврежденный объект. Мой пациент всю свою жизнь занимается тем, что пытается помешать Отщепленному насильственно спроецировать себя в него: он не может сделать его Отсутствующим, поэтому делает его Не-моим. Поскольку проблема состоит в преследовании подавленностью, а не просто преследователями, — и поскольку это никогда не удавалось должным образом вытеснить, — то невозможно убрать хроническую гипоманию и упорную идеализацию объекта, с которым он слит, внутри которого находится или за который цепляется. Поэтому: единственным решением является использование маниакальной репарации, что никогда не срабатывает, поскольку она постоянно убивает объект (а также часть психики пациента).
Критическим для понимания, что именно угрожает насильственно спроецировать себя в самость, является различение Кляйн двух типов расщепления объекта: на хороший объект и плохой объект — и на целостный хороший объект и фрагментированный хороший объект. Тогда как интроекция хорошего объекта необходима для здорового развития и интеграции, внутренний фрагментированный объект вызывает фрагментированное состояние психики; восстановление фрагментированного объекта необходимо для выздоровления. Но, как выяснил Розенфельд (Rosenfeld, 1950):
«Репаративным процессам могут мешать агрессивные импульсы, которые не позволяют упорядочить фрагменты и правильно их собрать. В худшем случае объекты и Эго оказываются собранными, но совершенно смешанным и неправильным образом».
В моем клиническом материале я проиллюстрирую свое ощущение, что фрагменты, которые вторгаются в самость, — создавая ужасный вопль, — это комбинация кусочков самости и кусочков объектов, а также кусочков преследующего плохого объекта и преследующего хорошего поврежденного объекта — иначе говоря, сплав двух различных видов путаницы.
************
Ужас перед воплем создает необходимость атаковать рот и горло объекта — возникает ужасная рана, когда пациент находится во всемогущественной проективной идентификации с причудливым объектом, созданным сплавлением маниакального пениса и соска, который необходимо сосать. В формулировке Рея (Rey, 1994): «В маниакальном состоянии субъекту для задачи репарации нужен пенис. […] Чем сильнее разрушен материнский объект нападениями субъекта, тем более всемогущественным должен стать пенис, и субъект посредством идентификации тоже становится всемогущественным». Из-за того, что он называет идентификацией с «безмерно грандиозным аспектом эрегированного пениса», с ее презрительным отношением к объекту, репарация оказывается невозможной.[5]
Исходно существует рана между матерью и ребенком, вызванная преждевременным разделением. Из-за путаницы идентификаций и частично-объектной природы обменов местоположение потребности/вопля быстро перемещается: это сосок нуждается, чтобы рот ребенка наполнил грудь, или рот нуждается, чтобы сосок наполнил живот ребенка? Когда на первый план выходит примитивное отчаяние и репарация кажется невозможной, возникает отвратительная рана, подобная ране Филоктета с ее невыносимой вонью.[6]
************
В рассказе и поэме Элизабет Бишоп по сути рассматривается та же ситуация, что и у моего пациента: утрата маленьким ребенком матери из-за психического заболевания и неисцелимая рана, этим созданная:
«Дети, чьи остроконечные головы,
круг за кругом обвиты веревкой;
черные, обнаженные женщины, чьи шеи
круг за кругом обвиты проволокой,
словно шейки электрических ламп.
Их устрашающие груди».
Сильная поэзия создает устрашающее видение того, что случилось с грудями, когда голову ребенка и шею матери (откуда исходит крик) соединила причудливая идентификация. Символическая репрезентация того, что в психике моего пациента является устрашающе конкретным, создает состояние путаницы и ужаса. Раны, обвитые вместе веревкой и проволокой, круг за кругом.
Бишоп страдала от этой утраты всю свою жизнь. Ее блестящая подача своей трагедии в этих двух литературных версиях образует часть процесса трансформации (который должен начинаться с символической репарации во внутренней реальности), — в данном случае в произведения искусства, — сырого материала опыта, находящегося за пределами понимания. В письме своему другу Роберту Лоуэллу она писала: «Поскольку мы плывем по неизведанному морю, мы должны тщательно исследовать все прочее, что также плавает в нем и встречается на нашем пути; кто знает, что от этого может зависеть?» (Toibin, 2015). У всех нас, собравшихся здесь, решивших посвятить свою интеллектуальную жизнь плаванью по неизведанным морям, есть причина быть благодарными ей за тщательное исследование ее необычайной души.
Перевод З. Баблояна.
Библиография
Bion, W. R. (1967) Second Thoughts, Jason Aronson.
Bishop, E. (2011) Prose, Farrar, Straus and Giroux.
Bishop, E. (2011) Poems, Chatto & Windus.
Klein, M., P. Heiman, S. Isaacs and J. Riviere. (1952) Developments in Psychoanalysis, The Hogarth Press.
Klein, M. (1930) ‘The Importance of Symbol-Formation in the Development of the Ego’. In Contributions to Psychoanalysis (1965) Hogarth and Institute of Psychoanalysis.
Petot, J. M. (1993) Melanie Klein – Volume II: The Ego and the Good Object 1932–1960.
Rey, H. (1994) Universals of Psychoanalysis in the Treatment of Psychotic and Borderline States, in J. Magagna (ed.), Free Associations Books
Rosenfeld, H. (1950) ‘Notes on Confusional States’. In Psychotic States, Hogarth.
Roth, P. (2013) ‘Pity and Disconnection: The Misuse of Metaphor’, West Lodge Conference.
Roth, P. and Sodré, I. (2014) ‘The Terror of Loving’, English Speaking Conference, London.
Sodré, I. (2005) ‘The Wound, the Bow and the Shadow of the Object: Notes on Freud’s ‘Mourning and Melancholia’, in R. Perelberg (ed.) Freud — A Modern Reader. Also in Sodré, I. (2015).
Sodré, I. (2015) ‘Imparadised in Hell: Idealisation, Erotisation and the Return of the Split-off’, in Sodré, I. (2015).
Sodré, I. (2015) Imaginary Existences: A Psychoanalytic Exploration of Phantasy, Fiction, Dreams and Daydreams (edited by P. Roth), Routledge.
Toibin, C. (2015) On Elizabeth Bishop, Princeton University Press.
[1] «Возвращение параноидно–шизоидной позиции [можно] охарактеризовать вторичной фрагментацией, которая налагается на уже значительную первичную фрагментацию […], как будто пациент, регрессируя с депрессивной позиции, обращается с возросшей ненавистью и тревогой против фрагментов, которые продемонстрировали свою способность сливаться, и расщепляет их чрезвычайно тщательно; в результате мы имеем опасность фрагментации настолько дробной, что репарация Эго оказывается невозможной».
[2] Wound/wound, что произносится как «вайнд» (обмотанный) и «вунд» (рана). — Прим. перев.
[3] Whistling in the dark — английская идиома, обозначающая показной оптимизм или попытку себя подбодрить. — Прим. перев.
[4] «Райское наслаждение в аду: идеализация, эротизация и возвращение отщепленного» (Sodré, 2015).
[5] «С одной стороны, роль [маниакального состояния] заключается в защите от тревоги дезинтеграции и шизоидного преследования, а с другой — в защите от боли депрессивного состояния. […] Я полагаю, что во всех депрессивных состояниях объект, с которым у субъекта имеются отношения, является материнской грудью, содержит ее или символически репрезентирует, — а она как частичный объект репрезентирует мать: разрушенную, опустошенную или отравленную, которая поэтому находится в подавленном состоянии (depressed state). Субъект чувствует, что это его вина, идентифицируется с этим подавленным объектом и таким образом подавляет себя.
В маниакальных состояниях или в маниакальной защите нас интересует не материнская грудь, но пенис […], который нужен субъекту для задачи репарации: посредством пениса он может вернуть себе разрушенный объект — либо прямым замещением путем идентификации, либо воссоздавая содержимое матери, например, делая ее беременной посредством заполнения ее пустых грудей и так далее. Чем сильнее разрушен материнский объект нападениями субъекта, тем более всемогущественным должен стать пенис, и субъект посредством идентификации тоже становится всемогущественным. Таким образом разрушенное состояние объекта подвергается отрицанию. Надлежащей репарации не происходит. […] Однако в маниакальном состоянии совершается частичная идентификация с безмерно грандиозным аспектом эрегированного пениса. Манифестации этого объекта всемогущественны, презрительны, а также персекуторны». (Rey, 1994)
[6] В трагедии Софокла Филоктет брошен на острове на 10 лет, поскольку смрад его раны и звук его ужасных криков вынести невозможно. Но его нужно спасти (т. е. интегрировать назад после «отщепления» и изгнания), поскольку только у него есть лук, с помощью которого можно победить в войне. (Sodré, 2005)
[i] Sodre, I. Voices off: fragmentation and the return of the split-off. – Melanie Klein Trust London Conference, 4 of June 2016, http://www.melanie-klein-trust.org.uk/downloads