Книга Джона Стайнера «Лекции Мелани Кляйн о технике»
Джейн Милтон
В этот приезд наша тема — «Психоаналитическая техника Мелани Кляйн». Мы изучаем недавно опубликованную книгу Джона Стайнера, основанную на архиве Мелани Кляйн. Стайнер дает нам цикл лекций о технике, который Кляйн использовала для обучения, а также стенограмму ее обсуждения техники с младшими коллегами.
Сегодня я сначала расскажу вам об архиве Мелани Кляйн, источнике этой книги. Затем вернусь к некоторым существенным чертам кляйнианской теории и практики, большинство которых будут вам знакомы. Когда мы обратимся к самой книге, я сосредоточусь на двух вещах. Первое — это идеи Кляйн о базовой «аналитической установке». Второе — случай, который Кляйн использует как иллюстрацию в этих лекциях, случай г-на Б.
Архив Мелани Кляйн
Мелани Кляйн завещала свои документы Мелани Кляйн Трасту. После ее смерти в 1960 году эти бумаги сначала хранила Ханна Сигал. Затем в 1984 году Траст передал документы Архивному центру библиотеки истории и понимания медицины Г. Велкама, где эти хрупкие бумаги могут лучше сохраняться. В начале 2018 года весь архив был оцифрован и теперь доступен онлайн.
В исходном архиве 29 ящиков, каждый из которых содержит несколько сотен страниц. Кляйн вела пространные записи своих сеансов с пациентами, и они часто пересыпаны теоретическими размышлениями. Также и ее теоретические заметки насыщены клиническим материалом. Есть неопубликованные лекции, некоторые завершенные, некоторые — в виде набросков. Наконец, есть множество семейных писем, фотографий и так далее.
Вначале я вернусь к некоторым важным чертам кляйнианской мысли.
Кляйнианская традиция
Кляйн считала себя верной последовательницей Фрейда, опирающейся на его концепции и развивающей их в различных направлениях. Однако существуют некоторые важные различия во взглядах между ней и Фрейдом. Согласно Кляйн, не существует «первичного нарциссизма»; младенец, рожденный с примитивным Эго, поддерживает тесные отношения с матерью с самого начала, с интенсивными любовью и ненавистью (инстинкты жизни и смерти) в неизбежном конфликте. Сравните это с идеей Фрейда о том, что «ненависть старше любви» (Freud, 1914), и идеей Балинта (Balint, 1952), что ненависть возникает только тогда, когда ситуация гармоничной «первичной любви» между матерью и ребенком неизбежно нарушается.
Внутренний мир: фантазия, проекция и интроекция
Кляйн уделяет особое, — хотя, безусловно, не исключительное — внимание младенчеству и ранним отношениями с матерью. Кляйн полагает, что младенец начинает жить с набором врожденных «фантазий» о мире, которые обычно становятся более или менее бессознательными, но длятся всю жизнь. (Важно, что это слово по-английски начинается с «ph», phantasy, что отличает его от fantasy, «грезы»). Таким образом, существует динамичный внутренний мир бессознательной фантазии, сначала — очень примитивное приближение к реальности, без слов, где-то между телом и психикой. Это «нарратив действия» о том, кто что по отношению к кому делает, и — с любовью или с ненавистью. Этот примитивный, динамический внутренний мир постоянно проецируется, сравнивается с откликами матери/окружения и таким образом постепенно модифицируется. Проекция повсеместна и постоянна, и потому перенос также распространен везде и всюду. Каждый человек, включая самих родителей, является фигурой переноса.
Циклы проекции и интроекции, столь же естественные, как дыхание, обычно обеспечивают постепенное движение вперед к более реалистическому восприятию мира, хотя примитивные фантазии никогда полностью не уходят из бессознательного. Бион (Bion, 1959) позже добавил, что «контейнирование» матерью зачаточных и зачастую пугающих душевных состояний является тем механизмом, посредством которого происходит постепенная модификация примитивных проекций; и этот процесс также фундаментален для психоанализа.
Кляйн далеко не игнорирует внешний мир и травму, но ее работы показывают, как «реальный» опыт взаимодействует со своим фантазийным аналогом, что иногда приводит к порочным кругам страха и персекуции. Так, ребенок, подвергающийся жестокому обращению, может чувствовать, что его наказывают за обычную агрессию, что вызывает порочный круг страха и персекуции.
Параноидно-шизоидная и депрессивная позиции
В более примитивном «параноидно-шизоидном» режиме человек «расщепляет» — и потому воспринимает раздельно — свои переживания «хорошей» (любящей, питающей и глубоко любимой) и «плохой» (обделяющей или отсутствующей) матери/груди, которую он ненавидит и, в фантазии, атакует. Он стремится удерживать «хорошее» внутри и проецировать или выбрасывать вовне плохое. (В фантазии это будет ощущаться как эвакуация фекалий и мочи, рвота или крик — либо как нечто связанное с этими процессами.) Расположив плохое вовне, человек чувствует себя окруженным преследователями, которые наполнены его собственной ненавистью, и потому боится за свое выживание.
В процессе нормального развития эти расщепленные образы стереоскопически сближаются, и начинается их интеграция. В то же время такие части матери, как ее груди, руки и голос начинают формировать более полный и трехмерный «целостный объект», а не «частично-объектную» фигуру. Вследствие этого так называемого движения к депрессивной позиции (это и длительный процесс развития, и, что важно, колебания в повседневной жизни у каждого из нас) человек вынужден сталкиваться с тем, что спроецировал, и потому — признавать свои атаки на хороший объект. Он вынужден видеть свою ненависть и любовь к одной и той же матери, и потому — свою вину за нападения на хорошую мать.
Депрессивная позиция, с которой мы встречаемся вновь и вновь в разное время и в разных формах, начинается во младенчестве и включает в себя вину и отчаяние в связи с вредом, нанесенным в фантазии любимым и необходимым людям, — и помните, что фантазия переживается как реальное действие. Депрессивная позиция всегда включает в себя скорбь, более или менее выраженную. Скорбь — это важный процесс в кляйнианской системе взглядов. Она приводит в итоге не к отказу от утраченного объекта, как считал Фрейд, но, согласно Кляйн, после болезненной работы, — к установлению заново более сильного и более реалистичного внутреннего хорошего объекта, посредством процесса репарации. Все более укрепляющийся внутренний хороший объект, по мнению Кляйн, образует ядро зрелого и стабильного Эго.
Супер-Эго и ранняя эдипальная ситуация
Согласно Кляйн, Супер-Эго не образуется с разрешением Эдипова комплекса, как считал Фрейд. У «кляйнианского малыша» — пугающе суровое Супер-Эго, которое рано возникает в отместку за его неизбежную ненависть и деструктивность по отношению к другим, которых он также любит и в которых нуждается. Более того, Эдипов комплекс начинается рано и в «частично-объектной» форме. В этой модели, характерной для Кляйн с ее выраженным акцентом на «внутреннем», ребенок испытывает интенсивные любопытство и жадность не только к пенису/отцовской функции, но и — возможно, с еще большей силой — к воображаемым богатствам внутри материнского тела. Импульсы жадности побуждают его пробраться внутрь и украсть эти богатства — воображаемые как дети, отцовский пенис и другие волшебные предметы.
Разрешение Эдипова комплекса
Разрешение Эдипова комплекса, в кляйнианском мышлении, тесно переплетено с движением к душевным состояниям депрессивной позиции — от параноидно-шизоидных (см. Britton, 1985; Britton, 1998). Эта задача разрешения длится всю жизнь, начинаясь во младенчестве, и получает в конечном итоге разрешается благодаря не страху и запрету (как считал Фрейд), но любви и заботе о родителях, которые в конце концов предстают как целостные, трехмерные объекты. Ребенок любит их и нуждается в них, но должен, посредством любви, дать им свободу быть парой, отдельной от него самого.
Ранняя и современная кляйнианская техника
В целом кляйнианцы, полагаю, довольно активны в своей технике, но многие из нас теперь вмешиваются меньше, чем это делала Кляйн, и склонны не переходить так быстро к интерпретации бессознательной фантазии и младенческой жизни. Будет интересно услышать, что вы думаете о работе, которую я опишу. Кляйн, с самого начала идентифицируя перенос и активно интерпретируя, работает над тем, что ощущает точками максимальной неотложности и тревоги в переносе (они проявляются либо в игре ребенка, либо в вербальных и невербальных ассоциациях взрослого), чтобы разблокировать материал, против которого действуют защиты. Это углубляет контакт и, согласно теории Стрейчи (Strachey, 1934), называя то, касаться чего сначала кажется рискованным и для пациента, и для аналитика (например, враждебности пациента к аналитику), временно вызывает сильные чувства, которые затем смягчает. Происходит это потому, что спокойное и заинтересованное внимание аналитика косвенно показывает пациенту, что аналитик не является страшной, мстящей фигурой фантазии.
Кляйн исследовала и текущую ситуацию переноса, и то, как она соотносится с фантазиями, сопровождающими тот или иной ранний опыт. Она интерпретировала материал ранней фантазии прямо и красочно. Современные кляйнианцы разделяются на две широкие группы. Некоторые, например, Бетти Джозеф и ее последователи, в основном сконцентрированы на здесь-и-сейчас переноса, и позволяют связям с прошлым появляться в произвольное время и в произвольном виде в материале пациента. Ханна Сигал и ее последователи, подобно самой Кляйн, устанавливают больше связей между здесь-и-сейчас переноса и ранними фантазиями. Однако большинство современных кляйнианцев не настолько прямолинейны, как Кляйн, в описании материала ранней телесной фантазии.
Кляйнианцы и сегодня считают, что аналитик с первого дня анализа покрыт проекциями. Мы также теперь думаем, что на него неизбежно бессознательно воздействуют проекции пациента, и он в некоторой степени вынужден разыгрывать с пациентом аспекты его внутреннего мира. Поэтому сегодня контрперенос очень важен, и насколько мы способны вносить его в сознание и наблюдать, как на нас воздействуют, настолько можем получать важную информацию как о пациенте, так и о нас самих. Сама Кляйн не приняла эту новую «моду», которая возникла среди ее последователей начиная с 1950 года. Она боялась, что пациента будут считать ответственным за собственные недостатки аналитика, которому просто нужен самоанализ и контроль. Однако ее современники, в частности, Бион, Розенфельд и Мани-Керл, все же начали использовать контрперенос как инструмент, и это получило широкое распространение. В книге Джона вновь и вновь всплывает контрперенос как тема спора между Кляйн и ее молодыми коллегами на семинаре 1958 года, и я добавила несколько дополнительных замечаний об этом в конце данной статьи, которые мы сможем обсудить, когда обратимся к стенограмме семинара позже на этой неделе.
«Лекции Мелани Кляйн о технике» под редакцией и с критическим обзором Джона Стайнера
Здесь впервые опубликованы заметки Кляйн к обучающему циклу для кандидатов Института психоанализа, который она впервые прочитала в 1936 году и, вероятно, читала несколько лет впоследствии. Затем в 1958 году она провела несколько семинаров для молодых коллег, которые были записаны на пленку и расшифрованы — эти стенограммы тоже включены в книгу. Таким образом, лекции были прочитаны тогда, когда Кляйн только что выдвинула свои новые идеи о депрессивной позиции, но до того, как она полностью разработала идею параноидно-шизоидной позиции и отношений между этой и депрессивной позицией. Семинары же были записаны уже после того, как были обнародованы все ее главные идеи.
Опубликованные статьи Кляйн могут иногда казаться сухими и тяжеловесными тем, кто впервые сталкивается с ее работой, но черновые заметки в архиве оставляют другое впечатление. Она говорит со своей аудиторией прямо и непосредственно, выглядит теплой и эмоциональной. Она вновь и вновь возвращается к тому, что в первую очередь для аналитика важны доброта и гуманизм. Собственные глубокий гуманизм Кляйн и ее сочувственное любопытство ко всем причудам человеческой природы — очевидны.
Джон начинает свою книгу с превосходного введения и критического обзора. Он приводит немало моих любимых цитат из Кляйн в своем введении.
Во-первых, о так называемой «аналитической установке», которую Кляйн подробно описывает в первой лекции, она говорит:
«Это довольно необычное душевное состояние, пылкое и в то же время терпеливое, отстраненности от своего предмета и в то же время полной поглощенности им, — безусловно, результат баланса между различными и отчасти конфликтующими тенденциями и психологическими влечениями, и хорошей кооперации между несколькими различными частями нашей психики. Ведь пока мы готовы принимать как нечто новое то, что психика пациента нам преподносит, и свободно на это реагировать, наши знания и наш опыт никоим образом не выведены из строя. Наши критические способности безусловно постоянно остаются активными, но они как бы отошли на задний план, освобождая путь нашему бессознательному, чтобы оно вошло в контакт с бессознательным пациента» (Steiner, стр. 5 и 30 — выдержка из первой лекции).
Немного позже в этой лекции Кляйн продолжает:
«Аналитик лишь тогда способен приблизиться к пациенту как человеку и понять его, когда его собственные эмоции и человеческие чувства в полной мере активны, хотя и хорошо контролируются. Если аналитик принимается исследовать психику пациента, как будто это интересный и сложный механизм, он не совершит плодотворную аналитическую работу, каким бы сильным и искренним ни было его желание обнаружить истину. Это фундаментальное желание лишь тогда будет эффективным, если оно сопровождается действительно хорошей установкой относительно пациента как личности. Под этим я подразумеваю не просто дружественные человеческие чувства и доброе отношение к людям, но вдобавок — некое глубокое и истинное уважение к работе человеческой психики и человеческой личности в целом» (стр. 5-6 и 30 — выдержка из первой лекции).
Кляйн подчеркивает, что мы не должны сосредоточиваться исключительно на интерпретации. Она говорит:
«Искусство интерпретации лишь часть нашей работы. Мы должны помнить, что другая очень существенная ее часть — уделять полноценное внимание ассоциациям пациента, позволять ему выражать свои чувства, мысли полностью … интересоваться его Эго, как мы интересуемся его бессознательным» (Spillius, 2007, цит. по Steiner, p. 15).
У Кляйн четкие взгляды на качества, необходимые аналитику:
«Чем шире спектр его имаго и дружественных идентификаций, тем более способным будет аналитик понимать разнообразных людей и выдерживать их затруднения и тревоги. Под имаго я подразумеваю все его прошлые и настоящие объектные отношения, которые интернализовались и добавляют широты и глубины богатству его чувств и его сочувственному отклику. Иначе говоря, жизненный опыт, жизненная опытность и хороший контакт с людьми всех типов обычным образом должны стать дополнением к гуманизму аналитика, его чувству юмора, беспристрастности и богатству его личности». (Третья лекция, стр. 53)
Другой важнейшей темой, которую Джон рассматривает в своем введении, является «высвобождение любви благодаря интерпретации ненависти» (стр. 7).
Джон показывает, что одной из отличительных особенностей работы Кляйн является равное внимание к значимости как любви, так и ненависти, и к сложному их взаимодействию.
Кляйн считает, что ранее в психоанализе слишком большое значение придавали позитивному переносу. Ее работа выровняла баланс, подчеркивая значимость фиксации и анализа скрытой ненависти и деструктивности в переносе. Кляйн глубоко понимала постоянный конфликт, в котором находятся у пациента любовь и ненависть к объекту. Это привело к тому, что ее последователи сначала слишком много внимания уделяли ненависти и негативному переносу, о чем Кляйн, как указывает Стайнер, глубоко сожалела. По мнению Кляйн, они были вовлечены в ложный спор о том, концентрируются ли аналитики слишком на деструктивных чувствах и игнорируют позитивный перенос, или наоборот. Оглядываясь назад, на семинарах 1958 года она сказала:
«В то время я чувствовала себя очень плохо, поскольку моя работа, подчеркивающая значимость агрессии, побудила некоторых аналитиков вести себя так, будто они ничего, кроме агрессии, не видят. Я была просто в отчаянии. Все, что я слышала на семинарах или собраниях в Обществе, было агрессия, агрессия и еще раз агрессия.
Но с этим вообще ничего нельзя поделать, поскольку дело в следующем: агрессия может быть терпима (be tolerated) только тогда, когда она модифицируется и ослабляется, и это происходит, когда вы подчеркиваете способность к любви. Этот конфликт так силен именно потому, что разрушению подвергается любимый объект». (Семинары по технике, стр. 112)
Вернемся теперь к 1936 году: на своей первой лекции о технике Кляйн говорит о том, что важно понять глубокую связь между этими конфликтующими чувствами и импульсами по отношению как к аналитику, так и к первичному объекту. Цитата:
«Все чувства любви начинаются с либидинальных импульсов, особенно либидинальная привязанность к матери (ее груди), и с самого начала развития активны ненависть и агрессия — так же, как мощные либидинальные побуждения. Когда младенец способен воспринимать и принимать свою мать как целостное существо, и либидинальная привязанность к ее груди перерастает в чувства любви к ней как целостному человеку, он становится жертвой самых противоречивых чувств. Я придерживаюсь того мнения, что чувства печали, вины и тревоги младенец переживает, когда он начинает в определенной степени понимать, что его любимый объект — это тот же объект, который он ненавидеть, атаковал и будет атаковать в своих неконтролируемых садизме и жадности, и что печаль, вина и тревога являются неотъемлемой частью сложного отношения к объектам, которое мы называем любовью (курсив мой — Дж. М.). Именно от этих конфликтов проистекает влечение к репарации, — оно не только мощный мотив для сублимаций, но также присуще чувствам любви, на которые оно влияет и качественно, и количественно». (стр. 37)
Я выделила здесь слова, которые поразили Стайнера как «новые и проницательные». Он комментирует: «подразумевается, что либидинальные чувства важны, но остаются поверхностными, пока их не углубит восприятие той печали, которую мы чувствуем, когда причиняем вред своим хорошим объектам. Это значит следующее: если не возникают негативные чувства, то не будет и более глубоких чувств любви». Далее он говорит: «Признав, что любовь — не просто романтична и либидинальна, но несет глубокое бремя печали, вины и тревоги по отношению к любимым и подвергаемым опасности объектам, мы способны лучше понять, что пациенты могут находить любовь слишком болезненной и будут пытаться избегать любовных чувств и уклоняться от них, иногда — путем усиления ненависти и обиды. Это значит, что любовь иногда погребена под ненавистью и высвобождается только при анализе ненависти». (Введение, стр. 8)
Г-н Б.
Теперь я приведу клинический случай из лекций 1936 года. Кляйн несколько раз в ходе лекций возвращается к этому пациенту, г-ну Б., чтобы проиллюстрировать свои рассуждения и свою технику.
Первая встреча г-на Б. с Кляйн — описанная во второй лекции
«Сначала г-н Б. говорил о паре симптомов, от которых он бы хотел вылечиться. Затем пошли жалобы на то, что жена не слишком уделяет ему внимание, замечание о его теще, к которой он на самом деле не испытывает антипатии, но от которой устал, поскольку последнее время видит ее слишком много. Моя манера речи напомнила ему его мать, которая не была англичанкой. Потом он рассказал, что был рад, когда пошел в колледж и оставил дом, поскольку мать удерживала его слишком зависимым. Он чувствовал себя довольно уставшим, поскольку очень спешил, чтобы отделаться от посещения анализа. Затем он сказал, что с первого взгляда мое лицо показалось ему похожим на лицо его матери. Он задавался вопросом, не опоздает ли на деловую встречу, на которую собирался после аналитического сеанса. (На самом деле опасаться этого не было оснований, поскольку до встречи после сеанса оставалось много времени.)
Я указала ему на то, что и чувство спешки, чтобы прийти на анализ, и тревога, что он опоздает на встречу, кажется, выражают желание отделаться от меня и анализа. Он упомянул, что я напоминаю ему мать, и сказал, что мать сделала его слишком зависимым, так что отделаться от нее было бы хорошо. Я сказала, что, кажется, он чувствует, что анализ сделает его зависимым, и тревожится, потому что думает, что я могу удерживать его в анализе против его воли.
Пациент согласился с этим и сказал: когда он упомянул деловую встречу, на которую боится опоздать, он чувствовал, что на самом деле хочет быть далеко от меня. Он вообще сомневался насчет того, чтобы проходить анализ у женщины, но тем не менее по различным причинам решился на это. Но говорить со мной об этом он не хотел». (Вторая лекция, стр. 44-5)
[Здесь мы видим, что типичная для Кляйн немедленная и прямая интерпретация переносных тревог приводит к тому, что пациент сообщает больше информации, которая подтверждает ее интерпретацию.]
Два подробно описанных сеанса
Сеанс 1
«Однажды [гораздо позже в анализе] пациент начал свой сеанс в довольно негативном настроении. Из-за перемен в моем расписании он теперь иногда встречался в моем доме с другим пациентом, который в тот момент уходил и который, так получилось, г-ну Б. не нравился. Это лишало его чувства безопасности и вызывало ревность и тревогу. Затем он сказал мне, что по дороге ко мне встретил двух человек, мужчину и женщину, по отдельности: обоих он знал, и они ему не нравились; его описание этого случая четко показывало и ему, и мне, что он безусловно ощущал, что это я магически устроила так, чтобы он встретился с этими неприятными людьми.
Конечно, страх передо мной как преследователем играл большую роль в этом анализе, но на данной стадии очень уменьшился, и я стала главным образом защищающей фигурой. Теперь стало ясно, что это верно лишь отчасти, и пациент всячески пытается избежать любого стимула, из-за которого я бы превратилась в преследующую фигуру. … Но когда оказалось, что я магически устроила его встречу с этими неприятными людьми, мы в новом свете увидели всю ситуацию преследования, которую в то время представлял для него анализ. Я была заодно с этими неприятными людьми. Я его предавала, выдавала подробности его анализа, особенно пациенту, которого он подозревал в более близкой связи со мной, чем он сам. Обнаруженная нами персекуторная ситуация, конечно, была фантазийной, но она преследовала пациента всю его жизнь. … От переносной ситуации, как часто бывало раньше, мы вернулись к реальной ситуации в его детстве, когда мать фактически доносила на него учителям и зачастую — отцу. Он всегда подозревал, отчасти — обоснованно, что она говорила о нем с отцом, чтобы тот его наказал и так далее». (Четвертая лекция, стр. 61-2)
[У Кляйн сложилось впечатление, сформулированное в другом месте, что оба родителя пациента были враждебными, иногда — жестокими. Мать также выглядит непредсказуемой фигурой, которая вызывала у г-на Б. настороженность и подозрительность. Так что он, безусловно, относился к тому типу пациентов, у которых ранние агрессивные и параноидные фантазии были усилены, а не смягчены окружением.]
Сеанс 2 — на следующий день
«Материал сеанса, который последовал за только что описанным, показывает, как персекуторные чувства в переносной ситуации раскрыли тревоги, связанные с персекуциями, которые он ощущал внутри себя. На этом втором сеансе пациент испытывал глубокую депрессию. Сначала он упомянул, что моя интерпретация на предыдущем сеансе заставила его думать, что я не хочу, чтобы он обвинял другого пациента, с которым у меня пересекался, которого не любил и критиковал. Вообще он думал, что его критика и ненависть ко всем, включая людей, которых он связывал со мной, должна меня раздражать. Поскольку он действительно критиковал этих людей, то ощущал, будто на самом деле причинил какой-то вред им и мне, и поэтому чувствовал еще более сильную вину.
Он жаловался, что вчера испытывал сильную депрессию и сильное давление в груди, симптом, который часто сопровождал его чувства депрессии. Он сказал, что плач обычно приносит ему облегчение от этого физического давления. Но с этим облегчением приходит чувство напряжения, поскольку оно оставляет в его грудной клетке острое болезненное ощущение, похожее на то, которое испытываешь, когда выдавливаешь гной из большого нарыва. Это напомнило ему рассказ матери о том, как, когда ему было два года, он болел отитом, который не обнаружили, пока не лопнула барабанная перепонка и гной не вытек, и это объясняло, почему он так кричал в то время. … Все это переживание стало для него живым и ярким, поскольку ощущение в грудной клетке, которую он внезапно почувствовал как нарыв, откуда вытекает гной, стало связанным в его психике со всем состоянием напряжения, боли в ухе и затрудненного дыхания, которое сопровождало это раннее переживание.
…Далее он сказал: когда он чувствует глубокую депрессию и внутреннее напряжение, он плачет и будто говорит «Боже, Боже», словно просит помощи. Бог напомнил ему о дедушке, дружелюбном и добром старике с бородой, который фактически был одной из очень немногих хороших фигур в его жизни. Из ассоциаций теперь стало ясно, что он звал дедушку на помощь, когда страдал от боли при отите. Кажется вероятным, что дедушка с большим терпением относился к его плачу, чем родители.
Однако дедушка в его психике был не целиком хорошей фигурой, поскольку напоминал ему старого мясника, который жил неподалеку от его родительского дома и в лавку которого он любил заходить. Мясник также был дружелюбным стариком, но плевался, и от него воняло мясом. Затем пациент подумал о большом леднике, в котором висели куски мяса и откуда тоже неприятно пахло. Пациент залез в этот холодильник, и его очень испугала темнота и холод внутри него. Следующая ассоциация была такая: вчера он сидел у камина, читал и смотрел на танцующие вверх-вниз тени. Эти тени … показались ему двумя фигурами, одну из которых он интерпретировал как дьявола, а другую как свою бабушку. Упомянув о тенях, он выразил отчаяние в связи с общей своей неактивностью, которая, по его словам, была «как медленная смерть» внутри. В то же время он чувствовал, что это ужасно, когда тебя принуждают быть более активным, и он часто подозревал, что я принуждаю его быть таким. …
… Сидя у камина, он чувствовал, что я его подгоняю, и у него появились сильные сомнения относительно своей способности выполнить эту внутреннюю задачу. … Затем он держал свою чайную чашку и чувствовал сильный импульс расколотить ее в очаге, но не сделал этого, поскольку это бы вызвало ужасный шум.
Когда он рассказал мне об этом, то внезапно представил себя где-то на узкой дороге. На ее обочине была куча кусков, груда людей, и он знал, что это были раненые и умирающие люди, о которых он заботился. В то же время голос позади сказал ему, что он должен идти к другой дороге, чтобы спасти свою жизнь. Далее он снова упомянул о своей неактивности, сказал, что если он не может ее преодолеть, то предпочел бы бродить, возможно, уйти далеко и помогать лечить раненых людей. Голос позади он проассоциировал со мной и затем упомянул, что другая интерпретация, которую я дала ему вчера, очень сильно ранила его чувства, и он ощутил, что я не буду достаточно терпеливой, чтобы ждать, пока он вылечится. В интерпретации, о которой он говорил, я указала на его тревогу выздоровления в анализе, поскольку это значило бы конец анализа, который тогда для него обозначал как мою смерть, так и его собственную смерть.
Он был одержим тревогой, что я не завершу его анализ. Под этим скрывалась очень глубокая тревога, что он неизлечим. … После некоторого анализа его вера в меня и доверие ко мне очень выросли, но использовались для того, чтобы маскировать сильные сомнения, которые он все еще испытывал, а именно, сомнения в его собственных конструктивных возможностях, в его способности любить, поскольку чувствовал, как его увлекает садизм, его сомнения в людях и недоверие к ним, как внешним, так и внутренним объектам, и в результате всего этого — его сомнения в том, что я его излечиваю. … Он действительно хорошо сотрудничал в анализе и выработал некоторую веру в свою конструктивность, но эта вера целиком зависела от его отношения ко мне и от прогресса нашей работы. …
Теперь я напомню вам, что второй сеанс начался с чувств вины из-за его агрессии в связи с людьми, которые, как он думал, имеют более тесные отношения со мной».
[Здесь слово «вина», как мы увидим, читая книгу дальше, как будто охватывает и персекуторные, эгоистические характеристики вины того, что Кляйн позднее (Klein, 1946) назовет «параноидно-шизоидной позицией», и более характерную для «депрессивной позиции» заботу.]
«Г-н Б. боялся, что пациент, которого он встречал у меня в доме и ненавидел, также ненавидит его. Этот человек символизировал всех мужчин моей семьи, а также моего домашнего работника. Г-н Б. предполагал, что этот работник и мужчины моей семьи объединены против него, и таким образом мы репрезентировали для него опасную пару, родителей, в союзе против него. Но этот враждебный союз предполагал опасность для моей жизни. Все фантазии г-на Б. об отце-садисте, который, как мясную тушу, разделывал мать в сношении, были перенесены на каждого мужчину в моем доме. …»
[Упоминание Кляйн этого садистского сношения — это пример примитивной бессознательной фантазии о первичной сцене, очень важной для ее рассуждений.]
«В материале второго часа голос позади г-на Б., который велел ему оставить раненых людей, груду кусков, и идти другой дорогой, чтобы сохранить себе жизнь, был связан в его ассоциациях со мной и с тем, как я отгоняю его от анализа, останавливаю анализ. Таким образом, продолжение анализа и приведение в порядок поврежденных кусков для него было одним и тем же. С умирающими ранеными людьми он также проассоциировал мертвую бабушку и мертвую сестру, которые играли ведущую роль в его тревогах, вине и его влечению к репарации.
Но и я сама была одним из поврежденных объектов. А именно, мы обнаружили, что чайная чашка, которую он хотел разбить в отчаянии, когда почувствовал, что я собираюсь его бросить, обозначала меня. Когда, после моей интерпретации, пациент понял, что нечто деструктивное, которое он на самом деле хотел совершить, было направлено на меня, возникли сильная тревога и чувства вины. Поскольку он почти разбил чашку и теперь понимал, что чашка обозначала меня, его атаки на меня внезапно стали для него очень реальными».
[Здесь истинная «депрессивная тревога» раскрывается более четко — вина из-за любви к объекту, который был атакован.]
«Теперь он понимал, что сильное чувство, испытанное им, когда он сидел у камина, — что он не должен разбивать чашку, поскольку это произведет ужасный шум, — объяснялось его страхом разрушить меня кусанием, криком и разбиванием вдребезги. Это чувство, которое он очень эмоционально выражал в анализе, было повторением его ранних агрессивных импульсов, направленных против матери.
…Его дедушка, ассоциированный с Богом, репрезентировал для него хорошего отца, поскольку его отношения с реальным отцом очень рано стали очень неудовлетворительными. Но дед также был очень смешанной фигурой для него. Вы вспомните, что он тесно ассоциировался с мясником и кусками мяса в вонючем леднике, — все это указывает на смерть и распад. Его фантазии об опасном отце, разрубающим мать в сношении, относились к его главным ситуациям тревоги. Холодильник мясника, содержащий куски мяса, репрезентировал и материнское, и его собственное тело, куски мяса символизировали мертвые и поврежденные объекты внутри него, которые он постоянно пытался привести в порядок, что было внутренней задачей в ходе всего его анализа. Таким образом, раненые люди на дороге на самом деле ощущались внутри него, как те куски мяса, что висели в леднике.
…
Когда он мог сдерживать сомнения относительно меня и верил, что способен сотрудничать со мной, то ощущал меня внутри него складывающей разбитое и поврежденное, и тогда я была фигурой-помощником. Но это чувство поддержки улетучивалось, когда он внезапно чувствовал, что я — внешний преследователь, и тогда он терял меня также как внутреннюю поддержку. В этот момент в ситуации появлялся ранее замаскированный сильный суицидальный импульс. Это был один возможный выход. Другим, он думал, было блуждать и уходить далеко, где он бы помогал раненым людям. Это была попытка спасти его внутренние объекты посредством их экстернализации и помощи им во внешнем мире. Вдобавок, уходя далеко, он бы спасал меня как внешний объект от своей агрессии.
…
Следуя этим курсом, мы добрались до переживаний и ранних воспоминаний, и воскресли чувства и фантазии, связанные с этими переживаниями. Мы обнаружили, что боль и весь физический дискомфорт, которые испытывал пациент, когда болел в детстве, укрепили фантазийное представление пациента о внутренностях его тела. Болезненные ощущения в ухе во время отита стали бессознательно связанными с его грудной клеткой и внутренностями вообще, которые он чувствовал как большой нарыв. Когда он кричал в детстве, он хотел выдавить свое чувство ненависти, свои плохие экскременты, которые были оружием его ненависти, и свои плохие объекты.
…
Пациент вновь испытывал разнообразные эмоции, и стала ясной их связь с ранними ситуациями. Например, его ненависть и тревога касательно собственной деструктивности привели к глубоким чувствам раскаяния, горя и печали из-за ожидаемой смерти его любимого объекта. Эта тревога была даже еще сильнее, чем тревога, что его собственное тело подвергается разрушению, и была связана с тоской и любовью к объекту.
…
Ближе к концу второго сеанса, когда депрессия ушла, тревога ослабела и пациент снова выразил свою веру в меня как аналитика; я стала лучшим объектом в его психике, как внешним, так и внутренним. Анализ различных, фантастических фигур, которые начинает репрезентировать аналитик, приводит к тому, что аналитик предстает перед пациентом в более реалистичном свете. Более того, это предполагает, что пациент стал более способным рассматривать прошлые, даже довольно ранние переживания в менее фантастическом свете также.
Подобные перемены — признак того, что мы в самом деле приблизились к главной цели психоаналитического процесса, а именно, к ослаблению суровости Супер-Эго. … Иначе говоря, мы запустили более доброкачественный цикл в психике пациента. Тревога и, в свою очередь, агрессия снизились, конструктивность и чувства любви больше вышли на первый план, и вера и уверенность выросли повсюду. В связи с этим я хочу снова подчеркнуть, что к достижению этой цели, которая составляет суть психоаналитической работы, нас ведет тот принцип, что мы должны анализировать ситуацию переноса в связи с исследованием бессознательного посредством уникального инструмента интерпретации.
Я не верю, что существует какой-то другой путь, посредством которого аналитик может попытаться сделать себя более реальной фигурой для пациента». (Четвертая лекция, стр. 62-68)
Я закончу на этом, на кредо Мелани Кляйн, и буду ждать нашего обсуждения.
Библиография
Balint, M. (1952) Primary love and psychoanalytic technique. London: Hogarth.
Bion, W. (1959) Attacks on linking. Second Thoughts New York: Jason Aronson (1967).
Bion, W. (1962) Learning from Experience London: Heinemann.
Britton, R. (1985) The Oedipus complex and the depressive position. Sigmund Freud House Bulletin 9(1): 9-12
Britton, R (1998) Oedipus in the depressive position. Chapter 3 of Belief and Imagination. London: Routledge.
Freud, S. (1914) On Narcissism: An introduction. Standard Edition 14.
Klein, M. (1946) Notes on some schizoid mechanisms. International Journal of Psychoanalysis 27: 99-110. Reprinted in The Writings of Melanie Klein Volume 3 London: Hogarth (1975).
Steiner, John (Ed., 2017) Lectures on Technique by Melanie Klein. London: Routledge.
Strachey, James (1934). The nature of the therapeutic action of psychoanalysis. International Journal of Psychoanalysis, 15: 127-159. Reprinted in International Journal of Psychoanalysis 50: 275-295 (1969).
PP/KLE, Melanie Klein (1882-1960) List of papers in the Wellcome Library for the History and Understanding of Medicine, Compiled by Jens Lazarus and Lesley Hall (available via the Wellcome Library).
Дополнительный материал о контрпереносе из стенограммы семинара 1958 года
Хочу обратить внимание на отношение Кляйн к использованию аналитиком собственного «контрпереноса» — эта тема была новой и актуальной в 1950-х, что, как я упоминала выше, Кляйн, кажется, считала несколько раздражающей новой модой. «Молодые аналитики» на семинаре вновь и вновь возвращаются к этому вопросу. Кляйн же он совершенно не интересует. Она говорит:
«Хочу кое-что добавить касательно контрпереноса в целом, который в последние годы стал чрезвычайно модным. Однажды обо мне сказали, что я «против контрпереноса». Ну, это не так. Да, конечно, пациент обязательно возбуждает определенные чувства у аналитика, различные — в зависимости от установки пациента и от типа пациента, но есть, разумеется, собственные чувства аналитика, которые он обязан осознать. Я ни разу не обнаружила, что контрперенос помог мне лучше понять пациента; но, если можно так сказать, обнаружила, что он помогал мне лучше понять себя». (Семинары по технике, стр. 103)
И далее:
«Особый случай, когда контрперенос может стать сильным фактором возбуждения тревоги, — это мощная проективная идентификация пациента. Это относится в особенности к тяжело больным пациентам. Аналитик чувствует, что они заталкивают в него всю свою депрессию, весь свой гнев, всю зависть, все, что у них есть. Или наоборот, мы чувствуем, что они выедают из нас все, что могут. Все это, конечно, часть аналитической ситуации, и хотя аналитик может что-то такое чувствовать, я на самом деле думаю следующее: если мы понимаем, что происходит, наступает большая ясность. Я осознаю, что пациент заталкивает что-то в меня, и от меня зависит, позволяю ли я заталкивать это в меня. То есть — нас тут двое, он что-то заталкивает в меня, но я не дам это в меня затолкнуть. Я скорее задумаюсь, что именно он делает, когда это заталкивает. Это звучит слишком перфекционистски, и мне не нравится такая формулировка, поскольку я знаю, что нужен большой опыт, терпение, даже терпимость, чтобы к этому прийти, и никто не приходит к этому сразу. …
Как используется контрперенос в анализе? Когда контрперенос неизбежен, я бы сказала, что аналитик должен его контролировать, изучать и использовать в своих интересах, а не в интересах пациента. Я в него не верю. Есть еще вопросы об этом?». (Семинары по технике, стр. 104-5)
Джон Стайнер комментирует
«Сначала меня шокировала сама мысль о том, что аналитик может сказать «нет» проективным вторжениям пациента, поскольку нам так хорошо знакома идея Биона, что аналитику нужно принимать проекции пациента и придавать им смысл. Бион доказывал, что адекватное контейнирование такого рода означает, что пациент впоследствии может принимать обратно проекции в менее угрожающей форме, и при таком типе контейнирования аналитик должен дать своей психике свободу мечтательности (reverie), чтобы она оставалась восприимчивой (Bion, 1962). Если мы вспомним, что Кляйн вновь и вновь подчеркивает эмоциональную доступность аналитика, будет непонятно, как она могла бы рекомендовать аналитику закрыться от проекций пациента, и ясно, что она имела в виду что-то другое. Полагаю, она проводила различие между тем, что аналитику нужно регистрировать — и мы можем добавить, контейнировать — свою эмоциональную реакцию на пациента, с одной стороны; и с другой стороны, его желанием избежать захвата проекциями. Именно этому последнему, полагаю, Кляйн говорит «нет». Фактически, если аналитик не может оградить себя от захвата, он не способен избегать разыгрываний, которые мешают контейнированию. Я думал, что у этой темы мог быть также феминистский ракурс, как будто Кляйн поддерживает права женщин говорить «нет» эксплуататорскому вторжению. Это, возможно, женская способность у аналитика, быть восприимчивым к проекциям пациента, и мужская способность, — ограждать женскую от захвата». (Введение, стр. 9)
Перевод З. Баблояна.
Научная редакция И.Ю. Романова.
Jane Milton, London December 2018.