«Месть сладка» — и холодна как смерть.
Про одержимость желанием найти покой ценой уничтожения
Барбара Штрелов
Доклад на семинаре «Месть» Днепровского Психоаналитического Общества и Берлинского Института Психоанализа им. Карла Абрахама 2 июня 2019 г. в Днепре. Сверка перевода В.А. Абашника, научная редакция И.Ю. Романова.
Вскоре после того, как мы согласовали эту захватывающую тему, мне пришла на ум, как нельзя кстати, опера Л. Керубини «Медея». Где же ещё более выразительно представлена месть с её ужасающими последствиями? В очередной раз оказывается, что мифология с её вечными персонажами и бесконечными уровнями толкования материала, при помощи которого изображаются глубочайшие и наиболее пугающие человеческие страсти вызывает как ужас, так и сострадание.
Для нашего рассмотрения я бы хотела коротко ещё раз вспомнить миф, вернее его редакцию Еврипидом в 431 году до н. э., чтобы вынести на обсуждение и рассмотреть в социальном контексте некоторые психоаналитические размышления по поводу толкования этого повсеместного феномена в клинической работе.
Несправедливость влечёт за собой несправедливость ещё до самой трагедии в Коринфе, которую рассказывает Еврипид, и которая связывается с многослойным образом Медеи в его множественных адаптациях. Гера, супруга Зевса, предупреждает Пелия, царя Иолка, об одном «человеке ростом в один фут», который посягает на его царское достоинство. Это – его племянник Ясон. Для того чтобы убрать его с дороги, ему даётся задание, с которым на самом деле невозможно справиться: из далёкого восточного края земли, Колхиды, он должен привезти Пелию легендарное золотое руно, которое предки Пелия когда-то получили в дар от посланника богов Гермеса, и которое впоследствии было похищено. Его посылают на смерть. Гера, между тем, имеет другой, скрытый план: она хочет, чтобы Медея, могущественная волшебница, переехала в землю греков в царский двор в Иолке. С помощью магических сил, благодаря которым Медея везде пользуется дурной славой, Гера хочет умертвить Пелия за надменное оскорбление (!). По этой причине она прибегает к хитрости: побуждает Медею через другую богиню навечно влюбиться в Ясона, а поэтому – желать помочь ему и его невозможной для человека миссии, для того чтобы навсегда привязать к себе. Медея стремится вступить в брак с Ясоном и, действительно, у них рождаются двое сыновей, которые в трагедии в Коринфе сыграют ключевую роль. Золотое руно успешно выкрадено – магические силы Медеи позволили победить ужасных противников – и спутникам удалось бежать по морю на Арго. Однако их преследует правитель Колхиды с его воинами, и всей этой затее грозит провал. Тогда Медея идёт на крайние меры: она расчленяет своего младшего брата и бросает куски его тела в море. Преследователи вынуждены их собрать, теряют, таким образом, время, которое аргонавты могут использовать для того, чтобы от них уйти.
Они прибывают в Иолк, родину Ясона, и там разрушительные действия продолжаются. Гера хочет отомстить старику Пелию. Его дочерей, Пелиад, убеждают расчленить его и сварить в котле, для того чтобы он при помощи магии Медеи, которую она уже однажды доказала, вышел из водяной бани молодым мужчиной. Медея отказывается применить магию, вследствие чего новый правитель, сын и наследник Пелия, навсегда изгоняет её и Ясона из города. Гера также содействует их падению.
Они отправляются в Коринф, ко двору царя Креонта. Ясона, победоносного героя, которому удалось заполучить золотое руно, встречают с большими почестями. Ясон отстранился от Медеи, он просто бежит от неё. В Коринфе ему дают в жёны дочь царя, Главку, а золотое руно она получает в качестве свадебного подарка. От Медеи он окончательно отвернулся, но не хотел отказываться от сыновей.
А как же Медея, брошенная Ясоном, соперница, изгнанная Креонтом, с перспективой также потерять своих сыновей?
Я привожу цитату из либретто к вышеупомянутой опере:
«Какое грандиозное мгновение! Медея, только что пришедшая во дворец, откидывает вуаль, и – всех охватывает ужас. Ясон, герой, бледнеет. Принцесса Главка, его невеста, лишается чувств, к испугу своего отца Креонта. Аргонавтов, мужественных героев, охватывает ужас: «Сбежим от её мерзкого лица!» Также народ Коринфа отступает в скоропалительном бегстве».
А что видим мы, зрители, когда спадает чёрная вуаль Медеи? Чудесную, прекрасную женщину! Сверкающую, как звезда! Сияющую, как солнце в её блестящей диадеме, длинном золотом платье, которое искрится от драгоценных украшений. Её дед, бог Гелиос, когда-то подарил его. Кто излучает тут величие? Кто в этот момент герой во дворце Креонта? Непобедимый, сбежавший Ясон или та, от которой он бежал, его божественная супруга Медея? Но какой ценой?
Речь идёт об этой двойственности – с одной стороны, страшный ужас и беспощадность, с которой происходит разрушение, а с другой – сладострастное волнение при виде происходящего, которое здесь представлено в сверкающей красоте и безграничной идеализации.
Конец истории рассказывается быстро: Медея, оскорблённая, отверженная и бессильная, отказывается оставить своих молодых сыновей новой паре, как того требует Ясон: она ужасна в своём неистовстве и неспособна быть матерью. В одной версии мифа она убивает мальчиков и таким образом жестоко мстит их отцу, забирая у него навсегда единственный залог любви, причиняя ему непреходящую боль. Поскольку она божественного происхождения, то бессмертна и не может быть привлечена к суду за свои поступки. Она скрывается в небе на колеснице бога солнца.
Я нашла немного психоаналитической литературы, целенаправленно посвящённой теме мести, то есть всего несколько наименований. У Мелани Кляйн, правда, центральным понятием является «возмездие» и примитивный страх перед ним. Можно сказать, что в истории теории МК своим описанием и исследованием параноидно-шизоидной позиции ставит в один ряд центральный Эдипов миф и миф Медеи.
Я пытаюсь использовать рассказ о мифе, чтобы показать, насколько он близок к выводам Кляйн о самых первых постнатальных событиях и о бессознательной фантазии:
– На «самой границе мира», «далеко на Востоке» (миф), можно сказать, там где начинается дневной свет, а вместе с ним и жизнь, божественный дар (в мифе – «Золотое руно») или, можно сказать, хорошая грудь, украдена или отобрана у изначально одаренного ею ребенка убийственными чудовищами (миф), или, можно сказать, чудовищной бессознательной фантазией с хищническим намерением;
– В мифе есть женская фигура, Гера, чье убийственное намерение состоит в том, чтобы уничтожить «отца», — я заключила это слово в кавычки, так как подразумеваю также символического отца преэдипального детства, роль которого состоит в том, чтобы помочь сепарации из раннего симбиоза близкой пары, — и следующее поколение, дочери Ясона и Пелия в мифе, таким образом, становятся жертвами слепого нарциссизма и безрассудного осуществления божественной (родительской) власти. Родители оставляют своих детей в неразрешимой вине и горе и препятствуют их эмоциональному развитию (см. Клинический пример в Примечаниях);
– Любовь, могущественная сила, противодействующая этим разрушительным фантазиям и действиям, — в мифе — всего лишь чужое внушение (со стороны Геры), манипуляция для реализации собственных амбиций. Как только работа закончена, эта гетерономная любовь может быть отброшена, как потертая одежда (Ясон), и сразу же подхватывается новая, но сомнительная любовь. Это любовь? Или опять расчет для чужих целей? [Я перефразирую миф, как вы можете заметить]. Примечательно, что месть не обращается ни против божественного, всемогущего первоисточника трагедии (матери), ни против слабого отца, который не противится своей гибели [см. случай]. Огромный страх с одной стороны, равно как и презрение и стыд с другой, сталкивают сверстников друг с другом [см. в представленном мною случае возникает вопрос, какова будет дальнейшая любовная жизнь мальчика, который не может подружиться со сверстниками. По крайней мере, родители и бабушка не позволяли ему «любить» своего терапевта в переносе];
– Жестокий поступок, поданный как альтруистическое спасение, становится теперь роковым; он определяет совершающую поступок как единственную наказуемую во всей истории: теперь она становится фигурой, на которую проецируется вся вина, всесторонняя убийственная жестокость и ужас из-за нее. Восхищение и идеализация образа мешают, отчасти потому, что тот, кто бездумно и неприступно преследует свои цели, изображается возвышенно, бесконечно властно, даже божественно, и пробуждает как восхищение, так и зависть;
– Неистовство доходит до кульминации, когда любой другой возможный выход закрыт. Крайняя обида, отказ от сыновей (примирение, если позволена такая игра слов) {прим. переводчика: сыновья на немецком языке «Söhne», а «Versöhnung» означает «примирение»}, то единственное живое, что она произвела, для неё не ценно, и это призывает к такой же неумеренной мести. Однако всё остаётся неразрешенным. В какой-то момент зритель может подумать: да, хорошо, что так! Это отрицающее суть её личности унижение требует удовлетворения, которое хуже смерти. Она отплачивает ему за это дерзкое предательство, причиняя ему страшную боль. Но восстановление справедливости – лишь кратковременная иллюзия. Напротив, лавина будет неудержимо катиться дальше.
Описывается двумерный мир расщепляющегося или-или, в котором нет отца и нет закона, который признают контрагенты, отказываясь от собственного, дарованного ими же самими всемогущества. Нет признания вины или ответственности – вместо этого правят проекция и ложь, подстрекательство к неприглядным поступкам для того, чтобы самому остаться «невиновным».
Аффекты не фильтруются и обладают архаичной силой: расчленить, сжечь, снять кожу, отравить. Всё это можно также найти у Мелани Кляйн в описании фантазий, относящихся к параноидно-шизоидной позиции.
Относительно индивидуального развития можно говорить о последовательности. Исходя из предположения, что человек в своем первичном постнатальном бытии ищет как удовлетворение, так и объект, и что психические действия, которые мы называем бессознательными фантазиями, несут в себе этот поиск и его судьбу, — в начале жизни любая фрустрация, любая боль воспринимаются как угрожающие жизни атаки, которые должны быть отражены и отброшены. Если это, в свою очередь, не принимается должным образом – как обращение к другому и высказывание о пребывании в состоянии развития к человеческой коммуникации, – а напротив, воспринимается как «плохость» или «агрессия», то взаимодействие легко приводит к патогенным последствиям. К ним вовсе не обязательно приводит злой, «мстительный» ответ другого. Отсутствие ответа (как например, наблюдалось у тяжело депрессивных матерей), хроническое недопонимание, душевная глухота и слепота также могут приводить к переживанию «я есть ничто, я недостоен ничего».
Ответным аффектом на такую травму отношений в основном является стыд. Стыд и особенно унижение сами по себе уже являются уничтожающими чувствами. Жертвы насилия рассказывают о сопровождающем их всю жизнь чувстве стыда и о том, как мучительно от него освободиться. Они ощущают унизительным и заслуживающим презрения то, что они когда-то были оставлены на милость другого, а их доверие было так бессовестно предано. Есть что-то странное в стыде: от него нельзя избавиться посредством примирения или компенсировать, как вину, и его нельзя разделить с кем-то и таким образом уротить, как тревогу; он скорее похож на очень личную, солипсическую рану или повреждение, при котором самость стремится «провалиться под землю», «исчезнуть с глаз», покинуть этот мир.
«Спасением», которое обещает облегчение, в таком случае является возмездие, то есть стремление причинить другому то, что сам претерпел, переход из пассивного состояния в активное. Это является противоположностью благодарности, когда полученное может быть отдано в ответ и, таким образом, отношения поддерживаются живыми. Здесь же зло может только породить зло, при этом большую роль играет зависть: тебе не должно быть лучше, чем мне, ты не должен выйти из этого невредимым.
В случае, если желание возмездия приводится в действие и осуществляется месть, тогда заводится спираль, которая кажется неудержимой: преступление против мучителя или непричастного делает виновным; вина требует наказания, как сообществом, так и собственным Супер-Эго; это не является уравнивающей справедливостью, но возобновлённым позором и обнажением, источником нового желания возмездия и т.д.
Месть это насильственное и ни с чем не считающиеся отторжение чувства стыда, унижения, потери самоопределения, бессилия и страдания. В то же время она означает до бесконечности продолжающуюся привязанность к тому, что Фейрберн {Fairbarn}, среди прочих, назвал «возбуждающим/отторгающим объектом» (цитата по Wurmser). «Удовлетворения» — то есть ощущения, что мстительное действие один раз было достаточным и разрывает разрушительную цепочку унижения, возмездия и вины, – невозможно достичь посредством мести, как невозможно достичь и того, что в заголовке называется «внутренним покоем». Приведём ещё одну цитату: «Искать мести – это как выпить яд и ждать, пока другой умрёт». Яд уничтожает собственные внутренности и не позволяет обрести покой.
В связи с этим я хотела бы осветить ещё одну близкую проблему.
Вот одна старая притча:
А идёт к соседу Б и говорит: одолжи мне твою косу. Сосед говорит – нет. На следующий день названный сосед идёт о к А и говорит: одолжи мне твой топор. Тот говорит: нет, я не одолжу тебе мой топор, потому что ты мне вчера не одолжил свою косу. Это месть. История может развиваться иначе: А отказался одолжить косу Б. Теперь идёт А к соседу и просит его одолжить топор. А тот говорит: вот он, держи! Ты, правда, не одолжил мне твою косу, но я не такой как ты. Я щедрый и не мщу тебе за твою скупость. Это – коварный способ мстить посредством того, что один позорит другого. Ненависть остаётся, только имеет различные имена: злоба или неприязнь, ожесточение, предубеждение или отвращение. Но по отношению ко всем действительно следующее: они имеют тенденцию распространяться в семьях, группах, через поколения, и национальные и культурные границы: «Старая злоба закончится только вместе с жизнью». Нам тут сразу же вспоминаются наши собственные примеры из близкого, или более дальнего окружения, частью которого мы являемся.
Возможно, это действительно так, что большие действия и кампании мести происходят на большой сцене, даже если они личные и начинаются с маленького. Это заставило меня подумать о речи Геббельса, которую я, естественно, слышала только в фильме. Со своей, для нас невыносимой риторикой и его драматизированным, вертлявым выступлением он прокричал одно многозначительное предложение в ликующую толпу: «Вы скоро больше не будете над нами смеяться!» Это говорит щуплый, скорее низкорослый мужчина с косолапостью. Его предложение жестоко сбылось, жертвы не могли смеяться. Вместе с тем есть бесчисленные фотографии, на которых преступники позволяют запечатлеть себя рядом со своими злодеяниями – и они смеются. Да, месть сладка, но только на каткий миг, пока смертоносный яд не распространится и не лишит силы закон, мораль и функции Супер-Эго. Когда месть, возможно, происходит на большой сцене (сверкая в идеализированных одеждах!), тогда приходят неприязнь, злость, и предубеждение в повседневной одежде и отравляют нашу жизнь: неуступчивостью, черно-белым мышлением, надменностью власти, доносами, маргинализацией тех, кто «сюда не вписывается» и т.д., и т.д.
Но что же можно сделать? Потребность установить справедливость с целью компенсации за нанесённый ущерб присуща нам, людям. Если кто-то въедет в мою машину и оставит вмятину, то я не ожидаю, что он (или я) в ответ оставит вмятину в его машине («око за око…»), а что он компенсирует мне ущерб деньгами или ремонтом. В крайнем случае, в цивилизованном обществе об этом позаботится судья. Жертве можно возместить ущерб. В нашей же теме речь идёт о душевных ранах, ударах по самолюбию посредством предательства, неуважении и насилии, исходящих от придуманного или реального зла, и где жертва и преступник являются «лишь двумя сторонами одной очень тонкой медали». Выбраться из цепочки и создать уравновешенную справедливость представляется возможным только при помощи душевных «инструментов», принимая упрёки милостивого Супер-Эго с пониманием, раскаянием и прощением. Говоря психоаналитическим языком: таким образом, из параноидно-шизоидной позиции человек попадает в депрессивную. Это происходит не без потерь (всесилия) и не навсегда, как нас учила Мелани Кляйн. Человек не оставляет параноидно-шизоидную позицию позади для того, чтобы потом осесть на длительный период времени на спасительном берегу депрессивной позиции.
История с соседями могла бы тогда закончиться как-то так: А не получает топор своего упрямого соседа и чувствует себя оскорблённым. Потом он размышляет и вместо того, чтобы злиться, он возвращается и говорит: ты отплатил мне той же монетой. Я не одолжил тебе свою косу, потому что был разозлён. В прошлый раз ты вернул её мне абсолютно тупой, и я принял её, не сказав ни слова. И из-за этого я злился, поскольку должен был сразу потребовать, чтобы ты мне её вернул в исправном состоянии. А так я не сказал открыто то, что думаю и чувствую, из чего может выйти только что-то плохое. Б говорит: и я повёл себя с тобой несправедливо. Вот, возьми топор и дай мне твою косу, чтобы я её заточил, и мы снова могли хорошо вместе жить и признавать наши потребности без язвительности.
Ницше приписывают одно высказывание: «Лучше маленькая месть, чем никакой мести». Это звучит так утешительно, как «достаточно хорошая мать» Винникотта {Winnicott} — абсолютное добро навеки недостижимо. Это уступка нашей человеческой форме, время от
времени пробовать сладость маленькой мести, это в любом случае лучше, чем вынашивать свою злость, пока она не вырастет в месть.
Не только личности вплетены в злосчастную последовательность несправедливости-возмездия-вины/отрицания-неприязни/предубеждения-разрушения. Это касается групп, систем, наций – нам всем приходят на ум множественные примеры. Я уверена, что в основном действительны те же самые закономерности, что и в индивидуальных отношениях. Примирение {Versöhnung, см. прим. переводчика выше} или освобождение возможно только тогда, когда контрагенты смогут дистанцироваться от своих мстительных одержимостей, когда они «пойдут в себя» вместо того, чтобы убегать в поля небесной идеализации, признают вердикт третьей моральной или правовой инстанции и когда они смогут стерпеть, что примирение не закрывает навечно все раны, но может быть только «достаточным» для совместной жизни. Этому есть примеры: Южная Африка после провозглашения конца апартеида; Руанда после геноцида*. Это всегда начинается с того, что люди поочерёдно рассказывают о своих страданиях и выслушивают жалобы друг друга.
Примечания:
- Böhm/Kaplan (2012): Rache. Zur Psychodynamikeinerunheimlichen Lust und ihrerZähmung. Gießen: Psychosozial
- Я понимаю миф о Медее в данном контексте как трагическую попытку вернуть добро и продвинуться к депрессивной позиции. Почему? Потому что здесь нет третьего (фигуры отца, даже фантазирумого внутри материнского мира), который мог бы ограничить материнскую мощь и противостоять ей. Здесь нет любви, нигде, поэтому, невозможно найти хороший объект, нет вины и нет предела разрушительной ярости. Напротив, молодых отправляют умирать (Ясон), чтобы спасти родительское поколение от подчинения реальности смены поколений; и молодые используются (например, поедание отца), чтобы убрать его с пути материнской хюбрис [высокомерие, гордыня – понятие греческой поэтики и этической философии. https://ru.wikipedia.org/wiki/Гибрис – Прим. науч. ред]. Только у них остается бесконечная вина, как у Ясона после убийства его сыновей, – с невыносимой болью.
- Я хочу упомянуть молодого пациента, О, учащегося средней школы, с необычно пожилыми родителями, очень богатыми, с единственным ребенком. О. воспитывали как принца, и он возбуждал всю (бездетную) семью своим блестящим умом. Он пришел ко мне из-за ужасных тревог, которые не давали ему общаться со сверстниками (со стороны которых он подвергался буллингу) и плохой успеваемости в частной школе. Предыстория: мать вместе со своей семьей была чрезмерно защищающей, потакающей каждому желанию О; он спал с ней в постели, а отец спал в комнате О (потому что там было слишком тесно для ребенка со всеми его игрушками и электронными устройствами) и мать открыто презирала отца. Она подтирала О попу после туалета, когда ему было около 10 лет. У отца не было сил ступить ни шагу. Когда он однажды вошел в спальню жены, О. воскликнул: что тебе здесь нужно? И попросил, чтобы отец принес ему презервативы, потому что ему нужен был маленький размер, который невозможно было самостоятельно найти в Интернете. Все это рассказывалось на родительских сессиях, со смехом и удивлением этому «маленькому отродью». Сопоставляя эту ситуацию с мифом, можно думать, что не только отец был убит или умер, но и сын был принесен в жертву несомненной мощи матери.