Романов И.Ю.
Мне уже приходилось писать о том, что переоткрытие контрпереноса в качестве инструмента понимания стало одной из главных новаций в психоаналитической технике со времен её изобретения Зигмундом Фрейдом (Романов, 2000; 2003). Это нововведение находилось в русле той смены парадигм, которую переживал психоанализ начиная с 50-х годов прошлого века. Коротко говоря, её сутью было выявление определяющей роли отношений в психическом функционировании, нормальном и патологическом развитии и психоаналитической практике. Хотя главные баталии этой научной революции сегодня уже позади, по целому ряду причин мы не можем сказать, что процесс смены парадигм в психоанализе завершился. Новые актеры, выходящие на психоаналитическую сцену, зачастую почти буквально воспроизводят те споры, что казались навеки разрешенными их великим предшественникам. Достаточно упомянуть дискуссии последних лет вокруг идей так называемого «интерсубъективного подхода», чтобы стало понятным: не только в бессознательном, но и в истории психоанализа ничто не уходит в прошлое безвозвратно (Стафкенс, 2002; Louw, Pitman, 2001). Кажется очевидным, что многочисленные и довольно изощренные исследования клинического взаимодействия так и не воплотились в оригинальную, собственно психоаналитическую теорию интерсубъективности. Как раз наоборот: в том случае, когда исследователям аналитического процесса необходимо опереться на какую-то модель коммуникации, чаще всего они обращаются за помощью к смежным гуманитарным дисциплинам: лингвистике, социальной теории, семиотике, герменевтике (Томэ, Кэхеле, 1996). Еще одна трудность связана с тем, что мы все ещё не очень хорошо понимаем, как новые психоаналитические концепции отношений могут быть интегрированы или хотя бы соотнесены с более традиционными теориями влечений, защитных механизмов, психических структур (Green, 2000). В подобной ситуации неизбежно возникает вопрос, выразительно и кратко сформулированный Р. Валлерстайном: «Один психоанализ или много?» (Wallerstein, 1988).
Однако «методологический кризис» возник в психоанализе не вчера: он коренится в той концептуальной мозаичности, что была присуща психоаналитическому знанию изначально. Классическим примером тому может служить совмещение топической и структурной моделей психики в поздних работах Фрейда. Последующие попытки полной «структурализации» психоанализа, т.е. реформирования всех ответвлений психоаналитической метапсихологии и техники в русле структурной модели (например, в работах Дж. Арлоу и Ч. Бреннера, а также многих других представителей эго-психологии), явно расходились с этой фрейдовской установкой, за что и подверглись обоснованной критике (Сандлер, Дэр, Холдер, 1995, с.13-15; Гринсон, 1999). Вряд ли мы очень погрешим против истины, если скажем, что заклейменный Анной Фрейд «теоретический анархизм» является родовой чертой психоаналитического дискурса. Причина этого довольно проста, и на неё ясно указывал сам Фрейд: в своей основе психоанализ является психотерапевтической практикой, а теоретические построения, т.е. метапсихология, – самая «легкозаменяемая» его часть. Похоже, эту истину гораздо лучше усвоили философы, чем некоторые психоаналитики: «… Всякое аналитическое знание, – писал Мишель Фуко, – неразрывно связано с практикой, с узким каналом отношений между двумя индивидами… Именно поэтому для психоанализа нет ничего более чуждого, чем общая теория человека или антропология» (Фуко, 1977, с.475).
Сразу же хочу пояснить, что предыдущее рассуждение ни в коем случае не отвергает значимости теоретических конструкций (или «спекуляций», в терминологии Фрейда) для психоанализа в целом и психоаналитической практики в частности. Они, конечно же, совершенно необходимы, и можно привести достаточно примеров того, как значительные прорывы в психоаналитической работе совершались с опорой на новые теории, новые способы концептуализации клинического материала и т.д. Однако, поставив во главу угла практику – именно как «отношение между двумя индивидами», а вовсе не в качестве некоего «технического приложения» научного метода,[1] – мы начинаем по-иному относиться к ситуации теоретического многообразия. Теперь мы можем оценивать психоаналитические парадигмы не столько с точки зрения их внутренней логической непротиворечивости или соответствия некой исследуемой реальности, сколько в перспективе взаимной согласованности теоретических положений и практических рекомендаций внутри того или иного подхода. Это позволяет прояснить сложное и зачастую весьма специфическое отношение определенной системы психоаналитических понятий к психической реальности, ре-конструируемой в клинической практике, и таким путем выйти к границам другой парадигмы, другой практики и, возможно, другой реальности. Примером подобного рода герменевтического анализа психоаналитических концепций (которые многие авторы сегодня предпочитают называть «психоаналитическими культурами») может служить фундаментальный труд Горацио Этчегоена «Основания психоаналитической техники» (Etchegoen, 1991). Сходные принципы «психоаналитической компаративистики» были использованы Роем Шафером в цикле работ, посвященных систематическому сравнению подходов «традиционных» и «кляйнианских» фрейдистов (Schafer, 1994).
На мой взгляд, сложное и многозначное понятие контрпереноса требует именно такого рассмотрения. С одной стороны, оно формировалось на сломе классической психоаналитической традиции, как бы маркируя её границу с новым, «неклассическим» психоанализом. С другой же, дискуссии о контрпереносе в 50-х годах прошлого века четко обозначили противоречия и разнонаправленность активных в то время психоаналитических школ. Во многом различия эти сохраняются и теперь. В данном введении мне бы хотелось затронуть именно этот аспект проблемы. Не углубляясь специально в историю вопроса, тем более, что она детально и с разнообразными нюансировками освещается авторами сборника, я постараюсь более подробно остановится на его «теоретической географии» – определить местоположение понятия контрпереноса в многомерном пространстве современного психоанализа. С помощью такого исследования мне кажется возможным не только взглянуть на данный феномен с нескольких точек зрения, но и проверить сами эти «точки зрения» – концепции, школы, традиции – пробным камнем контрпереноса.
Двойное начало
Принято считать, что Зигмунд Фрейд не испытывал большого интереса к теме контрпереноса или, по крайней мере, не считал её достойным предметом публичного научного обсуждения. В примечании к английскому изданию работы «Замечания о любви в переносе» (1915) сказано, что помимо этой статьи контрперенос упоминается Фрейдом лишь в одном месте – в докладе на Нюрнбергском конгрессе 1910 года[2] (Эротический, 2002, с.33) При этом фрейдовская оценка явления была по преимуществу негативной: контрперенос описывался им как препятствие аналитическому процессу и пониманию, устранить которое призваны строгие правила психоаналитической техники (нейтральность и абстиненция аналитика) и практика обучающего анализа[3].
Столь же незначительный интерес вызывала данная проблема у первых последователей Фрейда. По данным Роберта Хиншелвуда (см. его статью в данном сборнике) до 1950 года было опубликовано всего 90 статей с упоминанием понятия «контрперенос» (для сравнения: с 1950 по 1999 год таких статей появилось 3685). Те немногие авторы, которые всё же касались темы контрпереноса в ту пору, не предлагали сколь бы то ни было систематической его теории и согласованной с ней практики использования контрпереноса. Достойны упоминания краткие, но глубокие замечания Фрейда о бессознательной коммуникации и «равномерно распределенном» или «свободно парящем» внимании аналитика, ранние исследования Ш. Ференци, посвященные эмпатии, идеи Т. Рейка о психоаналитической интуиции и «слушании третьим ухом» (см. обзор этих концепций в работе Г. Этчегоена в данном сборнике). Однако ни один из упомянутых авторов на связывал воедино контрперенос и феномены эмпатии, интуиции и бессознательной коммуникации, и, соответственно, не рассматривал контрперенос как инструмент психоаналитической работы.
Ситуация кардинальным образом изменилась в начале 50-х годов с выходом в свет работ Паулы Хайманн в Лондоне и Хайнриха Ракера в Буэнос-Айресе. Приблизительно в одно и то же время эти исследователи провозгласили, что контрперенос является ценным источником информации о пациенте, что он принадлежит пациенту в не меньшей мере, чем аналитику, что использование контрпереноса в клинической работе требует пересмотра (но не отмены!) классических правил нейтральности и абстиненции, а также многих других постулатов психоаналитической техники. «Мой тезис заключается в том, что эмоциональный отклик аналитика на пациента в аналитической ситуации представляет собой один из наиболее важных инструментов его работы. Контрперенос аналитика – это инструмент исследования бессознательного пациента», – писала П. Хайманн в 1950 году. И далее: «Придерживаясь этой точки зрения, я подчеркиваю, что контрперенос аналитика является не только составной частью аналитических отношений, но и творением пациента, это часть личности пациента» (см. статью Хайманн в данном сборнике).
Не менее выразительными были высказывания Х. Ракера. Если Хайманн принадлежит приоритет в декларации новых принципов понимания контрпереноса, то Ракер, без сомнения, был первым аналитиком, предложившим развернутую, внутренне связную его теорию. В ранней статье 1948 года (опубликованной на английском языке в 1953-ем) Ракер ещё был сосредоточен на негативных, невротических аспектах контрпереноса. Однако уже здесь он утверждает, что контрперенос столь же вездесущ, сколь и перенос, а значит, отношение к нему аналитика ни в коем случае не может быть только «подчинением» или «исключением». Более того, уже в этой работе Ракер предлагает сам перенос рассматривать как функцию контрпереноса. В 1953 году он выскажется ещё более определенно: «Перенос – это выражение отношений пациента с воображаемым и реальным контрпереносом аналитика» (см. статьи Ракера в данном сборнике). Как следовало это понимать? В первом приближении, утверждает Ракер, контрперенос – это отклик на перенос пациента. И чем глубже самопонимание аналитика, тем точнее будет его «настройка» на пациента, а значит, тем более специфичным будет его контрпереносный отклик. Однако пациент со своей стороны также имеет некие фантазии о том, что происходит в душе аналитика, и потому его переживания в переносе часто развиваются как бы в ответ на этот, воображаемый им, контрперенос.[4] Последний вполне может стать и реальным, если аналитик будет бессознательно идентифицироваться с ожиданиями пациента.
Впоследствии концепция Ракера была уточнена и дополнена теми психоаналитиками, которые использовали в описании феноменов контрпереноса кляйнианскую концепцию проективной идентификации (см. работы Мани-Кёрла, Этчегоена и Хиншелвуда в данном сборнике). Но несмотря на все уточнения, остался незыблемым открытый Ракером принцип: анализ переноса невозможен без анализа контрпереноса, эти явления взаимосвязаны и перетекают друг в друга. Так, Михаэль Мёллер в связи с этим говорит о «переносно-контрпереносных уравнениях», а Томас Огден – о «фигурах переноса-контрпереноса» (Огден, 2001; см. статью Мёллера в данном сборнике).
С момента публикации работ Хайманн и Ракера тема контрпереноса заняла почетное место в психоаналитических дискуссиях. За первыми выступлениями последовали статьи М. Литтл, М. Гительсона, Р. Мани-Кёрла и многих, многих других. Но нельзя сказать, что смена парадигм проходила безболезненно. Скорее наоборот. Тема контрпереноса спровоцировала целую серию личных, групповых и «школьных» столкновений. Публикация доклада Хайманн стала толчком к разрыву ее отношений с Мелани Кляйн. Ракеру в ходе обсуждения своих докладов неоднократно приходилось выслушивать упреки в том, что аналитику с подобными контрпереносными чувствами не мешало бы пройти повторный анализ. В Соединенных Штатах новые теории контрпереноса подверглись дисквалифицирующей критике А. Райх, на долгие годы затормозившей их восприятие американскими аналитиками (см. об этом в статье Т. Джекобза в данном сборнике). Во Франции сходную роль сыграла как всегда беспощадная критика Ж. Лакана (Duparc, 2001). В конце концов многие пионеры исследования контрпереноса сами отказывались от своих первоначальных взглядов: Паула Хайманн со временем отошла от темы контрпереноса к исследованию «когнитивных процессов аналитика» (Томэ, Кэхеле, 1996, с.135-136), Дональд Винникотт, опубликовавший в 1947 году важнейшую статью «Ненависть в контрпереносе», в 1960 предложил вернуться к фрейдовскому пониманию контрпереноса как помехи (см. его статьи в данном сборнике).
Причины столь эмоциональных реакций, по-видимому, лежали в двух областях. Во-первых, тема контрпереноса все еще вызывала в сообществе психоаналитиков те тревожные отклики, что были так точно описаны Ракером, Хайманн и Литтл. Последняя писала: «… Наиболее важным фактором, по моему мнению, является характер существующего отношения к контрпереносу (т.е. к своим собственным чувствам и идеям), нередко имеющий реальные параноидные или фобические черты. Это становится особенно очевидно в тех случаях, когда чувства субъективны или могут оказаться таковыми» (см. статью Литтл в данном сборнике). Так же, как пациенты в отношении переноса, аналитики склонны защищаться от своих контрпереносных чувств. С углублением личного анализа и совершенствованием других элементов психоаналитического обучения конфликт этот переносится легче, однако окончательно она не исчезает никогда. А значит, никогда не исчезает искушение принять ту странную теорию, что аналитическое взаимоотношение отличается наличием чувств в одном партнере и отсутствием их в другом (см. критику этой идеи в статье Хайманн 1950 г.). Во-вторых, и авторы новых подходов к контрпереносу, и их критики всерьез опасались последствий сделанных открытий. Не станут ли теории контрпереноса хорошей рационализацией для произвольных и субъективистских интерпретаций? Не подтолкнут ли они аналитиков к бездумному отыгрыванию собственных проблем? Не превратятся ли они в способ переложить ответственность за переживания аналитика на плечи пациента? Не будут ли тем самым открыты шлюзы для терапевтической некомпетентности и «дикого контрпереносного анализа», как назвали подобные злоупотребления Сандлер, Дэр и Холдер (Сандлер, Дэр, Холдер, 1995, с.48)?
Как видим, проблемы, возникшие перед исследователями контрпереноса, их критиками и последователями, мало чем отличались от тех, с которыми столкнулись в свое время первые психоаналитики. (И, добавлю, забегая вперед, с которыми встречаемся мы в специфической ситуации пере-открытия психоанализа в странах бывшего СССР.) Как и Фрейд в характеристике Роя Шафера, они испытывали некий «контрперенос к контрпереносу» (Шафер, 2002, с.134). Но все же в 50-е годы аналитики были лучше подготовлены к такому столкновению. Подготовлены теоретически, поскольку в их арсенале имелись идеи недавно возникших и уже довольно хорошо разработанных концепций объектных отношений. Подготовлены практически, т.к. хорошая школа личного обучающего анализа позволяла аналитикам нового поколения с меньшей настороженностью относиться к своему внутреннему миру, чем это было возможно для пионеров психоанализа.
Итак, краткая научная история интересующего нас понятия может быть описана следующим образом: от оценки контрпереноса как препятствия психоаналитическому процессу к признанию его ценным инструментом познания пациента и одним из основополагающих элементов психоаналитической техники. Начиная с Х. Ракера и М. Литтл, многие аналитики отмечали, что путь этот напоминает изменение фрейдовских взглядов на такие явления, как сопротивление и перенос. Исходно они воспринимались Фрейдом как препятствия, и лишь со временем основатель психоанализа научился видеть в них важнейшие элементы психоаналитического метода, новую «царскую дорогу» в бессознательное. Новому поколению психоаналитиков досталась задача проделать подобную работу в отношении контрпереноса. Предвосхитив многие современные открытия (например, в идее о бессознательной коммуникации), Фрейд, тем не менее, относился к контрпереносу с опасением, что существенно ограничивало его исследовательский горизонт. Должны были пройти десятилетия, прежде чем на смену идеям «овладения», «подчинения» и «взятия под контроль» пришла мысль об «использовании» контрпереноса, а идеал холодной объективности и отстраненной нейтральности аналитика был потеснен более гибкими и реалистическими представлениями об аналитической позиции. Х. Ракер писал об этом: «Невротический (обсессивный) идеал объективности ведет к подавлению и блокированию субъективности и к обманчивому воплощению мифа об «аналитике без тревоги и гнева». Другая невротическая крайность – «затопление» контрпереносом. Объективность базируется на форме внутреннего разделения, которое дает возможность аналитику сделать себя самого (свой собственный контрперенос и субъективность) объектом постоянного наблюдения и анализа» (цит. по (Britton, 2003)).
Контрперенос у Фрейда
И все же можно сказать, что данная версия развития событий является лишь «официальной историей». При более внимательном взгляде за ней можно разглядеть «другую сцену», на которой размышления о контрпереносе сопровождали аналитиков на всем протяжении научной истории психоанализа. В докладе «Эротический контрперенос – тогда и сейчас» Рональд Бриттон пишет: «Ещё на заре своей психоаналитической карьеры, а возможно, и изначально, Фрейд обладал большой информацией о контрпереносе, намного больше той, что мы ему приписываем» (Britton, 2003). Бриттон детально анализирует исторический фон, на котором появлялись первые суждения Фрейда о контрпереносе. Чтобы полнее понять их, необходимо отвлечься от очевидных данных – в нашем случае, научных работ Фрейда и его ближайших последователей – и перейти к исследованию более тонких свидетельств: переписки, биографических документов, воспоминаний современников. В таком освещении интересующий нас предмет поворачивается новыми гранями. Так, мы узнаем, что впервые понятие контрпереноса упоминается Фрейдом в 1909 году в переписке с К.-Г. Юнгом. Фрейд пишет своему ученику, в то время горячо любимому: «Таких переживаний, хоть они и болезненны, избежать невозможно. Без них мы не будем знать реальную жизнь и то, с чем нам приходится иметь дело. Сам я никогда так не попадался, но был близок к этому множество раз и выбирался с трудом. Думаю, меня спасала только беспощадная необходимость, двигавшая моей работой, да еще то, что я был на 10 лет старше Вас, когда пришел к психоанализу. Они [эти переживания] лишь помогают выработать толстую кожу, которая нам необходима, и управлять «контрпереносом», который в конечном итоге является постоянной проблемой любого из нас. Они учат нас направлять собственные аффекты к наилучшей цели» (письмо от 7 июня 1909 года, цитируется по (Britton, 2003); ср. также (Эткинд, 1993, с.173)).
Письмо это было написано в разгар сложных и мучительных любовных отношений Юнга с его первой психоаналитической пациенткой, а впоследствии ученицей Сабиной Шпильрейн (см. об истории этих отношений в работе А. Эткинда (Эткинд, 1993, с.159-212)). Именно в этом контексте Фрейд впервые использует термин контрперенос, и это проясняет, почему последний рассматривался им как проблема, трудность, которую необходимо взять под контроль (буквально: «стать хозяином» контрпереноса). В ситуации с Юнгом и Шпильрейн Фрейд столкнулся с нарушением границ терапевтических отношений под воздействием контрпереноса (Gabbard, Lester, 1995). Возможно, он был напуган разрушительной силой контрпереносных чувств и пытался одновременно успокоить и предостеречь неопытного ученика. Вместе с тем уже в этом письме Фрейд подчеркивает, что «проблема постоянна» и избежать контрпереноса невозможно. Фактически, эти слова полностью подтверждают интерпретацию его идей, даннную Паулой Хайманн в 1950 году: «… Требование Фрейда «осознавать и подчинять себе» свой контрперенос не приводит к выводу о том, что … аналитик должен быть бесчувственным и отстраненным. Скорее, из него следует, что аналитик должен использовать свой эмоциональный отклик как ключ к бессознательному пациента. Это защитит его от вовлечения в качестве со-артиста в сцене, которую пациент заново разыгрывает в аналитических отношениях, и от эксплуатации их для удовлетворения собственных потребностей» (см. статью Хайманн в данном сборнике).
Спустя год после процитированного письма на Нюрнбергском конгрессе Фрейд впервые высказался о контрпереносе публично: «мы обратили внимание на «контрперенос», появляющийся у врача благодаря влиянию пациента на его бессознательные чувства, и недалеки от того, чтобы предъявить врачу требование распознавать и преодолевать в себе этот контрперенос» (цитируется по (Britton, 2003), см. также (Фрейд, 1910, с.66)). Однако еще через год, 31 декабря 1911 года, Фрейд снова пишет Юнгу: «Конечно, мы не можем отдать в печать статью о «контрпереносе», её необходимо распространять только среди наших» (Britton, 2003).
Как пишет Бриттон, «произошло слишком много такого, что заставило Фрейда считать статью о контрпереносе необходимой». Помимо истории с Юнгом и Шпильрейн, Фрейд стал свидетелем запутанных взаимоотношений Шандора Ференци с его возлюбленной, бывшей пациенткой и будущей женой Гизеллой Палос и её дочерью, также его пациенткой, Эльмой. В этот треугольник в качестве «со-артиста» вовлекся и сам Фрейд, приняв Эльму в анализ и пытаясь активно влиять на всех участников событий (Britton, 2003; Gabbard, Lester, 1995). Конечно, Фрейд не был свободен от контрпереноса и не понаслышке знал о его опасных последствиях. Особенно остро он ощущал его, когда дело касалось отношений с коллегами и его детища – психоанализа. Проведенный Фрейдом анализ Ш. Ференци привел в итоге к открытому конфликту: ученик обвинял учителя в пренебрежении негативным переносом (Фрейд, 1937; Джонс, 1996). Учитывая озабоченность Фрейда будущим психоаналитического движения, его заинтересованность в судьбах учеников и последователей, можно предположить, какого рода контрперенос помешал ему рассмотреть противоречивые чувства Ференци. Так уже было задолго до ситуации с Ференци в случае Доры, когда Фрейд, по собственным словам, «не внял этому первому предостережению» – первым проявлениям негативного переноса, – будучи увлечен своими идеями. Рассматривая этот случай сквозь призму современных знаний, немецкий аналитик Клаудиа Франк показывает, как, выдвигая идею об «устранении» негативного переноса, основатель психоанализа отвечает «контруничтожением» на уничтожающие чувства пациентки (Франк, 2001). По-видимому, идея устранения контрпереноса имела сходные контрпереносные истоки.
То, что понятие контрпереноса возникает в контексте нарушений границ в работе первых аналитиков и в отношениях с ними самого Фрейда, накладывает глубокий отпечаток на данную тему. На долгие годы она становится неотличимой от проблемы отыгрываний контрпереноса. В письмах Фрейд подчеркивает вездесущесть, неизбежность и не-обходимость ответных чувств аналитика, признание которых позволяет «знать то, с чем приходится иметь дело». Но «необходимая» работа о контрпереносе так и не была им написана.
Нужно учитывать, что основатель психоанализа боялся дискредитации своего метода в глазах не только широкой публики, но и научной общественности. И если мнением публики еще можно было как-то пренебречь, то наука обладала для Фрейда незыблемым авторитетом. К сожалению, его представления о научности были довольно узкими и ориентировались на классический естественнонаучный идеал беспристрастного исследования (Шафер, 2002). Парадоксальным образом гений, разрушивший философскую иллюзию чистого самосознающего Я, придерживался родственной ей картезианской гносеологии. Очевидно, что подобное «сциентистское самонепонимание» Фрейда (Ю. Хабермас) мешало ему дать развернутое описание той бессознательной коммуникации, на которую он интуитивно точно указал.
Тем не менее, как пишет Бриттон, мы можем попытаться реконструировать взгляды Фрейда на контрперенос – отчасти не высказанные, а отчасти не сформулированные. Хорошим руководством к этому может послужить статья «Замечания о любви в переносе», вышедшая в свет в 1915 году и вызванная к жизни теми же обстоятельствами, что и высказывания о контрпереносе в письмах Фрейда (Фрейд, 1915). Как уже отмечалось, именно в ней Фрейд во второй раз публично упоминает понятие контрпереноса. Но в данном случае нас интересует другое. Если бы Фрейд действительно попытался дать развернутую картину контрпереноса и если, как можно предположить, его размышления о переносе содержат в себе указания на эту тему, – что бы он мог написать? Возможно, как и в отношении переноса, Фрейд указал бы на противоречие реальности переживаемых чувств и их производности от аналитической ситуации. Он мог бы сказать, что вместо избегания контрпереноса его необходимо сделать предметом анализа, хотя вряд ли Фрейд отказался бы от идеи «контроля и овладения», поскольку не отказывался от нее и в отношении переноса. Возможно, он выдвинул бы идею, что невроз контрпереноса является сопротивлением анализу (так же, как и невроз переноса). Но вполне вероятно, Фрейд смог бы предположить и то, что эротический и негативный контрперенос далеко не исчерпывают всех его разновидностей. Как формы отыгрывания, они скорее заслоняют собой тот позитивный контрперенос, который – как и позитивный перенос – служит необходимым фоном и условием всякого успешного анализа (Britton, 2003).
Должно было пройти довольно много времени, прежде чем аналитики научились не противопоставлять эмоции познанию, субъекта – объекту и контрперенос – пониманию. Но, как это часто бывает в анализе и истории, оглядываясь назад, мы можем увидеть в прошлом многое из казавшегося новым и многое, еще не открытое. Указания Фрейда на важность позитивного переноса и современные призывы аналитиков к открытости своим контрпереносным чувствам, что подразумевает уверенность в их «хорошести», звучат вполне согласованно. Как выразительно пишет современный британский психоаналитик Ирма Бренман Пик, «если мы изолируем эмоции, мы рискуем … позволить ненависти управлять так называемым поиском истины. То, что выглядит бесстрастным, может содержать в себе убийство любви и заботы» (Pick, 1985). В конце концов, как бы ни высокопарно это звучало, только любовь и уверенность в ней позволяют выдерживать тот заряд боли и страха, что несет нам знание о самих себе.
Концепции контрпереноса: эго-психология и кляйнианская теория объектных отношений
В работах разных авторов мы находим различные классификации концепций контрпереноса. Так, Отто Кернберг в статье 1965 года (см. данный сборник) разделяет все подобные теории на два класса: классический подход, определяющий контрперенос как бессознательную реакцию аналитика на перенос пациента, и тоталистический, включающий в это понятие все эмоциональные реакции аналитика на пациента. В рамках классического, восходящего к Фрейду, подхода, по мнению Кернберга, существует тенденция оценивать контрперенос как помеху работе аналитика и находить его истоки в невротических конфликтах аналитика. С другой стороны, сторонники тоталистического подхода, к которым прежде всего относятся представители различных школ объектных отношений, в большей степени склоняются к позитивной оценке контрпереноса, видят в нем неизбежный и необходимый элемент психоаналитического процесса и стремятся использовать его в качестве инструмента понимания пациента.
Можно заметить, что в этом разграничении неявно используются два разных критерия: «все реакции на пациента или только реакции на его перенос» и «все реакции аналитика или только его отдельные, невротические реакции». Поэтому логически более последовательной выглядит тройственная классификация Михаэля Мёллера: контрперенос – это либо (1) все реакции аналитика на пациента, либо (2) все реакции аналитика на перенос пациента, либо (3) только невротические реакции аналитика, т.е. его перенос (см. статью Мёллера в данном сборнике).[5] Очевидно также, что последнее определение может быть преобразовано в свою противоположность. В таком случае мы будем иметь дело с теорией, противопоставляющей (полезный) контрперенос (невротическому) переносу аналитика.[6]
Горацио Этчегоен в работе 1991 года (см. данный сборник) указывает, что определение контрпереноса всегда будет зависеть от того, как мы понимаем его отношение к переносу. Сандлер, Дэр и Холдер, на которых ссылается Этчегоен, пишут, что в слове контрперенос приставка контр- может иметь два значения: она может указывать на нечто, противоположное переносу, или же на нечто, параллельное ему (Сандлер, Дэр, Холдер, 1995, с.77). «Оба эти смысла одновременно присутствуют в наших определениях, а иногда и вступают в противоречие друг с другом, – отмечает Этчегоен. – Когда мы говорим о контрпереносе в первом смысле, то имеем в виду, что у аналитика, так же, как и у анализируемого, возникает перенос. Контрперенос определяется в соответствии с его направлением (отсюда – туда), но также мы устанавливаем некий баланс, контрапункт, возникающий из осознания того, что наши собственные реакции не могут быть независимыми от реакций другого человека». Из этого рассуждения непосредственно следует вывод, который и делает Этчегоен, что различия между переносом и контрпереносом в конечном счете устанавливаются достаточно условными рамками аналитического сеттинга. Именно сеттинг определяет, что есть перенос, а что – контрперенос, и в итоге кто является пациентом, а кто – аналитиком. Исходя из этого, контрперенос, на мой взгляд, можно определить как все отклики аналитика на пациента, возникающие в рамках аналитического сеттинга или же вне этих рамок, но в контексте аналитических отношений. Можно сказать, что контрперенос – это перенос аналитика в аналитической ситуации.[7] В той мере, в которой аналитик остается в своей роли и в своей позиции, контрперенос работает как инструмент понимания, в первую очередь – понимания переноса пациента. Если же эта роль аналитиком теряется, происходит уплощение аналитической ситуации и мы можем наблюдать уже не «полезный» контрперенос, а то, что иногда называют «обратным переносом» аналитика.
Это различие позволяет лучше понять столь частое у ранних аналитиков (и некоторых представителей современных не-аналитических школ психотерапии) стремление к инверсии ролей, обратимости аналитических отношений. Начиная с экспериментов Ш. Ференци с «обоюдным анализом» и заканчивая не столь давними «отступлениями» М. Хана, мы снова и снова встречаемся с иррациональным стремлением аналитиков «демократизировать» аналитическую ситуацию, сделать её более «открытой», «равноправной» и т.п. В уже упоминавшейся выше статье Р. Бриттон рассматривает ситуации отыгрывания эротического контрпереноса как утрату аналитиком «третьей позиции», роли наблюдателя отношений, истоком которой является наблюдение ребенком отношений родительской пары (Britton, 2003). Бриттон рассуждает в терминах триангулярного аналитического пространства и говорит о его коллапсе в ситуации отыгрывания эдиповых фантазий, актуализирующихся в контрпереносе.[8] Я думаю, это можно отнести не только к эротическим чувствам аналитика, но и к любым другим попыткам достичь «взаимности» в аналитических отношениях, отказаться от наблюдения в пользу одного лишь участия. В таких случаях пациент и аналитик переходят в некое мифическое, иллюзорное измерение, где не только инвертированы роли, но и перемешаны фантазия и реальность. Удивительно, что никакие свидетельства пациентов, воспринимающих такие трансформации аналитических отношений как прямое и травматическое нарушение границ (Gabbard, Lester, 1995), не мешают психотерапевтам определенного склада идеализировать их в терминах «реальности», «подлинности» или «равенства». Как сказал по этому поводу Мартин Бубер в дискуссии с Карлом Роджерсом, «у меня здесь нет никаких возражений. Но возражения есть у ситуации. Вы неизбежно имеете другое отношение к ситуации, чем он [пациент]. Вы способны делать то, чего он не может. Вы не равны и не можете быть равными» (Диалог Маритна Бубера и Карла Роджерса, 1994, с.78).
Примечательно, что, дискутируя с основателем клиент-центрированной психотерапии, немецкий философ руководствуется аргументами, давно известными психоаналитикам. Так, в своей знаменитой статье 1934 года о природе терапевтического действия психоанализа Дж. Стрэчи писал: «Аналитическая ситуация постоянно находится под угрозой вырождения в «реальную» ситуацию. На самом деле, характер происходящего совершенно противоположен по смыслу тому, что мы обозначаем словом «реальный». Это значит, что пациент все время рискует превратить реальный внешний объект (аналитика) в архаический, то есть спроецировать на него свои примитивные интроецированные образы» (Стрэчи, 2002, с.95). И далее: «Парадокс состоит в том, что лучший способ научить Эго отличать фантазию от реальности заключается в максимальном ограничении влияния на него этой реальности» (там же, с.96). Если мы признаём, что контрперенос аналитика также является для пациента частью внешней реальности, мы должны будем распространить этот принцип и на него (Pick, 1985; Milton, 2001). А это означает, что, хотя для нас будут чрезвычайно важны представления пациента об этой части реальности, а также сама эта реальность как источник понимания, мы, тем не менее, будем считать ошибкой прямое воздействие контрпереноса на пациента.
На мой взгляд, главной заслугой «классического» понимания контрпереноса стало как раз внимательное исследование тех случаев, когда контрперенос становится помехой анализу. В работах представителей эго-психологии, таких, как А. Райх, Дж. Арлоу, Ч. Бреннер (см. их статьи в данном сборнике) и многие другие, контрперенос по преимуществу рассматривался как невротическая реакция аналитика и в таком виде противопоставлялся более зрелым формам психического функционирования: эмпатии и интуиции (А. Райх), нормальным компромиссным образованиям (Ч. Бреннер) и т.д. Подобные разграничения имели не столько теоретическое, сколько практическое значение, так как могли служить основой для последующего выявления маркеров или индикаторов невротического контрпереноса (см. об этом в статьях Райх и Арлоу в данном сборнике). Они заостряли внимание аналитиков на опасностях чрезмерной эмоциональной вовлеченности в конфликты пациента или наоборот, «эмоциональной слепоты» в отношении тех или иных его переживаний. Как писала А. Райх в 1966 году, «сам по себе контрперенос ничем не помогает, но готовность признать его существование и способность преодолеть его – действительно помогают» (см. статью в данном сборнике). Можно сказать, что работы эго-психологов в первую очередь были подчинены цели предотвращения злоупотреблений контрпереносом. Другая же задача – разработка теории контрпереноса, позволяющей использовать его в качестве рабочего инструмента анализа, – в рамках данной парадигмы решена быть не могла, да в общем-то и не ставилась.
Как отмечают многие авторы и как уже приходилось писать мне, понимание контрпереноса в качестве инструмента анализа стало заслугой кляйнианской теории объектных отношений и могло появиться только в её концептуальном пространстве (см. статью Т. Джекобза в данном сборнике, а также (Schafer, 1994; Романов, 2000)). И П. Хайманн, и Д. Винникотт, и Х. Ракер, и М. Литтл находились под сильным влиянием идей Мелани Кляйн.[9] Конечно, не все они были «настоящими» кляйнианцами, т.е. активными членами кляйнианской группы, работавшей в рамках Британского психоаналитического общества (таковой на момент написания своей статьи была только П. Хайманн).[10] Но вне всякого сомнения можно утверждать, что переосмысление контрпереноса происходило в интеллектуальном поле кляйнианской теории, так же как несколько ранее обстояло дело с понятием переноса.
Чтобы прояснить различия подходов к контрпереносу, нам придется предпринять небольшой экскурс в область эго-психологической и кляйнианской теорий психического функционирования и психоаналитической техники, в особенности той ее части, которая касается работы с переносом.
С точки зрения эго-психологической модели психики каждый психический феномен является сложным единством, компромиссным образованием, включающем в себя дериваты инфантильных влечений, аффективные реакции на них (тревожные, депрессивные), защитные механизмы, устраняющие неудовольствие и модифицирующие проявления влечений, а также воздействия функций Супер-Эго. Контрперенос не является исключением из этого правила (см. статью Бреннера в данном сборнике). Однако существуют важные различия между болезненными, патологическими компромиссными образованиями (например невротическими симптомами) и теми, которые могут быть признаны нормальными и адаптивными (например творческой фантазией). Суть этих различий многими авторами понимается в контексте классической концепции автономных или свободных от конфликта сфер Эго Х. Хартманна, выдвинутой им в работе 1939 года (Хартманн, 2002, с.21; Вальдхорн, 2002). Несмотря на то, что психический конфликт невозможно полностью устранить из человеческой жизни, можно смягчить его проявления и сделать психику менее зависимой от первичных инстинктивных влечений. Хартманн считал, что Эго изначально осуществляет ряд функций, которые автономны по отношению к влечениям и восходящим к ним конфликтам. Эти функции в большей мере связаны с адаптацией к внешнему миру, к ним относятся мышление, восприятие, управление движениями и ряд других. Кроме того, первично включенные в конфликт функции, такие, как защитные механизмы, могут приобретать вторичную автономию и служить адаптивным целям (Вальдхорн, 2002, с.63). Например, механизм интеллектуализации может служить не только цели избегания болезненных аффектов, но и познанию реальности. Эта структурная концепция включала в себя и энергетический компонент: Хартманн предполагал, что Эго (или его ранние предшественники) с самого начала жизни обладает некой энергией, не связанной с влечениями. Впоследствии нейтрализация или деинстинктуализация энергии влечений, сексуальных и агрессивных, становится одной из важнейших задач Эго (Вальдхорн, с.69). Процесс психотерапевтической переработки психического конфликта во многом связан именно с этим процессом нейтрализации, который может быть противопоставлен сексуализации или «агрессивизации» функций Эго, происходящих при патологическом – невротическом или психотическом – решении конфликта. Применение этой «экономической» идеи к пониманию контрпереноса можно найти в работах А. Райх (см. данный сборник).
Эго-психологическе теории получили дальнейшее развитие в работах таких последователей Хартманна, как Р. Лёвенштайн, Э. Крис, Д. Рапапорт, М. Гилл и другие. Многие авторы – в частности, Дж. Арлоу, Ч. Бреннер, М. Штайн, М. Гилл в своих поздних работах и ряд других – пытались скорректировать идею об изначальной автономии некоторых сфер Эго, предпочитая хартманновский термин «относительная автономия» и близкие к нему определения (Эротический, 2002, с.198, с.113). Их несогласие вызывала некоторая реификация, овеществление, введенного Хартманном понятия, однако, похоже, никто не оспаривал саму необходимость противопоставлять две принципиально различные области психического функционирования.
Одновременно с теоретическими дискуссиями происходила эго-психологическая разработка техники психоанализа. Начиная с работы Рихарда Штербы 1934 года, аналитики стали говорить о расщеплении или диссоциации Эго в аналитическом процессе как основе терапевтического (или рабочего, по Р. Гринсону) альянса. По мнению Штербы, подобный альянс зиждется на способности Эго пациента расщепляться на наблюдающую и переживающую части. В ходе этого процесса более зрелая, наблюдающая, часть может временно идентифицироваться с аналитиком и его точкой зрения на происходящее в аналитической ситуации. Таким образом, терапевтический альянс позволяет пациенту стать союзником аналитика в исследовании перипетий аналитического процесса и в первую очередь – отношений переноса.
Нельзя не заметить явного параллелизма между теоретическими идеями Хартманна и техническими рекомендациями Штербы. Позднее, в 1950-х годах, в работах Элизабет Зетцель концепция терапевтического альянса была прямо обоснована через теорию автономных сфер Эго (Etchegoen, 1991, pp.235-240). Правда, Зетцель говорит уже не о противопоставлении переноса и терапевтического альянса, а о противоположности двух видов переноса: переноса как терапевтического альянса и невроза переноса. Это нововведение сделало теорию более строгой, однако не изменило ее принципиально. Терапевтический альянс стал рассматриваться как некий «реалистический» или «рациональный» перенос, коренящийся в опыте позитивных ранних отношений и в таком виде являющийся необходимым условием аналитической работы. Очевидно, что явная или неявная отсылка к автономному, способному к тестированию реальности Эго присутствует в данной теории при любом ее прочтении.
Но не приводит ли такой подход с неизбежностью к той идее, что не все составляющие переноса пациента должны быть проанализированы? А это, в свою очередь, не оставляет ли открытой лазейку для многообразных форм анти-аналитического сговора, бессознательных соглашений, псевдо-сотрудничества и тому подобных способов сохранить нетронутыми, удержать вне анализа какие-то области конфликтов и патологических объектных отношений? На мой взгляд, данная проблема является главной трудностью и опасностью эго-психологической концепции терапевтического альянса. И разрешить её не так-то просто, ибо восходит она к тому, несколько пренебрежительному, отношению к переносу, которым остаётся пропитанной теория Фрейда. Как отмечал в своих поздних работах М. Гилл, несмотря на то, что Фрейд проделал путь от оценки переноса как препятствия до его понимания в качестве основного предмета аналитической работы, тень негативной оценки все еще витает над переносом (Etchegoen, 1991, p.431). Именно это, утверждал Гилл, является причиной незаконченности анализа переноса в практике многих современных аналитиков.
Фрейд предлагал считать перенос одной из форм сопротивления –повторением в противоположность воспоминанию – и, в соответствии с этим, рекомендовал начинать анализ переноса лишь тогда, когда он становится сопротивлением аналитическому лечению (Фрейд, 1912). То есть, Фрейд считал необходимым анализировать прежде всего негативный перенос, оставляя «не вызывающий возражений позитивный перенос» нетронутым, если только он не становится переносом эротическим (т.е. снова-таки сопротивлением). Между тем в теории Фрейд рассуждает главным образом о либидинозных составляющих переноса. Понимание же негативной его версии заменено концепцией «сопротивления – преодоления сопротивлений». Технический подход, уделяющий преимущественное внимание сопротивлениям и анализирующий перенос лишь в той мере, в которой тот связан с сопротивлениями, был продолжен и, пожалуй, впервые четко сформулирован в работах Вильгельма Райха, а впоследствии нашел воплощение в классических руководствах по психоаналитической технике Отто Фенихеля (1941) и Ральфа Гринсона (1967).[11] Именно здесь были разработаны взаимосвязанные принципы «анализа сопротивлений, начиная с поверхности» (т.е. с проявлений, наиболее близких к Эго) и «анализа переноса с опорой на рабочий альянс». Тем не менее, как отмечали некоторые авторы, сегодня в самой концепции сопротивления можно увидеть след драматических и агрессивно окрашенных отношений переноса-контрпереноса (см. статью Хайманн 1951 года в данном сборнике; блестящий разбор технических рекомендаций Ш. Ференци в статье Ракера 1957 года; а также статью К. Франк (Франк, 2001)).
Конечно, нас не должно удивлять, что, обращаясь к теме контрпереноса, представители эго-психологии используют те же подходы и те же диспозиции, что и в отношении переноса. Здесь мы также найдем попытки четко дифференцировать невротические и относительно нормальные, «реалистичные» реакции аналитика на пациента, противопоставить контрперенос как некий вид «котрсопротивления» аналитика рабочим функциям его Эго: наблюдению и эмпатии (как способности к временной идентификации с пациентом).
В этом отношении весьма показательна представленная в данном сборнике статья Ч. Бреннера, в которой предпринята попытка более целостного понимания контрпереноса с довольно радикальной эго-психологической точки зрения. С одной стороны, Бреннер делает шаг в сторону сближения с тоталистическим подходом, говоря о контрпереносе как вездесущем феномене, компромиссном образовании, имеющем иногда негативные, а иногда позитивные последствия для аналитической работы. С другой же, «полезность» контрпереноса исчерпывается его мотивирующим компонентом: например, любопытство аналитика может быть мотивировано его инфантильными вуайеристскими импульсами, однако в сублимированной форме оно является частью его рабочего контрпереноса. Между тем контрпереносу отказано в праве служить источником информации о пациенте и аналитических отношениях, поскольку эта возможность зарезервирована за некими более зрелыми функциями Эго (хотя автор и не придерживается концепции автономных сфер). Поэтому лучший способ обращения с контрпереносом, по мнению Бреннера, это личный анализ, позволяющий свести его воздействие на аналитическую ситуацию к минимуму.
Интересно сравнить этот подход с размышлениями Маргарет Литтл, задолго до Бреннера предложившей считать, что «контрперенос является одним из тех компромиссных образований, в создании которых Эго оказывается столь искусным. В этом отношении контрперенос, по сути, явление того же порядка, что и невротический симптом, перверсия или сублимация» (см. её статью в данном сборнике). Однако вслед за этим Литтл переходит к анализу примитивных механизмов проекции, интроекции и идентификации, участвующих в интерсубъективном взаимодействии, в то время как Бреннер остается в рамках исследования внутрипсихических межсистемных конфликтов и соответствующих им зрелых механизмов защиты. Возможно, в этом заключается одно из главных противоречий двух подходов: ориентированные на теорию М. Кляйн аналитики склонны отслеживать влияние примитивных механизмов как в психике пациента, так и во внутреннем мире аналитика, тогда как эго-психологи предпочитают оставаться в роли «зрелых наблюдателей» аналитического процесса (Schafer, 1994, p.466). В конце концов это приводит к совершенно различным пониманиям аналитического взаимодействия и различным языкам его описания.
Как отмечает Р. Хиншелвуд, с развитием эго-психологии клинические описания, принадлежащие перу ее адептов, становились все более механистическими и все дальше отстоящими от субъективного мира переживаний пациентов (см. статью Хиншелвуда в данном сборнике). Реакцией на это стало широкое распространение в США – второй родине эго-психологии – психологии самости Хейнца Кохута и так называемых интерсубъективистских подходов (О. Реника и других авторов). Если последователи Кохута проповедует возвращение к субъективности пациента и предлагают превратить психоанализ в разновидность «понимающей», интроспективно-эмпатической психологии, то представители нового интерсубъективизма предлагают проделать сходную операцию по отношению к субъективности аналитика (Стафкенс, 2002). Поскольку она является в принципе «нередуцируемой» (Реник), необходимо отвести ей подобающее место в аналитических отношениях. Фактически, главной новацией этого подхода является призыв к избирательному, но более активному, чем в классическом психоанализе, самораскрытию аналитика перед пациентом. В теоретическом же плане примечательно, что понятие контрпереноса становится здесь просто избыточным – равно как и филигранные техники обращения с ним, разработанные поколениями предыдущих аналитиков.
Я не буду специально останавливаться на работах представителей психологии самости и интерсубъективистских подходов, поскольку их работы не представлены в данном сборнике. В данном контексте они были упомянуты лишь как пример реакции на пренебрежение темой контрпереноса и несколько схематизированное описание аналитических взаимоотношений в работах эго-психологов.
Главной особенностью кляйнианского взгляда на контрперенос, как мне кажется, стало не столько признание его полезности, сколько целостное или т.н. тоталистическое понимания феномена. Его можно проследить уже в пионерской статье Хайманн, а в работах Ракера и Мани-Кёрла оно заявлено четко и определенно. Представление о контрпереносе как целостном явлении, охватывающем и позитивные, полезные, и негативные, невротические, реакции аналитика (связанные с личностью и переносом пациента, так же как и с бессознательным аналитика), вполне естественно вытекало из кляйнианской концепции переноса как целостной или тотальной ситуации. Давая такое определение в 1952 году в работе «Происхождение переноса», Кляйн подчеркивала вездесущесть и многообразие проявлений переноса, который не противопоставлялся каким-либо вне-переносным – реальным или рабочим – отношениям. Скорее, их взаимодействие понималось по аналогии с переплетением фантазии и реальности в психической жизни младенца и в контексте такого переплетения. «… В психике маленького ребёнка каждый внешний опыт переплетён с его фантазиями и, с другой стороны, каждая фантазия содержит элементы актуального опыта, и только предприняв глубокий анализ ситуации переноса, мы оказываемся в состоянии раскрыть прошлое как в реалистическом, так и в фантастическом его аспектах», – писала Кляйн (Klein, 1952, p.54). Точно так же, по её мнению, каждая отдельная аналитическая ситуация содержит в себе и элементы фантазии, и элементы реальности, аспекты переноса и вне-переносных отношений – и каждый раз аналитику предстоит заново устанавливать и переформулировать их динамическое взаимодействие. Именно потому, что такая констелляция не может быть известна заранее, из практических соображений удобнее пользоваться тоталистическим пониманием. «В течение многих лет – и это остается верным до сего дня – перенос понимался в терминах прямых указаний на аналитика в материале пациента. Моя концепция переноса как укорененного в наиболее ранних стадиях развития и глубоких уровнях бессознательного более широка и влечет за собой технику, посредством которой из всего материала, представленного пациентом, выводятся бессознательные элементы переноса» (Klein, 1952, p.55).
Таким образом, важным достоинством тоталистического взгляда на перенос стало отсутствие четкого определения того, что переносом не является. Поскольку мы имеем дело с бессознательным, мы действительно не можем знать заранее, где кончается перенос и где начинаются более реалистические или рациональные отношения. А значит, аналитику лучше воздержаться от установок и предубеждений в отношении того, что должно быть проанализировано, а что нет. Возможно, отвергая теорию свободных от конфликта сфер Эго, кляйнианские аналитики отказались вместе с ней и от ясного представления о реальных отношениях, и от связанного с ней понятия терапевтического альянса (Etchegoen, 1991, p.254). Но свою задачу они видели в другом: сфокусировать внимание аналитика на многообразии форм проявления бессознательных фантазий и внутренних объектных отношений в аналитической ситуации. Полем, или, как говорит Бетти Джозеф, «рамкой», такого исследования для психоаналитиков был и остается перенос, тоталистическое же понимание позволило это исследовательское поле расширить (Joseph, 1985). Как выразил это Г. Этчегоен, «благодаря гению Мелани Кляйн перенос наконец начал формировать стратегию аналитической работы» (Etchegoen, 1991, p.432).
Вместе с тем, концепция переноса как целостной ситуации выглядит не только практически приемлемой, но и теоретически убедительной. Фрейд определял перенос как общепсихологическое явление, встречающееся повсеместно и лишь выявляемое в специально организованной аналитической ситуации.[12] С разработкой структурной теории становилось все более очевидным, что «переноситься» могут не только чувства и желания по отношению к объекту, некие целостные отношения, но и более частные психические содержания и функции, например защиты. Кляйн дополнила фрейдовскую теорию лишь одной идеей: перенос понимался ею не только и не столько как повторение прошлых отношений, сколько как проекция или экстернализация внутренних объектов и объектных отношений.[13] Несмотря на постоянные ссылки Кляйн на самые ранние этапы развития, очевидно, что наиболее фундаментальным предположением её подхода является идея о повсеместности и изначальности объектных отношений как таковых. «Не существует ни инстинктивного импульса, ни ситуации тревоги, ни ментального процесса, которые не вовлекали бы объекты, внешние или внутренние», – писала она (Klein, 1952, с.53).
В качестве основополагающей единицы психической жизни кляйнианцы предложили рассматривать бессознательную фантазию. Это восходящее к Фрейду понятие было переосмыслено в работах Кляйн и подробно теоретически разработано её последовательницей и соавтором С. Айзекс (Кляйн и др., 2001). Бессознательная фантазия была понята ими как первичная репрезентация влечений, включающая в себя объекты и отношения с ними.[14] С эго-психологической точки зрения любой психический феномен, включая, конечно же, и бессознательную фантазию, представляет собой компромиссное образование, и, следовательно, анализ этого феномена считается завершенным лишь тогда, когда его удается разложить на составляющие влечений, защит, тревог и т.д. Для Кляйн и ее последователей, напротив, любой психический феномен, включая защиты, аффекты и влечения, может быть представлен (и реально представлен в психике) в форме бессознательной фантазии. «Нет влечения, нет инстинктивной потребности или реакции, которые бы не переживались в виде бессознательной фантазии. … Все импульсы, все чувства, все модели защит переживаются в фантазии, которая дает им психическую жизнь и показывает их направленность и цель», – пишет Айзекс (Кляйн и др., 2001, с.141). В разделе о фантазии и механизмах защиты она приводит следующий пример: «Фантазия является связью между импульсом Ид и механизмом Эго, средством, которое одно преобразует в другое. «Я хочу съесть это, следовательно, я уже съел это» – является фантазией, которая представляет импульс Ид в психической жизни. В то же время это субъективное переживание механизма (или функции) интроекции» (там же, с.168 – выделено автором. И.Р.).
Здесь мы можем отчетливо наблюдать разнонаправленность двух психоаналитических подходов. В одном – эго-психологическом – предлагается некий вариант «атомистического» анализа (по Л.С. Выготскому), в другом – кляйнианском – конечной единицей анализа выступает целостное психическое явление, «молекула», объединяющая абстрактные элементы в живое целое (Выготский, 1982). Соответственно, в одном подходе ударение ставится на влечениях и защитах, в другом – на содержании тревог (и, шире, аффектов) и объектных отношениях.[15] В клинической практике это приводит к различным исследовательским установкам и интерпретативным стилям. Типичный эго-психолог будет стремится к сотрудничеству с наблюдающим Эго анализируемого в неком «объективном» изучении хитросплетений инстинктивных влечений и защит, будет откладывать интерпретации переноса и анализировать, «начиная с поверхности» (т.е. на языке Эго). Кляйнианец попытается понять любое высказывание или действие пациента «на языке бессознательных фантазий» (Сегал, 2001), будет ждать проявлений переноса с самого начала аналитического процесса и интерпретировать их по мере проявления. Вместе с тем кляйнианский аналитик будет стремиться как можно полнее учитывать свою роль как объекта переноса и субъекта контрпереноса и будет ожидать изменения этой роли в процессе аналитической работы.
Как и в случае с эго-психологической теорией свободных от конфликта сфер Эго и соответствующими ей техниками анализа сопротивлений и переноса, мы можем видеть, что в кляйнианском подходе развитие теории и техники происходило параллельно, а часто и в обратном порядке. Теория бессознательных фантазий была подробно разработана в 40-х – 50-х годах. Несколько ранее, в 30-е – 40-е годы, Кляйн предложила концепцию депрессивной позиции, а затем, в 40-е – 50-е годы, параноидно-шизоидной позиции и соответствующих ей примитивных механизмов защиты, включая проективную идентификацию. Разработку теории проективной идентификации продолжили такие последователи Кляйн, как У. Бион, Х. Сигал, Д. Розенфельд, Д. Мельтцер. Роджер Мани-Кёрл (см. его статью в данном сборнике) и Уилфред Бион применили её для понимания контрпереносных явлений. С другой стороны, работы Бетти Джозеф прекрасно демонстрируют плодотворность теории проективной идентификации в интерпретации целостной ситуации переноса (Joseph, 1975; 1985).
Однако расширенное понимание переноса можно обнаружить уже в классической статье Джеймса Стрэчи 1934 года, тесно сотрудничавшего в это время с Кляйн (Стрэчи, 2002). Стрэчи предложил рассматривать перенос как результат действия в аналитической ситуации механизмов проекции и интроекции. Проекция плохого внутреннего объекта[16] на аналитика и его реинтроекция образуют порочный невротический круг; интерпретация же этого процесса, которую Стрэчи называет мутационной (изменяющей), приводит к разрыву этого круга и образованию нового, доброкачественного витка. Аналитик, являющийся в одно и то же время объектом переноса и субъектом интерпретации, посредством такой интерпретации помогает пациенту различить фантазийный и реальный объекты. Эта мысль Стрэчи очень важна, поскольку утверждает, что ни в какой момент времени аналитик не является только лишь наблюдателем отношений переноса, для пациента он всегда их участник. Более того, в заключении статьи Стрэчи, со ссылкой на личный разговор с Мелани Кляйн, пишет, что интерпретация переноса в момент его активности чаще всего является для аналитика самой трудной. Не указывает ли он тем самым на то, что и для самого себя – в своем контрпереносе – аналитик также выступает прежде всего участником отношений (Pick, 1985)?
Итак, можно видеть, что в одно время с Р. Штербой Стрэчи предлагает некую модель работы с переносом, которая обходится без концепции рабочего альянса. В его работе намечен переход от понимания аналитической работы как сфокусированной на сопротивлениях к её центрированной на переносе версии. Вместо «анализа, начиная с поверхности» здесь предлагается «анализ переноса, начиная с ведущей тревоги» (что также отсылает нас к рекомендациям Фрейда). Исходным пунктом для интерпретации должна служить наиболее катектированная, аффективно насыщенная часть переноса.[17] Фактически, сопротивление понимается здесь как одно из проявлений негативного переноса. Эта линия будет продолжена в работах кляйнианских аналитиков, все дальше уходящих от классического понимания сопротивления в духе топической модели психики и все реже использующих это понятие (Hinshelwood, 1991, p.418). Как я уже отмечал выше, впоследствии это новое понимание сопротивления было дополнено его рассмотрением в рамках теории контрпереноса.
Возвращаясь к теме контрпереноса, нужно отметить, что его рассмотрение кляйнианскими и близкими к кляйнианским идеям авторами развивалось аналогично пониманию переноса. С самого начала это было целостное, тоталистическое понимание феномена, с попыткой провести в нем некие внутренние дифференциации.[18] Так, Ракер проводит целую серию различений внутри широко определяемого контрпереноса: контрпереносные мысли и контрпереносные позиции, прямой и косвенный контрперенос и, главное его нововведение – согласующийся контрперенос (идентификация аналитика с Эго пациента) и дополнительный (идентификация с внутренними объектами пациента, в частности, с его Супер-Эго).[19] Последняя оппозиция позволяет Ракеру теоретически обосновать значимость не только узко понимаемой эмпатии – согласующегося контрпереноса, – но и дополнительной идентификации как источника информации о внутреннем мире пациента.
Приблизительно в то же время британский психоаналитик Р. Мани-Кёрл пишет работу, в которой противопоставляет нормальный контрперенос и его отклонения – не столько по типам происходящей идентификации, сколько по скорости и беспрепятственности проекции и интроекции аналитиком материала пациента (см. статью в данном сборнике). Так же, как и Ракер, Мани-Кёрл классифицирует контрпереносные реакции в зависимости от типа идентификации аналитика с пациентом, однако основополагающим он считает различие проективной и интроективной идентификаций. Работа Мани-Кёрла открыла важную для кляйнианских аналитиков дискуссию о роли проективной идентификации пациента в формировании контрпереноса аналитика, а также о способах проработки контрпереносных чувств (Pick, 1985). Само понятие «нормального контрпереноса» предполагало, что аналитик может и должен оставаться открытым для вызываемых пациентом чувств, не прибегая к их отыгрыванию.
Ещё одну важную проблему поставили представители не-клянианской школы объектных отношений, т.н. Независимой группы Британского психоаналитического общества Дональд Винникотт и Маргарет Литтл. В их работах речь идет о необходимости для аналитика в определенных ситуациях раскрывать свои контрпереносные чувства перед пациентами. Винникотт говорит о реальных откликах, в которых нуждаются психотические и антисоциальные пациенты. Литтл же в большей мере интересуется ситуациями, когда сам пациент верно распознает контрпереносные чувства аналитика, и она предполагает, что признание аналитиком этих чувств является важным инструментом поддержки способности Эго пациента к восприятию реальности (особенно на продвинутых стадиях анализа). Данная тема обсуждается в работах Г. Этчегоена и Р. Хиншелвуда (см. данный сборник). Интересно также, что, несмотря на отрицание ценности раскрытия контрпереноса перед пациентом, П. Хайманн приводит в работе 1960 года пример именно такой техники (см. данный сборник).
В целом можно сказать, что кляйнианские аналитики придерживаются в отношении контрпереноса стратегии «не отрицать и не признавать, а использовать для понимания». Хотя можно заметить, что со времен Кляйн техника её последователей эволюционировала в сторону не только большего внимания к контрпереносу, но и признания его участия в любом – в том числе, интерпретативном – поведении аналитика. Такое участие, иногда обозначаемое термином разыгрывание (enactment), часто и, по-видимому, неизбежно предшествует пониманию.[20] Иногда оно полезно, а иногда – является ловушкой, в которую попадается аналитик. В первом случае предполагается, что проработанный и интегрированный аналитиком контрперенос внятным для пациента образом выражается в интерпретации (Pick, 1985; Steiner, 1993). Во втором речь идет о бессознательных манипуляциях со стороны пациента и о способности аналитика также бессознательно играть роль в чужих фантазиях. Опасности этого очевидны: помимо непонимания, аналитик рискует подержать фантазию пациента о собственном всемогуществе, подкрепив тем самым «невротический круг». Учитывая это, кляйнианские аналитики сегодня уделяют особое внимание тем ситуациям, в которых контрпереносные отклики или действия аналитика кажутся каким-либо образом предопределенными, или «соответствующими реальности», поскольку такие реакции могут возникать в ответ на проективные маневры пациентов (см. о введенном Л. Гринбергом понятии проективная контридентификация в работе Этчегоена в данном сборнике, а также работы Бетти Джозеф (Joseph, 1975)). Как писал Бион: «Переживание контрпереноса … обладает совершенно особым качеством, которое должно позволить аналитику отделить случаи, когда он является объектом проективной идентификации, от случаев, когда он таковым не является. Аналитик чувствует, что им манипулируют таким образом, чтобы он играл некую роль … в чужой фантазии. Или он чувствовал бы это, если бы не то, что по собственному воспоминанию я могу назвать только временной потерей инсайта – то есть переживание сильных чувств и одновременно вера, что их наличие вполне оправдано сложившейся объективной ситуацией. … Я думаю, что способность стряхнуть с себя парализующее ощущение реальности, сопутствующее этому состоянию, является первостепенной необходимостью» (Bion, 1961).
Подводя итог сравнению двух основных психоаналитических традиций понимания контрпереноса, отмечу, что, несмотря на разительные отличия, их взаимодействие и взаимовлияние очевидны. Существуют и вновь возникают эклектичные подходы, каждая школа эволюционирует в ответ на вызовы другой. Безусловно, кляйнианский и более широкий объектно-ориентированный подходы обладают большими достижениями в исследовании контрпереноса, что и вызывает сегодня повышенный интерес к ним в среде более традиционно мыслящих аналитиков (Schafer, 1994). Тоталистическое рассмотрение контрпереноса, динамическое исследование его нормальных и патологических форм, использование контрпереноса для понимания, призыв к открытости контрпереносным откликам, как и к постоянному их соотнесению со спонтанно проявляющейся реальностью переноса, – эти идеи стали новым этапом психоаналитического познания. Однако вопросы, возникающие изнутри этого нового подхода, вновь отсылают нас к классические дебатам. Как различать нормальные и патологические, зрелые и примитивные контрпереносные отклики? Как оценивать и можно ли использовать влияние контрпереноса на пациента? Существует ли граница между реалистическими/рабочими и просто позитивными отношениями переноса-контрпереноса? Возможно, традиционные решения этих проблем не удовлетворяют нас полностью, но мы не можем их обойти хотя бы потому, что пока не знаем других ответов.
По ту сторону этого сборника
Исследования психоаналитиков кляйнианской и эго-психологической школ представлены в данном сборнике почти исчерпывающим образом. За его границами остались лишь несколько статей, дополняющих и развивающих основные позиции. В числе ранних эго-психологических работ следует упомянуть цикл статей Моисея Гительсона, взгляды которого были близки А. Райх. В частности, Гительсону принадлежит противопоставление двух видов откликов аналитика на пациента: реакций на пациента в целом, которые он считает переносом аналитика, и реакций на перенос пациента (или отдельные аспекты его личности и материала), составляющих контрперенос в собственном смысле слова. При этом ставилась задача, скорее, опознания и ограничения контрпереноса, чем его использования (см. статьи Хайманн (1960), Джекобза и Этчегоена в данном сборнике). Нужно отметить, что многие современные аналитики, воспитанные в традициях эго-психологии, в работах о контрпереносе активно используют идеи кляйнианцев и других ориентированных на объектные отношения школ. В качестве примеров можно упомянуть работы представителя британской группы Современных фрейдистов Дж. Сандлера и исследования американского аналитика Т. Джекобза (только по одной статье каждого из этих авторов вошло в данный сборник).
Из упущенных работ кляйнианской школы следует упомянуть классические исследования Леона Гринберга, посвященные феномену проективной контриденитификации – реакции аналитика на проективную идентификацию пациента. Так же как У. Бион и Р. Мани-Кёрл, Гринберг сделал шаг в сторону понимания проективной идентификации не только как фантазии и защитного механизма, но и как примитивного способа коммуникации (см. статьи Этчегоена и Хиншелвуда в данном сборнике). В то же время Гринберг, как и абсолютное большинство авторов-кляйнианцев, чётко разделяет проективную идентификацию и ответ на неё. Это отличает его подход от некоторых американских авторов, фактически включающих такой ответ в само определение проективной идентификации (например, Т. Огдена и О. Кернберга, см. (Hinshelwood, 1991, p.179 и далее). Из более современных работ следует упомянуть статью британского психоаналитика Ирмы Бренман Пик «Проработка в контрпереносе» (Pick 1985), продолжающую и развивающую подход Р. Мани-Кёрла, а также цикл работ Р. Бриттона, одна из которых упоминалась выше.
Кроме клйнианской и эго-психологической школ, в данном сборнике представлены работы аналитиков, которые пытаются так или иначе интегрировать эти подходы. Некоторые из них принадлежат к более эклектичной Независимой группе Британского психоаналитического общества, другие представляют свои собственные взгляды. К первым относятся Д. Винникотт, М. Литтл, а в последние годы жизни к ним присоединилась и П. Хайманн. Основные работы этих авторов присутствуют в этом сборнике. Некоторым упущением следует признать отсутствие ещё одной важной статьи М. Литтл и поздних работ П. Хайманн, в которых она обращается к исследованию когнитивных процессов аналитика и изменяет свои ранние взгляды на контрперенос (Little, 1957; Heimann, 1977). Последний недостаток частично восполняется работой М. Ротманна, в которой подход Хайманн освещается довольно подробно. Эта тема также освещается в специальном разделе учебника Х. Томэ и Х. Кэхеле «Современный психоанализ» (Томэ, Кэхеле, 1996). Классическая статья О. Кернберга посвящена сопоставлению и попыткам частичной интеграции эго-психологического и объектно-ориентированного, в частности кляйнианского, взглядов на контрперенос. К сожалению, более современные работы автора, посвященные той же теме, в сборник не вошли. Попытки синтеза разных подходов прослеживаются также в статье немецкого психоаналитика М. Мёллера.
Только отдельными – хотя и чрезвычайно существенными для данной темы – работами представлен вклад в исследования контрпереноса латиноамериканских психоаналитиков. Многие из них находились под сильным влиянием кляйнианской школы, воспринимая эту традицию опосредованно, как Х. Ракер, или, как Г. Этчегоен, непосредственно, через обучение в Британском психоаналитическом обществе. Однако все эти исследователи, как и многие другие, тем или иным образом пытались интегрировать идеи Кляйн с эго-психологией, структурным психоанализом Ж. Лакана и другими психоаналитическими и психологическими парадигмами. Так, в частности, чрезвычайно интересный синтез кляйнианских концепций бессознательной фантазии и проективной идентификации, бионовской теории базовых групповых допущений и гештальт-психологической теории поля был предложен в работах Мадлен и Вилли Барангер (Baranger, 1993; De Bernardi, 2000). Результатом стала оригинальная концепция биперсональных бессознательных фантазий, развивающая понимание аналитического процесса как протекающего между аналитиком и пациентом (а не только в пациенте, что предполагается классической эго-психологической точкой зрения).
Однако следует заметить, что все перечисленные выше работы – как включенные в сборник, так и просто упомянутые – принадлежат к тому обобщенному направлению, которое О. Кернберг назвал «психоаналитическим мэйнстримом» (Кернберг, 2000). По мнению американского исследователя, это основное психоаналитическое течение образовано тремя школами, границы которых были очерчены в ходе знаменитых лондонских Дискуссий о противоречиях между представителями Кляйнианской, Фрейдистской и Независимой групп в 40-е годы прошлого века (Романов, Дурас, 2001). Со временем между этими традициями происходил все более интенсивный обмен идеями, сглаживались противоречия, возникали синтетические концепции. Поэтому, несмотря на сохранение некоторых «схоластических» различий, на техническом и клиническом уровне мы можем говорить если не о единстве подходов, то по крайней мере о хорошем взаимопонимании между ними.[21] Однако множество психоаналитических парадигм находятся за пределами этого течения – то ли потому, что они сравнительно новы, то ли потому, что исторически развивались вне его влияния или же в оппозиции ему. Хотя их вклад в интересующую нас тему контрпереноса не был определяющим, он, тем не менее, довольно значителен.
Вслед за Кернбергом можно указать на две «психоаналитические культуры», оставшиеся за пределами мэйнстрима (и нашего сборника). Во-первых, это французский психоанализ. Испытавший большое влияние идей Ж. Лакана и полемического стиля его мышления, французский психоанализ долгое время оставался невосприимчив к новым теориям контрпереноса (Duparc, 2001). Позднее эти идеи нашли отклик в среде французских психоаналитиков, однако их рецепция и сегодня остается довольно специфической. Такие теоретики французского психоанализа, как А. Грин, Дж. МакДугалл, Ж. Шоссгет-Смиржель и многие другие, приложили большие усилия для объединения новых теорий объектных отношений с более традиционной ветвью психоаналитической мысли – теорией влечений. С другой стороны, С. Видерман, Ж. Лапланш, Ж.-Б. Понталис и другие пытались восстановить в правах историческую и травматическую реальность в психоаналитическом дискурсе. Эти авторы и их работы заслуживает отдельного исследования, выходящего за рамки данного предисловия.
Что касается интерсубъективистского подхода к контрпереносу, к которому можно отнести работы О. Реника, Г. Левина, Л. Фридмана, Дж. Этвуда, Дж. Столороу, с известной долей условности Т. Огдена и некоторых других авторов, то в общих словах он уже был охарактеризован выше. Создается впечатление, что в концептуальном пространстве этой только лишь формирующейся парадигмы понятие контрпереноса становится избыточным. С одной стороны, оно растворяется в широко понимаемой эмпатии, с другой же, его теснит «нередуцируемая субъективность аналитика». В техническом отношении работы этих авторов содержат весьма интересные описания совместного с пациентом исследования взаимных разыгрываний в аналитических сессиях, утраты аналитиком своей позиции и попыток её восстановления (Стафкенс, 2002). Возможно ли вывести из этих наблюдений новую теорию, или они вполне объяснимы в рамках уже существующих концепций – на этот вопрос сегодня вряд ли можно ответить однозначно. Перечисленные выше авторы образуют довольно разнородную группу: кто-то, как Огден, находится под сильным влиянием британских теорий объектных отношений, кто-то, как Этвуд и Столороу, воспитан в школе психологии самости, кто-то принял эстафету американской интерперсональной теории. В противопоставлении другим школам в этих работах можно найти много общих черт, однако они еще не обладают внутренним единством (ср. попытки систематизации интерсубъектвистских взглядов на контрперенос в работе Р. Хиншелвуд в данном сборнике и его целостного описания в работе О. Кернберга (Кернберг, 2000)).
Мы и контрперенос
Наблюдая общую панораму исследований контрпереноса – как тех, что уже стали классическими, так и более современных, – трудно, на мой взгляд, отделаться от ощущения некоего декаданса, нарастания в психоанализе субъективистских тенденций. Наверное, это показатель зрелости, когда ученые начинают задумываться, как они познают, а писатели – как они пишут. Эта зрелость переходит в увядание, если такая рефлексия заменяет творческое действие. За последние несколько десятилетий психоаналитическая теория и техника пережили серьезную трансформацию. Из ориентированной на естествознание научной дисциплины и соответствующей естественнонаучному этосу техники психоанализ превратился в практику интерсубъективного взаимодействия и анализа этого взаимодействия. Основная трудность этого перехода заключается в том, что новые формы психоаналитического знания и практики являются весьма неустойчивыми: им постоянно грозит впадение в субъективистский регистр «эмпатии и интроспекции». Взаимодействие и взаимоотношение двух субъектов довольно легко превращается в «коллективный монолог» (по Пиаже) двух равно одиноких сознаний и бессознательных. Тем самым оказывается под угрозой изначально присущее психоаналитическому диалогу, хотя и неустойчивое равновесие между познанием и пониманием (Рикер, 1995). Противостоять этой регрессии к «субъективизму на двоих» может лишь осознание психоанализом своего статуса как подлинно интерсубъективной науки.[22]
На мой взгляд, по крайней мере две тенденции в современных дискуссиях о контрпереносе способствуют такому осознанию. Во-первых, на уровне теории, это признание определяющего значения внутренних объектных отношений. Многоуровневый анализ отношений между самостью и внутренними объектами, между различными частями самости, между частичными объектами и т.д. образует особый раздел современной психоаналитической теории, достаточно далеко отходящий от неаналитических теорий интерсубъективности (которые имеют дело с объектами внешними и целостными). Довольно близка к этому подходу и концепция репрезентаций самости и объектов, разработанная Дж. Сандлером, О. Кернбергом и другими авторами. Во-вторых, на уровне практики, можно указать на признание неизбежности не только самого контрпереноса, но и тех процессов, которые подпадают под довольно расплывчатое определение разыгрывания. Идет ли речь о словах или интерпретациях аналитика, они могут выглядеть таковыми для него, но иметь совершенно иное значение – действий – для пациента. Таким же образом они могут быть представлены и в бессознательном аналитика, например, предлагающего пациенту лучшие в мире интерпретации нарциссизма или подавляющие интерпретации мазохистического подчинения. Признание повсеместности разыгрываний означает, что задачей аналитика становится не столько контроль ситуации, который невозможен, сколько постоянные усилия по превращению действий в понимание.
Вместе с тем нельзя не учитывать, что наш взгляд на происходящие в психоаналитическом мире дебаты и революции все ещё остается взглядом извне. Каково значение проблемы контрпереноса для нас, начинающих психоаналитиков из постсоветских и постсоциалистических стран? И здесь открывается весьма интересный взгляд на казалось бы хорошо изученные проблемы.
Прежде всего, кажется очевидным, что обучаясь практике психоанализа вне существующих в мире институций, мы обречены на повторение тех ошибок, лекарства от которых давно стали общим достоянием. Наибольшие сложности вызывает отсутствие двух обязательных составляющих психоаналитического обучения: личного обучающего анализа и систематического супервизирования клинической практики. Еще одним важным условием ответственной психоаналитической работы является наличие организованного профессионального сообщества, способного осуществлять функции наблюдения и оценки работы психоаналитика на всем ее протяжении, а не только в ходе психоаналитического образования. В современном психоанализе стало общепризнанным, что без постоянного контакта с такой «третьей стороной», в роли которой последовательно выступают обучающий аналитик, супервизор, психоаналитический институт и профессиональное сообщество, психоаналитическая практика имеет тенденцию вырождаться в «дикий анализ». Все эти инстанции позволяют организовать триангулярное пространство – пространство рефлексии, а не отыгрываний.
Что же касается контрпереноса, то он оказывается тем местом, где начинающего психоаналитика подстерегают главные опасности. Мой собственный опыт изучения психоанализа, клинической работы и обучения начинающих психотерапевтов убеждает меня в том, что опасности эти мало чем отличаются от тех, с которыми сталкивались западные психоаналитики до фундаментальных открытий в области теории контрпереноса и разработки соответствующей им техники. Фобическая, а в пределе параноидная установка по отношению к своим чувствам заставляет начинающих психотерапевтов отгораживаться не только от них, но и от эмоциональной реальности пациентов. В этих целях может использоваться и психоаналитическая теория, и медицинская этика, и гротескно преувеличенное правило нейтральности. Другой крайностью является утопание в контрпереносе, соблазн всё большего участия в аналитических отношениях в ущерб их пониманию. На практике это может приводить к интерпретациям, построенным по принципу «я так чувствую» (если такая работа вообще приводит к каким-либо интерпретациям). И та, и другая крайности означают конец анализа.
Наблюдения за подобными ошибками – своими и моих коллег – пробудили мой интерес к теме контрпереноса. Итогом его и стал этот том. Кончено, я далек от мысли, что сборники научных трудов могут научить кого-то «хорошему» или «правильному» психоанализу. В конце концов, как с долей пессимизма замечает Рональд Бриттон, чернобыльская трагедия произошла много позднее Хиросимы, когда все уже хорошо знали, как использовать атомную энергию и чего стоит бояться (Britton, 2003). Теория – не лучший советчик, особенно, если она построена на чужом опыте. Она лишь может показать, что мы не одиноки в своих заблуждениях и что решения существуют. Как и хороший психоанализ.
Что еще требуется от доброжелательного взгляда со стороны?
Литература
ВАЛЬДХОРН Г.Ф. Хайнц Гартманн и современный психоанализ // Энциклопедия глубинной психологии. Том 3. Последователи Фрейда. – М., «Когито-Центр», МГМ, 2002. – С.55-83.
ВЫГОТСКИЙ Л.С. Мышление и речь // Выготский Л.С. Собрание сочинений. – Т. 2. – М.: Педагогика, 1982.
ГАДАМЕР Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. – М.: Прогресс, 1988.
ГРИНСОН Р. Исключительное положение сновидения в психоаналитической практике // Современная теория сновидений / Пред. и общ. ред. С. Фландерс. – М.: АСТ, Рефл-Бук, 1999. – С.93-127.
ГРИНСОН Р. Техника и практика психоанализа. – Москва: «Когито-Центр», 2003.
ДЖОНС Э. Жизнь и творения Зигмунда Фрейда. – М.: Гуманитарий, 1996.
ДИАЛОГ КАРЛА РОДЖЕРСА И МАРТИНА БУБЕРА // Московский психотерапевтический журнал. – 1994. – № 2. – С.67-96.
КЕРНБЕРГ О. Новое развитие техники лечения в англоговорящих психоаналитических школах. Доклад на 7-ом Международном конгрессе Международной ассоциации истории психоанализа, Versailles, 20.7.2000 г. – http://psychoanalyse.narod.ru
КЛЯЙН М., АЙЗЕКС С., РАЙВЕРИ Дж., ХАЙМАНН П. (1952) Развитие в психоанализе. – М.: Академический проект, 2001.
ОГДЕН Т. Мечты и интерпретации. – М.: Независимая фирма «Класс», 2001.
РИКЕР П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике. – М., 1995.
РОМАНОВ И.Ю. Мышление, опыт и коммуникация в работах Уилфреда Биона // Філософські перипетії: Вісник Харківського національного університету ім. В.Н. Каразіна. Серія “Філософія”. – 2002. – № 561’2002. – С.54-61.
РОМАНОВ И.Ю. Понимание контрпереноса в кляйнианской традиции // Журнал практической психологии и психоанализа. – 2000. – № 4. – http://www.psychol.ras.ru/ippp_pfr/journal/index.htm
РОМАНОВ И.Ю. Психоанализ, философия и науки о человеке: Учебно-методическое пособие. – Харьков, ХНУ, 2003.
РОМАНОВ И.Ю., ДУРАС С.Г. Мелани Кляйн в истории психоанализа // Кляйн М., Айзекс С., Райвери Дж., Хайманн П. Развитие в психоанализе. – М.: Академический проект, 2001. – С.5-27.
САНДЛЕР Дж., ДЭР К., ХОЛДЕР А. Пациент и психоаналитик: Основы психоаналитического процесса. – М.: Смысл, 1995.
СЕГАЛ Х. Техника Мелани Кляйн // Топорова Л. Творчество Мелани Кляйн. – СПб.: Издательский дом «Бизнес-пресса», 2001. – С.87-110.
СТАФКЕНС А. Психоаналитические концепции реальности и некоторые спорные идеи «нового подхода» // Журнал практической психологии и психоанализа. – 2002. – № 3. – http://www.psychol.ras.ru/ippp_pfr/journal/index.htm
СТРЭЧИ Дж. Характер терапевтической работы в психоанализе // Антология современного психоанализа. Т.1. – М.: Изд-во «Институт психологии РАН», 2002. – С.81-106.
ТОМЭ Х. Тренинг-анализ и психоаналитическое обучение: предложение реформы // Журнал практической психологии и психоанализа. – 2003. – № 3. – http://www.psychol.ras.ru/ippp_pfr/journal/index.htm
ТОМЭ Х., КЭХЕЛЕ Х. Современный психоанализ. Т. 1. Теория. – М.: Прогресс – Литера, Изд. агентства «Яхтсмен», 1996.
ФРАНК К. «Но я не внял этому первому предостережению» // Лекции о психотерапии. (Сотрудничество с Украиной отдела психоанализа, психотерапии и психосоматики Тюбингенского университета им. Карла Эберхарда) – Киев: Изд-во «KARAT», 2001. – С.96-111.
ФРЕЙД З. (1905) Фрагмент анализа истерии. (История болезни Доры) // Фрейд З. Интерес к психоанализу. – Ростов-на-Дону: Феникс, 1998. – С.177-350.
ФРЕЙД З. (1910) Что ждет в будущем психоаналитическую терапию? // Фрейд З. Психоаналитические этюды. – Минск: «Беларусь», 1991. – С.63-72.
ФРЕЙД З. (1912а) О динамике «перенесения» // Фрейд З. Психоаналитические этюды. – Минск: «Беларусь», 1991. – С.113-120.
ФРЕЙД З. (1912б) Советы врачу при психоаналитическом лечении (1912) // Фрейд З. Психоаналитические этюды. Минск: Беларусь, 1991. – С.131-140.
ФРЕЙД З. (1914) Воспоминание, воспроизведение и переработка // Фрейд З. Психоаналитические этюды. – Минск: Беларусь, 1991. – С.100-108.
ФРЕЙД З. (1915) Замечания о «любви в перенесении» // Фрейд З. Психоаналитические этюды. – Минск: Беларусь, 1991. – С.120-131.
ФРЕЙД З. (1937) Конечный и бесконечный анализ // Психоанализ в развитии: Сб. переводов. – Екатеринбург: Деловая книга, 1998. – С.5-42.
ФУКО М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. – М.: Прогресс, 1977.
ХАРТМАНН Х. Эго-психология и проблема адаптации. – М.: Институт общегуманитарных исследований, 2002.
ШАФЕР Р. Пять прочтений работы Фрейда «Заметки о любви в переносе» // Эротический и эротизированный перенос. – М.: Институт общегуманитарных исследований, 2002. – С.118-154.
ЭРОТИЧЕСКИЙ И ЭРОТИЗИРОВАННЫЙ ПЕРЕНОС. – М.: Институт общегуманитарных исследований, 2002.
ЭТКИНД А.М. Эрос невозможного: История психоанализа в России. – СПб.: Медуза, 1993.
BARANGER, M. (1993) The mind of analyst: from listening to interpretation. IJPA, 74: 15-24.
BION, W.R. (1961) Group dynamics. In: Bion W.R. Experiences in Groups and Other Papers. London: Tavistock Publications, 1985.
PICK, I. BRENMAN (1985) Working through in the counter-transference. In: Spillius (Bott) E. ed. (1988) Melanie Klein Today. Vol. 2: Mainly Theory. London: Routledge, pp. 34-47.
BRITTON, R. (2003) Erotic countertransference: then and now. In: Britton, R. (2003) Sex, Death & the Super-Ego. Karnac Books, London.
DE BERNARDI, B. (2000) The countertransference: a Latin American view. IJPA, 81: 331-352.
DUPARC, F. (2001) The countertransference scene in France. IJPA, 82: 151-170
ETCHEGOEN, G.R. (1991) The Fundamentals of Psychoanalytic Technique. London, New York, Karnac Books.
GABBARD, G., LESTER, E. (1995) Boundaries and Boundary Violations in Psychoanalysis. Ney York: Basic Books.
GREEN, A. (2000) The intrapsychic and intersubjectivity in psychoanalysis. Psychoanalytic Quarterly, LXIX: 1-39.
HEIMANN, P. (1956) Dynamics of transference interpretations. IJP, 37: 303-310.
HEIMANN, P. (1977) Further observations on the analyst’s cognitive process. J. Am. Psychoanal. Assoc. 25: 313-333.
HINSHELWOOD R.D. A Dictionary of Kleinian Thought. London, Free Association Books, 1991.
JOSEPH, B. (1985) Transference: the total situation. In: Josef, B. (1989) Psychic Equilibrium and Psychic Change: Selected Papers of Betty Josef, ed. M. Feldman and E. Bott Spillius. London: Routledge.
JOSEPH, B. (1975) The patient who is difficult to reach. In: Josef, B. (1989) Psychic Equilibrium and Psychic Change: Selected Papers of Betty Josef, ed. M. Feldman and E. Bott Spillius. London: Routledge.
KLEIN, M. (1952) The origin of transference. IJPA, 33: 433-438. Reprinted in: The Writings of Melanie Klein, vol. 3, London: Hogarth Press, 1975, p.48-56.
LEVINE, H. (1997) The capacity for countertransference. Psychoanalytic Inquiry, 17: 44-68.
LITTLE, M. (1957) ‘R’ – the analyst’s total response to his patient’s needs. IJPA, 38: 240-254.
LOUW, F., PITMAN, M. (2001) Irreducible subjectivity and interactionism: a critique. IJPA, 82: 747-765.
MILTON, J. (2001) Psychoanalysis and cognitive behaviour therapy – rival paradigms or common ground? IJPA, 82: 431-448.
OGDEN, T. (1995) Analysing forms of aliveness and deadness of the transference-countertransference. IJPA, 76: 695-709.
RENIK, O. (1998) The role of countertransference enactment in successful clinical psychoanalysis. In: Enactment: Toward a New Approach to the Therapeutic Relationship, ed. S.J. Elman and M. Moskowitz. Northvale, NJ: Aronson, pp.111-28.
ROSENFELD, H. (1972) A critical appreciation of James Strachey’s paper on the nature of the therapeutic action of psychoanalysis. IJPA, 53: 455-461.
SCHAFER, R. (1994) Commentary: tradition Freudian and Kleinian Freudian analysis. In: Psychoanalytic Inquiry: Contemporary Kleinian Psychoanalysis, vol. 14, N3, pp.462-475.
SEGAL, H. (1977) Countertransference. Int. J. of Psycho-Analytic Psychotherapy, 6: 31-7.
SLAKTER, E. (1987) The history of concept. In: Countertransference. Ed. E. Slakter. Norhvale, NJ: Aronson, pp.7-39.
SPILLIUS (BOTT) E. (1994) Developments in Kleinian thought: overview and personal view Psychoanalytic Inquiry, 1994, Vol. 14, N3, Contemporary Kleinian Psychoanalysis, pp. 324-364. Reprinted in: Spillius (Bott) E. (ed.) (1988) Melanie Klein Today. London: Routledge.
STEINER, J. (1993) Psychic Retreats. Pathological Organizations in Psychotic, Neurotic and Borderline Patients. London: Karnac Books.
VASSALLI, G. (2001) The birth psychoanalysis from the spirit of technique. IJPA, 81: 3-25.
WALLERSTEIN R. (1988) One psychoanalysis or many? IJPA, 69: 5-21.
[1] Как пишет Х.-Г. Гадамер в послесловии к работе «Истина и метод», «… рефлексия по поводу практики не есть техника» (Гадамер, 1988, с.620). Эта идея, восходящая к пониманию «праксиса» в античной философии, на мой взгляд, вполне корректно может быть соотнесена с фрейдовским рассуждением о переплетении этики и техники в психоаналитической работе (Фрейд, 1915). Cр. (Etchegoen, 1991, с.11-13; Vassalli, 2001).
[2] Русский перевод доклада под названием «Что ждет в будущем психоаналитическую терапию?» опубликован в (Фрейд, 1910, с.63-72).
[3] В 1910 году на Нюрнбергском конгрессе в качестве средства «овладения» контрпереносом, преодоления собственных «комплексов» и «внутренних сопротивлений» Фрейд все еще называл самоанализ аналитика (Фрейд, 1910, с.66). Идея обучающего анализа как некой формы «психоаналитического очищения» была впервые выдвинута им в 1912 году в работе «Советы врачу при психоаналитическом лечении» (Фрейд, 1912б, с.136). Считается, что сделано это было по предложению Цюрихской школы. В 1918 году Х. Нунберг предложил считать обучающий анализ основной психоаналитического обучения и главной предпосылкой последующей психоаналитической практики (Томэ, 2003). Однако только в 1925 году Международная психоаналитическая ассоциация по предложению М. Айтингона приняла решения сделать трехчастную модель психоаналитического образования – обучающий анализ, контрольный анализ (который впоследствии был заменён супервизией психоаналитических случаев), теоретическая подготовка – повсеместной.
[4] Сегодня близкую идею развивает британский психоаналитик Дж. Стайнер, выделяющий особый тип интерпретаций – т.н. интерпретации, центрированные на аналитике, – предметом которых становятся фантазии пациента о чувствах и мыслях аналитика (Steiner, 1993). Очевидно, что контрперенос аналитика – это хороший, хотя и непрямой путь к построению таких интерпретаций. См. об этом также в статье Р. Хиншелвуда в данном сборнике.
[5] Несколько странным кажется то, что Мёллер считает «классической» вторую из этих концепций.
[6] В частности, такого разделения придерживался М. Гительсон. О его идеях см. ниже в данной статье, а также в работе Г. Этчегоена в данном сборнике.
[7] Интересно, что к такому же определению приходит и Чарльз Бреннер, основывающийся на совершенно ином, чем Этчегоен – эго-психологическом – фундаменте (см. его статью в данном сборнике). Здесь, как и во многих других случаях, можно видеть, что различные «психоаналитические культуры» встречаются друг с другом в совершенно неожиданных пунктах.
[8] Ср. близкую идею М. Литтл об интервалах времени и расстояния, необходимых, чтобы контрперенос работал как инструмент (см. статью в данном сборнике).
[9] Так же, как и упомянутые выше представители «тоталистического» подхода: аргентинский психоаналитик Горацио Этчегоен, яркий представитель лондонской кляйнианской группы Рональд Бриттон, американский аналитик Отто Кернберг, много сделавший для распространения кляйнианских идей в США и для их интеграции с основными теориями эго-психологии.
[10] Как я уже отметил выше, новое понимание контрпереноса было неоднозначно воспринято самой Мелани Кляйн. Кроме личных симпатий и антипатий в этом были замешаны и теоретические расхождения. В пятидесятые годы внимание Кляйн все больше сосредотачивалось на наиболее примитивном, параноидно-шизоидном уровне функционирования психики, соответствующих ему тревогах, объектных отношениях и защитных механизмах. Её ближайшие последователи У. Бион, Р. Мани-Кёрл и Ханна Сигал углубленно исследуют один из таких примитивных механизмов – проективную идентификацию. Из этого направления исследований со временем и образуется новое, собственно кляйнианское понимание контрпереноса, заметно отличающееся от подходов Хайманн и Ракера (см. об этом в статье Р. Хиншелвуда в данном сборнике).
[11] Следует также отметить, что подход этот тесно связан с экономической и структурной моделями психики. Из теории «влечений – защит – структур» естественно следует техника анализа сопротивлений, в свою очередь подразумевающая идею терапевтического расщепления Эго (Hinshelwood, 1991, p.418). Неслучайно Анна Фрейд была удивлена полемичности выступлений Гринсона и Векслера по проблеме рабочего или терапевтического альянса, указав, что эти понятия предлагают всего лишь новое описание классической фрейдовской техники (Etchegoen, 1991, p.251).
[12] Например, в работе «Замечания о любви в переносе» Фрейд утверждает, что повторение прошлых паттернов отношений вовсе не является отличительной чертой «переносной любви», поскольку с теми же процессами мы встречаемся в любой нормальной влюбленности (Фрейд, 1915).
[13] Дж. Сандлер предпочитал называть этот процесс «актуализацией» (Сандлер, Дэр, Холдер, 1995, с.51).
[14] Последнее соотносится с понятием «целей влечений» в терминологии Фрейда.
[15] Несмотря на частые теоретические отсылки к инстинктам, импульсам, структурам и механизмам, сама Кляйн подчеркивала, что в первую очередь её интересовало содержание тревог. Многие современные кляйнианцы отходят от этой установки, в частности, в направлении исследования ригидных защитных структур личности, т.н. патологических организаций (Steiner, 1993; Hinshelwood, 1991; Spillius, 1994).
[16] Стрэчи говорит только об одном таком внутреннем объекте – жестком Супер-Эго.
[17] В каком-то смысле можно сказать, что этот экономический критерий также свидетельствует о «близости к поверхности». Разве активные аффекты не являются наиболее доступным для Эго переживанием здесь и сейчас? См. обсуждение этой темы в (Etchegoen, 1991, р.378 и далее; Сегал, 2001).
[18] На то, что подобный стиль мышления – обобщенное определение того или иного понятия с последующей дифференциацией его форм – характерен для кляйнианских теоретиков, показывает на примере понятия проективная идентификация Э. Ботт Спиллиус (Spillius, 1994).
[19] Вводя это различение Ракер основывается на описании двух типов идентификации, сделанном Хелен Дойч.
[20] А с теоретической точки зрения – предшествует всегда. См. статью Д. Стерна в (Эротический, 2002).
[21] Отмечу, что точка зрения Кернберга отличается от позиции Р. Шафера, который считает различия кляйнианской и эго-психологической школ непреодолимыми, а их синтез невозможным (Schafer, 1994). Такую разность оценок можно объяснить тем, что, во-первых, сам Кернберг является автором некой синтетической концепции, которую он называет «концепцией эго-психологии – теории объектных отношений». Во-вторых, более широкой перспективой рассмотрения: если Шафер сравнивает только две школы, то Кернберг противопоставляет весь англоязычный «мэйнстрим», с одной стороны, французскому психоанализу, а с другой – новым интерсубъективистским подходам. Между тем на то, что между классическими психоаналитическими школами существует сегодня хорошее взаимопонимание и интенсивный обмен идеями указывает и сам Р. Шафер. Его собственные работы служат прекрасной тому иллюстрацией.
[22] Не развивая этой темы, отмечу, что мое понимание слова «интерсубъективность» ближе к философской традиции – от Гуссерля до Хабермаса и Апеля, – чем к психоаналитическому подходу «интерсубъектвистов».