«По ту сторону принципа удовольствия» [1]
Жильбер Дяткин
В наши дни психоаналитическая теория инстинктов часто считается довольно «немодной» [Steiner, 1993, p. 45]. Потеряли популярность сексуальные инстинкты, но более всего, наверное, инстинкт смерти. В англоязычной психоаналитической литературе только одно из заметных сегодня течений все еще упоминает о нем — то, что состоит из последователей Мелани Кляйн. Винникотт, который написал критические тексты как о ненависти в контрпереносе, так и об антисоциальных тенденциях, рассматривает «инстинкт смерти как простое подтверждение первородного греха» [Winnicott, 1971, p. 99]. Инстинкт смерти не нашел себе места в лексиконе Кохута, который также помог обогатить наше понимание агрессивности, считая ее реакцией на недостатки первичных объектов, в частности, когда она принимает форму «нарциссической ярости» [Kohut, 1984, p. 234]. Похоже, будто большинство психоаналитиков возвращаются к решению, принятому в 1949 году Хартманном, Крисом и Левенстайном, — понимать инстинкт смерти только как агрессивный инстинкт, хотя то направление мысли, которое поддерживали эти авторы, «психология Эго», практически утратило свое влияние. Хартманн, Крис и Левенстайн критически относятся к понятию инстинкта смерти, полагая его и не эвристичным, и недоказуемым эмпирически [Hartmann et al., 1949, p. 11]. Если просто почитать работы последователей Мелани Кляйн, уже будет очевидна несправедливость первого утверждения. Как раз наоборот — использование Мелани Кляйн понятия инстинкта смерти привело к целому ряду серьезных продвижений в психологии. Во Франции также некоторые авторы сделали свой вклад в развитие психоаналитической мысли, взяв инстинкт смерти в качестве своей отправной точки. Второе критическое утверждение, кажется, опровергнуть труднее, поскольку при первом прочтении «По ту сторону принципа удовольствия» – текста, в котором Фрейд вводит понятие инстинкта смерти, — возникает ряд соображений, которые в самом деле выглядят не связанными с клинической практикой и таким образом выходят за рамки аналитического опыта сегодня.
Я хочу показать, что это первое прочтение отчасти обманчиво, и если мы посмотрим на него в контексте работы Фрейда в целом, инстинкт смерти, фактически, оказывается именно клинической концепцией. И здесь также труды современных французских авторов обеспечат меня примерами.
«По ту сторону принципа удовольствия»
До 1920 года Фрейд полагал, что сексуальные инстинкты и инстинкты Эго контролируют психический аппарат, управляемый исключительно принципом удовольствия и его воплощением (avatar), принципом реальности, который преследует те же цели, но посредством более длительного процесса. В «По ту сторону принципа удовольствия» [Freud, 1920] он приходит к идее, что по крайней мере некоторые инстинкты стремятся не к удовольствию, но к смерти. Это введение понятия инстинкта смерти поддерживается рядом соображений; Фрейд ясно говорит, что некоторые из них указывают не столько на инстинкт смерти, сколько на агрессивный инстинкт, а некоторые другие в самом деле абсолютно не связаны с клинической практикой.
Во-первых, клинические аргументы, выдвинутые Фрейдом, показывают, что существует ряд феноменов из клинической практики, которые невозможно объяснить исходя из верховенства принципа удовольствия. Но Фрейд объясняет их все потребностью овладения (a need for mastery), а не действием инстинкта смерти.
Травматические сны, в отличие от снов о наказании — которые, как показывает Фрейд, в конечном итоге управляются принципом удовольствия, — всего лишь воспроизводят травматическое событие, особо не пытаясь его модифицировать [Freud, 1920, p. 13]. Кажется, они стремятся скорее к неудовольствию. Пытаясь это объяснить, Фрейд выдвигает гипотезу, что они воспроизводят событие, чтобы подготовить к нему психический аппарат, поскольку исходная травма (будучи неожиданной) застала его врасплох [ibid., p. 32].
Подобным же образом монотонные детские игры, такие, как игра с катушкой [ibid., p. 13], иногда кажутся направленными на воспроизводство неприятного опыта, переживания разлуки с объектом [ibid., pp. 14–16]; но их целью также является овладение объектом, а не его разрушение [ibid., p. 16].[i]
В лечении потребность в повторении воспроизводит огорчительные прошлые переживания. Некоторые из них, безусловно, неприятны для Эго, но при этом являются источником удовольствия для Ид. Но есть также и такие, которые никогда не были приятными ни в каком смысле, например, детские чувства физической неполноценности — в сексуальном аспекте — по сравнению со взрослыми людьми.[ii] В этом Фрейд усматривает доказательство того, что существуют инстинкты, действующие еще до установления принципа удовольствия. Но на этой стадии они исполняют функцию «контроля или связывания возбуждения» [ibid., p. 35].
Что касается «навязчивости судьбы» (“compulsions of destiny”),[iii] которую Фрейд отличает от неврозов характера, при которых человек активно стремится к несчастью, например, случаи катастроф, «где такое лицо, кажется, переживает нечто пассивно, где никакого его влияния не имеется», то следует просто допустить элемент случайности, но инстинкт смерти здесь ни при чем.
Во-вторых, другие аргументы, выдвинутые Фрейдом, все обосновываются в области философии — или же биологии.
Само понятие «удовольствия» содержит противоречия [ibid., p. 7]. До этого момента Фрейд утверждал, что удовольствие соответствует ослаблению психического напряжения. Но как мы можем поверить, что предельное удовольствие в таком случае должно совпадать с абсолютным отсутствием возбуждения? И как мы можем не видеть, что оргазм и праздник с необходимостью предполагают высокие степени возбуждения? Хотя Фрейд это отрицает, он заимствует свою концепцию удовольствия у философской традиции и при этом возрождает старинные дебаты.[iv] Как бы то ни было, инстинкт смерти не помогает решить эту проблему.
Есть биологические исследования, например, работы Жака Леба о размножении морских ежей, которые показывают: усиленное возбуждение — любого рода — увеличивает дифференциацию.[v] И в то же время общая тенденция ухода от дифференциации, принцип Нирваны, «является одним из наших самых сильных мотивов для уверенности в существовании влечений к смерти» [ibid., p. 56]. Но биология столь же убедительно свидетельствует против существования инстинкта смерти, как и в его пользу. Биологи даже не уверены в неизбежности смерти. Согласно Вейсману, зародышевые клетки и одноклеточные организмы бессмертны [ibid., pp. 45–6], и это означает, что у нас нет причины считать, будто вообще должен существовать инстинкт смерти [ibid., p. 46]. Если мы говорим, что в общем конечная цель всякого импульса — восстановление прежнего состояния,[vi] тогда «цель всей жизни есть смерть». Неизбежное следствие такого тезиса состоит в том, что «действие “Эго-инстинктов” направлено к смерти» [ibid., p. 44]. Но инстинкты самосохранения составляют часть этих инстинктов Эго [ibid., p. 44]. Поэтому мы должны признать, что существуют два разных типа инстинктов Эго, некоторые (например, инстинкты самосохранения) — либидинозные, а другие направлены к смерти.
Фрейда критиковали за сугубо спекулятивный характер этих выводов. Но когда он достиг этой стадии в своих рассуждениях, то упомянул клинический феномен, критически важный и доселе остававшийся абсолютно загадочным (mysterious) — садизм.[vii] Практически невозможно пытаться понять садизм исключительно на основе сексуальных импульсов или инстинкта самосохранения. Садизм требует, чтобы мы признали существование деструктивного импульса в психике.
Из всех аргументов, выдвинутых Фрейдом в «По ту сторону принципа удовольствия» это единственный, который действительно опирается на гипотезу об инстинкте смерти. Самого Фрейда, однако, это доказательство совершенно не удовлетворяло; он считал его «мистическим» и далеко не очевидным. Фактически, это возвращает нас к вопросу о мазохизме и о том, что является первичным феноменом — садизм или мазохизм.[viii]
Инстинкт смерти до «По ту сторону принципа удовольствия»
Но и до 1920 года Фрейд уже некоторое время накапливал аргументы для новой теории инстинктов.
Во-первых, теории цивилизации, которую Фрейд отстаивал с самого рождения психоанализа, Первая мировая война нанесла сокрушительный удар. После четырех лет войны оказалось более невозможным верить в теорию гуманизма, управляемого принципом удовольствия! Это горькое суждение было сделано в «Злободневных размышлениях о войне и смерти», статье, написанной за год до «По ту сторону принципа удовольствия».[2]
Во-вторых, «Скорбь и меланхолия», написанная в 1914 году, содержит поразительное описание садизма, направленного на интернализованный объект.[ix] Поскольку понятие об инстинкте смерти еще не оформилось, Фрейд затрудняется объяснить происхождение этого садизма. Да, понятие амбивалентности, предложенное Блейлером, описывает этот феномен [Freud, 1914, pp. 250–1], но оно не объясняет ни того, почему любовные отношения амбивалентны, ни того, как ненависть может трансформироваться в садизм. Решающая идея, лежащая в основе концепции инстинкта смерти, идея слияния инстинктов (fusion of instincts), будет описана в следующем году (1915), в работе «Влечения и их судьбы» [Freud, 1915a, p. 139].[x]
В-третьих, со времени опубликования случая «Человека с волками» в лечении описывалась возможность того, что потребность в повторении не служит инструментом памяти, но используется для удовлетворения потребности страдать.
Так почему же Фрейд столь мало воспользовался этими аргументами в «По ту сторону принципа удовольствия»? Возможно, потому, что не хотел отказываться от вывода, который сделал в случае Маленького Ганса, когда обрушился на изобретенный Адлером агрессивный инстинкт. Но главная причина в том, что теоретическая эволюция просто требует времени. Концепция инстинкта смерти медленно созревала, начиная с «По ту сторону принципа удовольствия», и на протяжении всей дальнейшей работы Фрейда охватывала все более обширную территорию.
Инстинкт смерти в деятельности Фрейда после 1920 года
Во-первых, психоаналитическое изучение социальных феноменов раскрывает существование первичного агрессивного инстинкта. Следуя путем, открытым «Тотемом и табу», а затем «Злободневными размышлениями о войне и смерти», труд «Психология масс и анализ Я» (1921, написан сразу после «По ту сторону принципа удовольствия») утверждает, что враждебность, скрытая во всех межличностных отношениях, разоблачает человеческую склонность к ненависти, агрессивность, «чей источник нам неизвестен и которой мы можем приписать изначальный характер» [Freud, 1921, p. 102]. В «Недовольстве культурой» (1929) эти размышления о роли агрессивности в социальных отношениях значительно продвинулись вперед.[xi] Враждебность между людьми — это первичный феномен, который угрожает цивилизации. Эта тема вновь возникает в «Почему война?» (1933), и более того в «Моисее и монотеизме» (1939). Следует заметить, что в «Недовольстве культурой» Фрейд говорит только об «агрессивном инстинкте», и никогда об «инстинкте смерти». Как будто «Недовольству культурой» предстояло в дальнейшем стать отправной точкой для психологии Эго.
Во-вторых, с более непосредственно клинической точки зрения, эти феномены оказываются наиболее неподатливыми в анализе, — особенно феномены негативной терапевтической реакции, описанные в «Я и Оно» через два года после «По ту сторону принципа удовольствия», что привело Фрейда к объяснению амбивалентности как результата отделения сексуальных импульсов от инстинкта смерти [Freud, 1923, p. 41].
В-третьих, негативная терапевтическая реакция в конечном итоге возвращает к бессознательным чувствам вины и таким образом к моральному мазохизму. В «Экономической проблеме мазохизма» (1924) Фрейд находит эрогенному характеру мазохизма лучшее объяснение, чем сексуальное возбуждение [Freud, 1924, p. 161]. Первичный мазохизм эрогенен потому, что он связывает инстинкт смерти и либидо. Этот союз связывает инстинкт смерти со внутренностью организма и отводит его вовне как некую агрессивность.[xii] Именно эта формулировка становится исходной позицией для кляйнианской концепции инстинкта смерти.
Франкоязычные психоаналитики
И Хартманн, и особенно Левенстайн играли решающую роль в развитии французских аналитиков до 1939 года. Так что неудивительно, что первые французские психоаналитики были нетипично единодушны в своем отказе принять гипотезу об инстинкте смерти. На одиннадцатой конференции франкоязычных психоаналитиков в 1948 году Нахт категорически опроверг эту теорию,[xiii] тогда как Лакан полагал, что именно из-за нее Фрейд зашел в тупик.[xiv] Мнения этих двух основателей французского психоанализа впоследствии расходились по всем остальным поводам, что закончилось полным разрывом между ними в 1953 году, но как бы то ни было, они оба продолжали настаивать на этом неприятии.
Иногда, конечно, Лакан говорил, что признает инстинкт смерти,[xv] но чаще он рассматривал смерть и инстинкты по отдельности. Он говорил непонятные и поразительные вещи о смерти, особенно в своей гегельянско-хайдеггерской фазе; а инстинкты он стремился «демонтировать». Инстинкты порождает не тело субъекта (отсюда настояние Лакана на том, что Trieb на французский надо переводить как pulsion, а не как instinct — см., например, Lacan, 1960, p. 803; 1964, p. 834; 1974, p. 42), но Другой, мать. К тому времени, когда этот процесс вскрытия (dissection) был завершен, от исходной концепции Фрейда ничего не осталось. Англоязычных аналитиков Лакан критикует более отчетливо. Он обвиняет Мелани Кляйн в том, что она считает психическим фактом то, в чем он признает только ценность «воображаемых» образований. Хартманна же он обвиняет в том, что он предал Фрейда, вернувшись к до-психоаналитической психологии и превратив психоанализ в некую педагогику.
В Парижском психоаналитическом обществе, которое возглавлял Нахт и покинул Лакан, с понятием инстинкта смерти вновь знакомились постепенно, говорить о нем вначале решались немногие аналитики.[xvi] Двадцать лет проводились коллоквиумы и конгрессы, где обсуждался инстинкт смерти.[xvii] Сегодня все еще есть красноречивые противники инстинкта смерти, но большинство, кажется, благосклонно относится к этой концепции. Ее поддерживает широкий спектр клинического опыта, причем такого, в интерпретации которого без этой теории не обойтись. Теперь я хочу рассказать о некоторых разработках французских психоаналитиков, где понятие инстинкта смерти оказалось ценным клиническим инструментом.
Андре Грин: деструктивность в пограничных состояниях
Андре Грин долгое время интересовался особой группой пограничных пациентов,[xviii] чей первичный симптом — фобия. Этих пациентов зачастую трудно выслушивать, поскольку они склонны использовать только высказывания общего характера.[xix] Характер их проблемы можно лучше понять, если сравнить то, что они говорят на сеансах, с обычным ассоциированием других пациентов. Ассоциации пациента, как правило, блуждают по различным сетям, направляемые игрой защит и смещений. Внимательному аналитику иногда будут открываться конфигурации, принадлежащие множественным темпоральностям, которые «реверберируют» [Green, Le temps éclaté — «Расколотое время», 2000b] вслед за движением, одновременно прогрессивным («предваряющее оповещение» (“anticipatory announcement”)) и регрессивным («ретроактивная реверберация»). Эти конфигурации позволяют нам видеть схему, согласно которой упорядочен материал, и поэтому открывают путь интерпретации [Green, 2002, p. 159]. Однако у пациентов вышеупомянутого типа эта сложная темпоральность исчезает, их речь становится гораздо более линейной.[xx] Когда они говорят, то бегут — не зная, чего они боятся, от чего страдают, не чувствуя никакой паники, — от тревоги без объекта [ibid., p. 151]. Такая фобия заканчивается «обширным торможением Эго, приводящим их к изоляции, которая становится все более важной» [ibid., p. 150]. Вначале у аналитика может сложиться впечатление, что такие пациенты с фобией переживают особенно эффективное вытеснение, как будто они убегают от преследующего объекта, спроецированного на аналитика, объекта, который словно их поймал. Но эта фобия относится к самой аналитической функции:[xxi] она связана с избеганием расследования, которое угрожает вызвать разрыв между субъектом и объектом. Единственное возможное решение здесь — полное подавление внятности, разборчивости. Уклончивость на сеансе не такая, как при нормальном поведении, но источник у них один — нарушение мышления [ibid., p. 151]. Такой пациент как будто бессознательно ожидает, что его последовательность ассоциаций может привести к решающему моменту, когда может произойти некая катастрофа.[xxii] В этот момент все самые важные элементы его психической жизни войдут в контакт друг с другом и свяжутся с рядом серьезных травм из прошлого.[xxiii] Это касается лишь нескольких тем, связанных с травмами, которые усиливают друг друга и «резонируют» друг с другом (как в физике, когда значительное движение можно вызвать в различных объектах, подвергнув их вибрациям с одной частотой, что может привести к их разрушению).[xxiv] Конгломерат этих тем столь опасен, поскольку они касаются фундаментальных организаторов психической жизни, чье взаимное разрушение может привести к хаосу.[xxv] Именно связывание этих тем составляет реальную травму.[xxvi] «Центральная фобическая позиция» — это организация, которая стремится предотвратить такой резонанс. В термине «центральная фобическая позиция» слово «центральная» означает пересечение нескольких силовых полей.
Почему эта конвергенция вызывает такие катастрофические последствия? Потому что она заставляет «субъекта признать его ярость, его зависть, а более всего — его деструктивность» [ibid., p. 172]. Эта деструктивность направлена главным образом против репрезентации объекта.[xxvii] Она сопровождается чувствами вины[xxviii] без всякой репрезентации «убитого» объекта,[xxix] что может не иметь ничего общего ни с суждениями, «подтверждающими или отрицающими обладание определенным атрибутом, ни с суждениями, доказывающими или подвергающими сомнению, что презентация реально существует».[xxx] Чувство нереальности, которое часто испытывают такие люди, это следствие того, что убийство первичного объекта обращается на самого субъекта.[xxxi] Это приводит к тому, что субъект переживает негативную галлюцинацию самого себя — больше не признающего, чем не воспринимающего [ibid., p. 171].
Грин понимает эту деструктивность как манифестацию действия инстинкта смерти в организме.[xxxii] Центральная фобическая позиция — лишь одно из клинических проявлений деструктивности. Она также выражается в «функции дезобъектализации», что означает, что агрессия может трансформировать объект в вещь, — и это объясняет безразличие преступника к своей жертве [ibid., p. 179]; или же в «нарциссизме смерти», который приводит к само-аннигиляции субъекта [ibid., p. 181]. В то же время, деструктивность составляет часть гораздо большей группы, «негативного», включающей в себя другие типы негативности, например, вытеснение [ibid., p. 183].
Роль, которую Грин приписывает инстинкту смерти в пограничных случаях, имеет важные технические последствия, например, «инстинкт смерти посредством переживания переноса может быть связан» [ibid., p. 151] с использованием особого типа вмешательства.[xxxiii]
Пьер Марти: движения смерти в психосоматических симптомах
Пьер Марти столкнулся с еще более странными режимами психического функционирования, чем пограничные состояния, описанные Грином [Marty et al., 1963]. Пациенты, которыми он занимался, обратились в больницу из-за телесных болезней, но врачи, проводящие их лечение, подозревая психологическое происхождение некоторых симптомов, проконсультировались у аналитика. Эти пациенты не имели никаких невротических симптомов, не жаловались ни на что, кроме своей болезни, и удивлялись, когда их направляли к психиатру. После того, как они привыкают к собеседнику, мысль в их высказываниях превосходно отвечает реальности, как ее воспринимает любой человек. Они описывают события и факты, но ничто в их речи не выдает наличия у них бессознательного. Их слова никогда не имеют двойного значение, они никогда не совершают оговорок, они не видят снов — или, если видят, то не в состоянии привести ассоциации к своим снам. Речь пациентов, которых описывал Грин, линейная, но неопределенная и искаженная уклонениями центральной фобической позиции, но речь пациентов Марти не демонстрирует никаких искажений. Их мысль настолько же точна и свободна от двусмысленности, как руководство по эксплуатации или отчет хирурга после операции: это «операциональное мышление» [Marty et al., 1963]. Операциональное мышление не наблюдается во всех случаях психосоматических симптомов, и его можно также обнаружить без всякой связи с телесными болезнями [McDougall, 1972], но корреляция между операциональным мышлением и психосоматическими расстройствами достаточно сильная, чтобы вызвать определенное количество исследований на эту тему. Кроме операционального мышления как хронического режима существования, Марти затем описал второй отличительный режим психического функционирования, «эссенциальную депрессию», заключающуюся в депрессивном состоянии без каких бы то ни было обычных признаков депрессии в психиатрическом смысле слова, но характеризующуюся определенной апатией, потерей чувства, что жизнь стоит того, чтобы жить, отсутствием интереса к будущему и прошлому, часто предшествующим развитию физической болезни [Marty, 1966]. Эссенциальная депрессия и операциональное мышление воспринимаются как два аспекта «одного и того же психического функционирования, поразительного своей способностью подстраиваться под коллективную реальность», «операциональное функционирование» [Smadja, 2001]. Операциональное мышление и эссенциальная депрессия — это два последствия действия деструктивного мотора «инстинктов смерти» в психическом аппарате.
Открытие Марти имело множество ответвлений. Его идеи были развиты его учениками и сторонниками во Франции и других странах, которые совершили другие клинические открытия, например, описали процессы самоуспокоения (self-tranqullizing), как Швец [Swecz 1993, 1998] и Смаджа [Smadja, 1993]. Что самое важное, они разработали психоаналитическую психотерапевтическую технику, адаптированную под этих пациентов, которые часто не поддаются анализу при обычном подходе, технику, способную привести к новому режиму психического функционирования и изменению физического состояния пациента.
Дени Рибас: разделение инстинктов при детском аутизме
Долгое время Дени Рибас возглавлял дневной стационар для детей с аутизмом. Он утверждает, что трудно понять этих детей, не прибегая к концепции инстинкта смерти [Ribas, 2002, p. 134], и в частности, к идее о «разделении инстинктов» («defusion of instincts») [ibid., p. 143]. Он считает сосуществование у детей «смертоносных элементов» и «ослепительных проявлений жизни и сексуальности» выражением «чрезвычайно развитого разделения инстинктов» [ibid., pp. 159–62]. Большинство тех, кто изучал разделение инстинктов, интересовались его наиболее впечатляющим последствием: высвобождением инстинкта смерти. Однако подход Рибаса особенно оригинален тем, что он сосредоточен на высвобождении инстинкта жизни. Это поднимает трудный вопрос, поскольку инстинкт жизни стремится к слиянию. Какое здесь может быть «разделение»? И все же гипотеза об отделенном инстинкте жизни весьма удачно охватывает важный элемент аутизма, описанный, в числе прочих, Эстер Бик и Мельцером — а именно, адгезивную идентификацию. Эта гипотеза отделенного (defused) инстинкта жизни лучше всего объясняет «абсолютную адгезию (прилипание), которая допускает переживание существования, но превращает для человека разлучение в отрывание части себя и вызывает утрату чувства бытия» [ibid., p. 161]. (Хотя Рибас не соглашается со взглядами Винникотта на инстинкт смерти, он считает чрезвычайно важным то, что Винникотт писал о бытии и сугубо женском элементе, отсюда эта отсылка к «бытию» и к «небытию», характерному для страдающих от аутизма, когда они оказываются лишенными своего аутистичного объекта.[xxxiv]) Рибас перечисляет несколько гипотез о характере процесса, в норме запускаемом разделением инстинктов, особенно гипотезу Бик о роли соска, связанной с холдингом, но объединяет их в одну группу первичной идентификации с матерью [ibid., p. 180]. Именно расстройство первичных отношений матери и ребенка, и отсюда — первичной идентификации ответственно за разделение инстинктов.
Клод Балье: разделение инстинктов у убийц и насильников
Клод Балье, член Парижского психоаналитического общества, десять лет проработал в тюрьме, где использовал метод, основанный на психоанализе и адаптированный для лечения людей, совершивших тяжкие преступления — убийства и изнасилования [Balier, 1988, 1996]. По описаниям его лечения довольно очевидно, что он считает ужасную агрессивность своих пациентов результатом разделения их импульсов. Оно не всегда абсолютное, но в наиболее крайних случаях все психическое напряжение человека может разряжаться в форме агрессии по отношению к себе, к другим или, в наилучшем варианте, к неодушевленным объектам. В таких состояниях психическая жизнь кажется почти полностью отсутствующей, и таким же образом устраняются мышление и фантазия. Безопасные условия в тюрьме позволяют проводить групповую работу, в рамках которой, теоретически, могут развиваться отношения одного человека с другим [Balier, 1988, р. 192]. Психические конструкции, некоторые — архаические, другие — более сложные, начинают существовать наряду с теми секторами личности, где свободная агрессия более важна, чем агрессия, связанная либидо. Расщепление в Эго и отрицание реальности, соответствующие этому сосуществованию, часто могут приводить к перверсивным образованиям (которые Балье замечательно описывает), в которых либидо начинает связывать инстинкт смерти с ядром садизма и мазохизма [ibid., p. 193]. Парадоксально, что в случае изнасилования созданная самим либидо его связь с инстинктом смерти гораздо более слабая. «Изнасилование практически эквивалентно убийству» ([ibid., p. 194]; этот важный момент подробно рассматривается в четвертой главе книги Балье 1996 года).
Работа Балье, в отличие от работы многих первопроходцев в области психоанализа преступников, не была отдельным единичным экспериментом. Некое психиатрическое отделение, в котором возможна такая деятельность, обязательна групповая работа и тонкий баланс отношений между терапевтическим коллективом и надзирателями, — все эти элементы можно воспроизвести в других тюрьмах, что создало возможность продолжения этого проекта после того, как сам Балье ушел на пенсию.
Патрик Деклерк: мазохизм у бродяг
Преступники, которыми занимался Балье, демонстрировали агрессивность и действие инстинкта смерти вне организма. Другой член Парижского психоаналитического общества, Патрик Деклерк, дал поразительные описания деструктивности и действия инстинкта смерти внутри личности бродяг. Он приводит клинический материал, полученный наблюдениями за парижскими бродягами на протяжении более пятнадцати лет, как с этнографической точки зрения, так и, позднее, с 1986 по 1997 годы, в качестве консультанта и психотерапевта. Будучи этнологом, Деклерк жил жизнью бродяг. Он спал в ночлежках, его арестовывала полиция и отправила в хостел в Нантере, предназначенный исключительно для бродяг. Он жил в обстановке промискуитета, агрессивности, небезопасности, усталости и недержания людей, которые спали и мылись рядом с ними.
Но Деклерк также описывает усилия психотерапевтов, чьи изложения своей работы четко указывают на инстинкт смерти, что объясняет непреодолимую тяжесть этой работы, с которой сталкиваются также все социальные работники: после обманчивого «медового месяца» терапевт обнаруживает, что он потерялся в хаотической вселенной, вселенной без причинно-следственных связей, без пространственно-временных ориентиров, где все происходит так, будто сфинктеры утратили свое значение. Расщепление в объекте сначала идеализирует терапевта (и вообще любого опекуна), так же, как терапевт идеализирует своего клиента, а персекуторный объект удерживается на расстоянии вытянутой руки вне отношений. Через несколько месяцев эти роли меняются местами. Вначале наступает разочарование в бродяге, и идеализированное отношение превращается в персекуторное, которое заканчивается даже в лучшем случае исключением пациента из системы опеки, которая раньше его приняла, в худшем случае — гораздо более серьезными последствиями. Это «анальное отбрасывание» (forclusion anale) [Declerck, 2001, p. 311] — характеристика, которую Деклерк чаще всего обнаруживает у бродяг. Оно сопровождается крайней формой мазохизма, при которой функция «спасения» осуществляется лишь на грани смерти. Учет инстинкта смерти, таким образом, приводит к важным практическим соображениям: вместо того, чтобы изводить себя программами возвращения бродяг к работе, которые обречены на провал (и которые могут иметь фатальные последствия для пациента, что демонстрируют некоторые случаи Деклерка), как опекуны, так и социальные работники должны, по его словам, сопровождать пациента, придерживаясь наилучшего уровня требований, соответствующего их мазохизму.
Фанатизм, массовые убийства и разделение инстинктов
Как отмечал Андре Грин [Green, 1999, pp. 325–7], аналитику не нужно героически отправляться в тюрьмы или ночлежки, чтобы обнаружить инстинкт смерти. Все, что он должен сделать, — это включить телевизор между сеансами, как столь многие их нас поступали 11 сентября 2001 года. Что может быть более ужасающей иллюстрацией отделенного инстинкта смерти, чем намеренное столкновение самолетов, управляемых самоубийцами, с башнями Всемирного торгового центра? Разделение инстинктов кажется полным в случаях уничтожения большого количества людей и фанатизма, о которых нам сообщают в вечерних новостях. Но на самом деле оно точно не полное, поскольку требуется либидо для подготовки столь дьявольских планов, как разрушение башен-близнецов. Даже человеку, столь зловеще операциональному, как Эйхманн, необходим определенный объем либидинозных инвестиций в аспекты своей организационной работы. Хотя понимание этих трагедий — в основном дело социологии, истории и политологии, психоаналитическое понятие инстинкта смерти может в этом помочь.
Начав с размышлений Фрейда о Первой мировой войне и его вопросов о нарциссизме малых различий, я старался понять, какие нарциссические механизмы обычно вызывают агрессию толп и почему малые различия между двумя группами обладают таким деструктивным потенциалом [Diatkine, 2000]. Мне кажется, что по большей части «малые различия» возвращают нас к первым достижениям ребенка. Эти достижения должны осуществляться, следуя определенным идеальным модальностям, собственной модальности семьи, что позволяет матери сказать ребенку, что он действительно принадлежит к этой семье, то есть он происходит от идеальных и предположительно уникальных предков, которые основали семью. Эта идентификация с идеальными предками — зерно, из которого развивается Эго-идеал субъекта. Эта нарциссическая фантазия, общая для матери и ребенка, если ребенок принимает то телесное поведение, которое предлагает мать, необходима для чувства связности у субъекта. И все же он опирается на отрицание реальности, поскольку фактически идеалы, из которых составлен Эго-идеал, взяты от отцовской и материнской линий, и таким образом множественны и противоречивы. Более того, дополнительные множественные идеалы добавляются в ходе жизни субъекта, когда происходят новые выборы объекта и процессы тяжелых утрат. «Малые различия» получают свой взрывной потенциал, поскольку они угрожают этой иллюзорной связности. Большинство членов Парижского психоаналитического общества используют термин «идеальное Эго» для описания этой иллюзии, посредством которой Эго может утверждать свою идентичность со своим идеалом. Они отличают идеальное Эго как от «Эго-идеала», так и от Супер-Эго, которое наказывает Эго, когда оно отходит от своего идеала.
Дени Рибас завершает эту попытку разъяснения, распространяя свою гипотезу об отделенном инстинкте жизни на вопрос о фанатизме.[xxxv] Он полагает, что идеальное Эго фанатика зависит от адгезивной идентификации Эго со своим идеалом,[xxxvi] и таким образом — от отделенного инстинкта жизни, который вынуждает к этой привязанности. «Всякая сепарация, и потому всякая дистанция, допускающая критику, фатальна для архаической идентичности, сформированной таким образом … привязанность к лидеру — к фюреру — или к вере потому становится важнейшей» [Ribas, 1999, p. 139].
Эти дополнительные гипотезы не объясняют происхождение разделения инстинктов. Рибас полагает, что здесь важнейшей является роль лидера. Лидер может убедить своих последователей пожертвовать их собственной жизнью или совершить массовое убийство, желая материнской любви или для того, чтобы «экспортировать разделение инстинктов», которое на самом деле находится в нем [ibid., pp. 142–4]. Его методами будут «нападение на связи и разрушение всех объектов симпатии посредством нарциссического унижения и невозможности какого бы то ни было процесса упорядочения» [Ribas, 2002, p. 210]. Однако самая тревожная характеристика массовых убийств состоит в том, что они часто являются результатом эксплуатации спонтанной ненависти, которой лишь затем пользуются лидеры для достижения своих целей или удовлетворения персонального садизма. Как только две группы, разведенные «малыми различиями», приходят в контакт друг с другом, разделение инстинктов, кажется, происходит само по себе. Как такое может быть? Кое-что, предлагаемое Фрейдом, как вспомнил Рибас [ibid., p. 139], может помочь нам прояснить это. В «Я и Оно» Фрейд показывает, что идентификация «начинается с трансформации сексуально-объектного либидо в нарциссическое либидо», и эта трансформация должна сопровождаться «разделением различных импульсов, которые раньше были смешанными (blended together)». Идентификация членов группы друг с другом и со своим лидером, таким образом, должна сопровождаться разделением инстинктов и высвобождением инстинкта смерти.[xxxvii] Этого не будет происходит, пока лидер группы исполняет свою роль объединяющего идеала, не пытаясь ее эксплуатировать [Diatkine, 2002].
Противники понятия «инстинкт смерти» во Франции
Французская традиция, отрицающая существование инстинкта смерти, и сегодня имеет красноречивых сторонников. На 62-м Конгрессе франкоязычных психоаналитиков Поль Дени свел вместе все их аргументы [Denis, 2002], прибавив несколько новых замечаний к мнениям Хартманна, Криса и Левенстайна: инстинкт смерти это предмет метабиологии, а не метапсихологии. Фрейд вводит это понятие с двух различных точек зрения — клинической и философской, — которые ничего общего друг с другом не имеют. Эта новая теория рассматривает импульсы как естественные, природные силы. Она ослабляет понятие импульсов — инстинкт смерти не имеет ни источника, ни энергии, ни объекта, только цель.[xxxviii] Идея частичных импульсов искоренена. Дуализм инстинктов это на самом деле энергетический монизм. Существуют только «сексуальные инстинкты смерти» (Лапланш). Инстинкт смерти — бесполезная концепция: в физике мы не нуждаемся в понятиях «жизненное тепло» или «смертное тепло», чтобы разобраться в процессах нагревания и охлаждения. Клинические факты, которые Фрейд объясняет инстинктом смерти, гетерогенны, в них сочетаются мазохизм, инстинкт смерти, движущая сила и принцип дезорганизации. Гетерогенность этого термина еще более возрастает у последователей Фрейда. Невозможно быть уверенным, что термин «инстинкт смерти» имеет одно и то же значение в разных случаях. Согласно Дени, лучше было бы использовать разные, более точные понятия, например, «безумие власти» (folie d’emprise) в случаях крайнего насилия, или «принцип организации–дезорганизации» при тенденции отхода от дифференциации.
Разнообразие работ французских авторов, пользующихся концепцией инстинкта смерти, поддерживает это мнение Дени: скорее всего, понятие «инстинкт смерти» действительно охватывает очень разные элементы, и возможно, Грин и Марти, например, говорят вовсе не об одном и том же, когда столь по-разному описывают столь разных пациентов. Но сам факт использования одного термина позволяет им вести диалог, позволяет сравнивать и критиковать. Можно ли заменить термин «инстинкт смерти» термином «безумие власти» в случаях крайнего насилия? Дени попытался именно это сделать в своей важной работе «Emprise et satisfaction» («Власть и удовлетворение») [Denis, 1997, p. 119]. При этом он предлагает убедительное развитие различных аспектов «власти» над импульсами. Но без полного отказа от понятия «инстинкта власти» во фрейдистском смысле трудно говорить о власти, когда целью импульса становится разрушение объекта. Дени также предлагает заменить «принципом дезорганизации–организации» анти-дифференцирующий аспект инстинкта смерти, как его описывал Марти в своих случаях психосоматических заболеваний. Но «принцип» обладает значением только в связи с действием импульса. Необходимо назвать импульс, который «дезорганизует» психическую жизнь, но было бы абсурдным выбрать для него название «инстинкт власти» вместо «инстинкта смерти».
Заключение
Может быть, все действительно сводится к биологии!
Фрейд определенно не знал об исследованиях, на которые он мог сослаться уже в 1920 году в поддержку своей гипотезы об инстинкте смерти, посвященных спонтанной смерти клеток без какой-либо внешней агрессии. С 1855 года [Ameisen, 1999, p. 63] эмбриологи и гистологи интересовались этим феноменом, решающим в структуризации эмбриона,[xxxix] который они назвали «апоптоз».[xl] Сегодня мы понимаем, что смерть клетки может происходить по гормональному сигналу [ibid., p. 33], что она играет важную роль в отборе лимфоцитов-«убийц», которые способны распознавать и разрушать вирусы и бактерии, чуждые организму, и в построении мозга [ibid., глава 2]. Это результат действия не какого-либо внешнего агента, но ряда белков, произведенных самой клеткой.[xli] Гены, информация которых позволяет клетке производить белки, которые запускают смерть клетки [ibid., p. 75], теперь определены, так же, как и те, которые тормозят этот запуск [ibid., p. 76].[xlii] Эти открытия полностью перевернули целые области медицинской патологии и изменили наше понимание того, что такое жизнь и смерть: «теперь мы видим странный образ жизни: живое, каждая клетка … постоянно сдерживает, по крайней мере некоторое время, запуск процесса самоубийства» [ibid., p. 77]. Эти исследователи ищут не инстинкт смерти в психоаналитическом смысле, но мы определенно можем прийти к выводу, что описание действия инстинкта смерти внутри организма не является чистой спекуляцией без всякой опоры на материальную реальность.
Перевод с французского на английский — Дэниел Хан.
Перевод с англ. З. Баблояна.
Научная редакция И.Ю. Романова.
[1] Diatkine, G. (2005) Beyond the pleasure principle. Perelberg, R.J. (ed) (2005) Freud: A Modern Reader. London, Whurr, p.142-161.
[2] Здесь в текст закралась
фактическая ошибка – работа «Размышления о войне и смерти» датируется 1915
годом, т.е. написана за 5 лет до «По ту сторону принципа удовольствия». – Прим.
ред.
[i] «…Ребенок повторяет даже неприятные переживания, так как он благодаря своей активности значительно лучше овладевает сильным впечатлением…» [Freud, 1920, p. 35].
[ii] [Freud, 1920, p. 18]. «Наоборот, у анализируемого кажется ясным, что навязчивое повторение отношений его инфантильного периода в переносе во всяком случае выходит за пределы принципа удовольствия» (р. 34).
[iii] ‘Schikzalszwang’, отличаемые от неврозов судьбы [Freud, 1920, рр. 21–2].
[iv] Философский спор о природе удовольствия восходит как минимум к «Филебу» Платона и седьмой книге «Никомаховой этики» Аристотеля. Та идея, что удовольствие соответствует возврату к нулевой точке возбуждения, безусловно, исходит от Платона. Платон считает, что не-удовольствие (и «страдание») обусловлено расстройством «гармонии» «природы», и удовольствие возникает, когда эта гармония восстанавливается; удовольствие это возврат к естественному состоянию. Платон критикует модель, согласно которой поедание это «насыщение и удовольствие», а голод — «разрушение и страдание» [Plato, Philebus, XVII, 31d, p. 306]. Таким же образом Аристотель критикует идею об удовольствии как некоем насыщении, а страдания — как нехватки нашего природного состояния: удовольствие от учебы или от приятного запаха никак не связано с насыщением [Aristotle, Nicomachean Ethics, pp. 486–7].
[v] Современные эксперименты по клонированию возвращают актуальность экспериментам Леба.
[vi] «Влечение с этой точки зрения можно было бы определить как наличное в живом организме стремление к восстановлению какого-либо прежнего состояния» [Freud, 1920, p. 36].
[vii] «Но как можно вывести садистское влечение, которое направлено на причинение вреда объекту, из поддерживающего жизнь Эроса? Не возникает ли здесь предположение, что этот садизм есть, собственно, влечение к смерти…?»; «Больше того, можно было бы сказать, что оттесненный из “я” садизм открыл путь либидозным компонентам сексуального влечения» [Freud, 1920, p. 54].
[viii] В «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд также говорит (бегло) о «загадочных мазохистских тенденциях “я”», о которых следует подумать в связи со «снами травматических невротиков» [Freud, 1920, p. 54].
[ix] «Если любовь к объекту, которая не может прекратиться, тогда как сам объект покинут, нашла спасение в нарциссической идентификации, то по отношению к этому замещающему объекту обнаруживается ненависть, обнаруживается в том, что его бранят, унижают, заставляют страдать и находят в этом страдании садистское удовлетворение. … Доставляющее удовольствие самоистязание при меланхолии означает, как и соответствующий феномен невроза навязчивых состояний, удовлетворение садистских тенденций и тенденций ненависти, которые направлены на объект и на этом пути повернулись в сторону собственной личности» [Freud, 1914, p. 251].
[x] Но здесь Фрейд рассматривает разделение инстинктов (instinctual defusion) как прогресс — оно происходит на эдипальной стадии и делает возможным четкое различение любви и ненависти.
[xi] Ближний для человека «является не только возможным помощником или сексуальным объектом; всегда есть искушение сделать ближнего своего средством удовлетворения агрессивности, воспользоваться его рабочей силой без вознаграждения, использовать как сексуальный объект, не спрашивая согласия, лишить имущества, унизить, причинить боль, мучить и убивать» [Freud, 1929, p. 111].
[xii] «Либидо встречает в [многоклеточном] живом организме господствующее там влечение смерти или разрушения, которое хотело бы разложить это клеточное существо и перевести в состояние неорганической стабильности (хотя последняя может быть лишь относительной) каждый элементарный организм в отдельности. Либидо имеет своей задачей обезвредить это разрушительное влечение, и оно справляется с нею, в значительной мере отводя его — обратившись к помощи особой органической системы, мускулатуры, — вовне, направляя его против объектов внешнего мира. Оно получает тогда имя влечения разрушения, влечения овладения, воли к власти» [Freud, 1924, p. 161].
[xiii] «Ни Фрейд, ни приверженцы этой теории (Федерн, Нюнберг, Вайс) не привели никаких содержательных или объективно значимых аргументов в пользу существования автономного инстинкта разрушения или смерти» [Nacht, 1948, p. 313].
[xiv] «Эти разрывы, похоже, сходятся в загадочном значении, которое Фрейд придавал инстинкту смерти: свидетельству (как фигура Сфинкса) апории, о которую разбилась эта великая мысль в глубочайшем за всю историю усилии сформулировать человеческий опыт в сфере биологии» [Lacan, 1948, p. 367].
[xv] Например: «инстинкты, в которые я действительно верю, один из них — инстинкт смерти» [Lacan, 1956–57, p. 371].
[xvi] На 15-м Конгрессе франкоязычных психоаналитиков в 1953 году, сразу после раскола, Морис Бенасси изложил идеи Фрейда об инстинкте смерти в своем докладе о теории инстинктов. Бенасси столкнулся с враждебностью или безразличием со стороны большинства членов ППО, за примечательным исключением Франсиса Паша. До конференции Сержа Видермана в 1960-м никто в ППО не защищал инстинкт смерти. Нахт возражал против него преимущественно на практических основаниях — поскольку понятие инстинкта смерти не расширяет терапевтическую перспективу. Через десять лет, на 25-м Конгрессе романскоязычных психоаналитиков Рене Дяткин объяснил агрессивность инстинктом смерти, не считая ее результатом фрустрации (эту теорию предложил Нахт в 1948 году), и обнаружил, что его аудитория чрезвычайно расходится во взглядах на этот предмет.
[xvii] Важнейшие ключевые моменты здесь таковы: Коллоквиум ППО 1969 года «Повторение и инстинкт смерти», симпозиум в Марселе, организованный Европейской психоаналитической федерацией, на котором Андре Грин и Жан Лапланш противопоставили свои взгляды взглядам других европейских психоаналитиков; второй том Revue Française de Psychanalyse (1989), посвященный инстинкту смерти; конгресс, организованный в 1999 году Жаном Гийоменом в Лионе «Изобретение инстинкта смерти», где Дени Рибас представил свое исследование «Chronique de l’intrication et de la désintrication pulsionnelle». Подробное изложение позиций, которые занимали основные деятели ППО вплоть до 1989 года, см. в [Bokanowski, 1989].
[xviii] «Я полагаю, что центральная фобическая позиция это базовая психическая диспозиция, часто обнаруживаемая при лечении определенных пограничных состояний» [Green, 2002, p. 152].
[xix] Речь его пациента Габриеля как будто «удерживалась на расстоянии, изобиловала общими местами, и аналитик чувствовал себя так, словно пытается найти путь в густом тумане» [Green, 2002, p. 152].
[xx] «Речь скатывается к линейности. Ассоциирование не выходит на передний план в après-coup [ретроактивности], поскольку есть предчувствие того, что последует, а именно – открытие такой возможности» [Green, 2002, p. 171].
[xxi] «Фобическое функционирование словно бы закрепилось в самой речи и препятствует любому развертыванию в психике» [Green, 2002, p. 171].
[xxii] Обсуждая своего пациента Габриеля, Грин пишет: «Вначале я думал, что имею дело с установкой, обусловленной масштабным и длительным вытеснением. Лишь позднее я понял, — если он не способен к свободному ассоциированию, то не из-за какой-то нехватки, а скорее из-за потенциального избытка ассоциаций. Иначе говоря, чем больше он говорил, тем больше испытывал чувство опасности, поскольку коммуникация между элементами его речи была недостаточно водонепроницаемой, и он искажал свои слова или запутывал их, как будто пытаясь предупредить результат, к которому неизбежно приближался бы, если бы допустил это продвижение» [Green, 2002, p. 166].
[xxiii] «В его случае дело действительно было в сильном чувстве опасности, которую он ощущал, рассматривая в комплексе ключевые означающие психоанализа… в общем, это многовекторное движение стопорилось и оказывалось бесплодным из-за предчувствия того, чем он рискует, его совершая. В конечном итоге они все как будто неизбежно вели к лавине травм, откликаясь каждое на все остальные» [Green, 2002, p. 170].
[xxiv] «Это была реакция на ощущение многих отказов от него, — каждый он вспоминал по отдельности — которые разделяли его еще больше, так что он оказывался неспособным использовать свои аффекты, чтобы спросить, что может предпринять его Эго, в некой попытке скомпилировать значение, которое могло возникать в процессе комплексного рассмотрения» [Green, 2002, p. 172].
[xxv] «Опоры психической жизни — которые до анализа пациент удерживал по отдельности, чью взаимосвязь он отрицал — соприкоснулись» [Green, 2002, p. 153].
[xxvi] «Реальная травма, таким образом, состояла в возможности видеть их объединенными в групповую конфигурацию, в которой субъект теряет свою внутреннюю способность противостоять запретам и больше не может полагаться на пределы своей личности, прибегая к множественным и иногда противоречивым идентичностям, обнаруживая, что он больше не в состоянии пользоваться изолированными защитными решениями» [Green, 2002, p. 153].
[xxvii] «Вот что раскрыло страдание: убийство репрезентации матери, которая не приходит, или же груди, которая не может удовлетворить голод, но лишь усиливает возбуждение» [Green, 2002, p. 171].
[xxviii] «Самообвинение — это результат первичного убийства, чья цель состоит в изгнании объекта, который отказывается от субъекта» [Green, 2002, p. 180].
[xxix] «Убитый таким образом материнский объект “можно ощутить лишь как пустоту, в которой он оставляет субъекта; и если, наоборот, он добивается ощущения своего присутствия, то его призрак занимает каждую точку пространства; то есть, он ‘захватывает’”» [Green, 2002, p. 181].
[xxx] Ср. [Freud, 1925, p. 236]. Убитый первичный объект в одно и то же время хороший, плохой, существующий и не-существующий [Green, 2002, p. 181].
[xxxi] «За этим следует отрицание самой психической реальности субъекта, который это делает» [Green, 2002, p. 171].
[xxxii] Грин предпочитает говорить о «деструктивном импульсе» и «агрессивном импульсе», а не об «инстинкте смерти». «Деструктивность» это инстинкт смерти, действующий в психическом аппарате; «агрессивность» — инстинкт смерти, обращенный наружу [Green, 2000a, p. 164].
[xxxiii] Для этого аналитик должен преодолеть «свою собственную фобию мысли, то есть свою возбужденность “ретроактивными реверберациями” и “оповещающим предчувствием” ради возможных позитивных способов взаимодействия с ними. Исходя из моего опыта, только в этом состоянии аналитика пациент может усмотреть в нем отражение психического функционирования, следующего похожим путем…» [Green, 2002, p. 179].
[xxxiv] [Ribas, 2002, p. 182]. Но Рибас также прочитывает то, что Винникотт написал о «сугубо женском элементе», добавляя «связь» к «импульсу»: «если мужское связано с активной или пассивной связью с объектом, катектировано, сугубо женский элемент определяет совершенно другую связь с грудью или матерью».
[xxxv] «Мне кажется, фанатик будет находиться в состоянии адгезивной идентификации со своим идеалом, который — как уже подчеркивалось — впредь следует рассматривать как идеальное Эго, а не “Эго-идеал”» [Ribas, 1999].
[xxxvi] «Идеальное Эго», «адгезивное и отделенное, и поэтому вечное и чистое, с которым можно связывать все риски фанатизма», «противоположно “Эго-идеалу”» [Ribas, 2002, p. 206].
[xxxvii] Фрейд возвращается к этой идее в «Экономической проблеме мазохизма» [Freud, 1924, p. 294].
[xxxviii] Попытки Хартманна, Криса и Левенстайна описать «агрессивные импульсы», наделенные особой энергией, подвергаются той же критике.
[xxxix] «Однако становилось все более очевидным, что многочисленные примеры клеточной гибели абсолютно универсальны, это происходит во всех эмбрионах всех живых существ» [Ameisen, 1999, p. 30].
«Именно гибель клеток — происходящая последовательными волнами — формирует наши руки и ноги, когда они растут, их контуры, от начала до конца» [ibid., p. 31].
«Смерть клеток также определяет внутреннюю форму эмбриона» [ibid., p. 31].
[xl] От греческого слова «опадание».
[xli] «Смерть клетки не предполагает присутствия некоего палача, ни битвы, ни паралича, ни старения; это не результат убийства или отравления. Убийца находится в самой клетке. Сигнал смерти лишь дает команду клетке убить себя» [Ameisen, 1999, p. 57].
[xlii] Это достижение было столь значительным, что заслужило Нобелевскую премию в области медицины в 2002 году.