Решетка
Уилфред Р. Бион
Решетка — это инструмент, предназначенный для применения практикующими психоаналитиками. Не предполагается, что ее следует использовать во время сеанса.
В крайней левой колонке указаны категории, к которым следует относить высказывание (statement) любого типа; эти категории обозначают степень развития (developmental status).
Горизонтальная ось приблизительно указывает на то, с какой целью совершается высказывание. Таким образом, координаты высказывания на этих двух осях должны обозначать категорию, подразумевающую исчерпывающий объем информации о нем. Я счел полезным включить в таблицу два ряда для β- и α-элементов: ни те, ни другие не являются реальными или наблюдаемыми. Ряд β-элементов предназначен для категоризации таких элементов, как непреднамеренный порыв (blow), связанный с мыслью, но ею не являющийся. Следующий ряд, С, предназначен для категорий мысли, которые часто выражаются в чувственных, обычно визуальных образах, например, появляющихся в сновидениях, мифах, рассказах, галлюцинациях. Эта категория определенно потребует расширения по мере накопления психоаналитического опыта; уже сейчас она заслуживает собственной отдельной «решетки» для надлежащего использования в психоанализе.
Предназначение остальных категорий может проясниться по мере изложения, но можно также уже прокомментировать ряды G и H. Вряд ли можно сказать, что этим рядам что-то соответствует в реальности. G ожидает развития психоаналитической дедуктивной системы, а H эквивалентно алгебраическим системам. Следует надеяться, как всегда, что они не разовьются преждевременно, поскольку преждевременное развитие может стать столь же труднопреодолимым препятствием для прогресса, как и перезрелость — слепота к тому, доступность чего для психоаналитиков-практиков или теоретиков уже возможно увидеть.
Ряд F обозначает категорию для высказываний, формулировок, которые уже существуют. Здесь можно разместить психоаналитические теории, научные, но не аналитические теории, так называемые законы природы и другие конструкции, уже принятые в различных дисциплинах, будучи по крайней мере временно приемлемыми подлинными попытками сформулировать научные наблюдения.
Горизонтальная ось должна реализовывать эту же схему в отношении «использования». Первая колонка предназначена для определяющих гипотез, примитивных или изощренных — что выражается вертикальной координатой ряда, где такую гипотезу сочтено уместным расположить. Насчет этого стоит отметить, что эти гипотезы всегда предполагают негативный элемент, то есть: если я говорю, что данная статья — о Решетке, то она об этом, а не о кулинарии или измерениях и т. п. Равным образом, сколь бы ошибочным ни было мое утверждение, сколь бы очевидно ни было для кого-то, что эта статья — об измерениях (кулинарии или еще о чем-то), их формулировка не имеет отношения к данному обсуждению или любому обсуждению, определение которому сформулировал его протагонист. Его ложность или истинность — функция его взаимосвязи с другими элементами в схеме. Так, если «мы отправимся в путь на восходе солнца» — это формулировка определяющей гипотезы относительно часа «нашего» отбытия, она неопровержима, и тот факт, что астроном счел бы ее астрономически некорректной или теолог бы решил, что это высказывание выдает «самоуверенную гордыню» (‘hubris’), не опровергает данную определяющую гипотезу. Это мое определение определяющей гипотезы, и как определение оно является аксиомой (dictate), не подлежащей изменениям. Остальную часть статьи и то, как могут категоризироваться другие ее элементы, однако, можно критиковать как несовместимые с определяющей гипотезой.
Колонка номер 2 напоминает ряд С тем, что она тоже требует расширения и превращения в отдельную «решетку». Исходно я задумывал, что она предоставит ряд категорий для осязаемо ложных утверждений, — желательно таких, чтобы их ложность была известна и анализируемому, и аналитику; но вскоре стало очевидно, что тогда необходимо учитывать, для чего, с какой целью намеревались использовать ложь, и в то же время стало очевидно, что «ложь» — весьма спорный и, возможно, вводящий в заблуждение термин. Я помню, что Мелани Кляйн в частной беседе утверждала (и это мнение она выражала неоднократно), что лжецов лечить невозможно. Я понимаю, что это ужасная помеха для психоаналитика, который зависит от правильности информации, когда его постоянно и последовательно неправильно информируют. Я полагаю, однако, что это, вероятно, может быть некий вид глубокого расстройства, который выдает себя в такого рода функционировании — так, сама теория проективной идентификации Кляйн может быть представлена в ходе анализа как ряд лживых (lying) высказываний. Стало очевидно, что необходимо было бы провести различие между лживым (lying) высказыванием и ложным (false) высказыванием; ложное высказывание больше связано с несостоятельностью (inadequacy) человека, как аналитика, так и анализируемого, который не может быть уверенным в своей способности знать «истину», а лжец должен быть уверен в своем знании истины, — чтобы не бояться, что он случайно на нее наткнется. Короче говоря, было очевидно, что опять-таки «цель» (“use”), с которой совершается высказывание — это неотъемлемая черта восприятия практикующим психоаналитиком доказательств, перед ним развертывающихся. Отложив пока эту проблему, проще всего считать, что колонка 2 относится к элементам, ложность которых анализируемому известна, но они закрепляют (enshrine) высказывания, противодействующие зарождению всякого развития его личности, чреватого катастрофическими изменениями. На этой неудовлетворительной стадии придется пока что прекратить данное обсуждение.
С колонками 3, 4 и 5 все относительно просто; колонка 3 примерно отвечает идее Фрейда о памяти и отметках (системе обозначений), как он описывает ее в «Положении о двух принципах психической деятельности». Колонка 4 приближается к вниманию — свободно парящему, а колонка 5 больше направлена на некий конкретно взятый объект. Психоаналитик, который уделяет внимание составлению своего расписания, направляет внимание на некую частность; пациент, охваченный чувством подозрения, также будет уделять свое внимание конкретным людям или вещам. Возможно, колонки 3, 4 и 5 удобно рассматривать как спектр внимания, протяженный от памяти и желания через парящее, общее внимание к дальнему краю частностей. Хороший пример здесь — переживания аналитика, который изучает материал, как будто поддерживающий теорию, например, эдипальную, или пациент, который стремится опровергнуть или подтвердить подозрение, что им восхищаются.
Колонка 6 предназначена для категоризации мыслей, которые тесно связаны с действием или являются трансформациями в действие. Эта категория, как ряд С и колонка 2, сразу же иллюстрирует трудности, свойственные попыткам разработать инструмент, который помогал бы психоаналитику внести ясность в его размышления о психоаналитических проблемах. Я хотел найти некую категорию, к которой я мог бы отнести отыгрывание вовне (acting out). Вначале она казалась полезной, но потребовалось очень мало времени, чтобы продемонстрировать ее недостатки. В общем, я могу сказать, что первой от попыток применения Решетки пострадала сама Решетка. Однако ее применение облегчило мне сохранение критического, но все же информативного, проясняющего подхода к моей работе. В этом отношении она — для меня — оказалась полезной, и поэтому я решил, что другие могут счесть выгодным изобретение и применение собственных систем-решеток; со временем кто-то может разработать более приемлемую в целом систему, а затем перейдет к составлению решеток, подходящих для различных типов затруднений, различных дисциплин и, возможно, различных народов (nationalities).
Первое затруднение, с которым необходимо разобраться — это связь колонки 6 с рядом А (β-элементы). Я хотел внести в таблицу категорию, которая не мыслится вообще. Можно показать, что сам Декарт в своей концепции философского сомнения не усомнился в необходимости мыслителя — упущение, которое, я убежден, должно быть устранено психоаналитиками; и поэтому, я думаю, психоаналитики должны рассмотреть противоположную уверенность в существовании личности без мысли. В практике психоанализа всем хорошо известно, что пациенты часто говорят, что у них «нет никаких мыслей» или что они «не думают ни о чем» (“thinking of nothing”). Мне кажется, что обычное предположение о действии сопротивлений или отрицаний — это теории, которые столь часто доказывали свою ценность, что было бы опасно, если не сказать больше, предполагать что-либо иное без убедительного основания. Но все же я уверен, что психоаналитик должен хотя бы быть открытым убеждению. Существование ряда β-элементов как будто оставляет пространство для таких убеждений, если окажется полезным их рассмотреть. Категория колонки 6 предназначена для чего-то, что, наоборот, мыслится — даже несмотря на то, что оно мыслится как будто мгновенно трансформируемым в действие, или, если обратить формулировку Китса о негативной способности, «действие, которое используется как заменитель мысли, и не действие, которое используется как прелюдия к мысли». Китс, следует вспомнить, говорил о способности выносить полуправду и загадки, важной для языка достижения, в отличие от мышления как заместителя действия. Это отличение ряда А от колонки 6 кажется потенциально полезной помощью в оценке психоаналитического опыта, если используется не в ситуации сеанса, когда анализируемый и аналитик занимаются психоаналитической практикой. Как и в случае ряда С, категории шестой колонки можно расширить, используя систему решетки для самой этой категории. Иллюстрации того, как я применял Решетку, которые я сейчас приведу, могут оказаться более эффективными, чем дальнейшее пояснение.
Сначала я приведу несколько примеров конструкций ряда С, которые я выбрал за изобразительную яркость; они хорошо известны, и первый — это знаменитый выбор Фрейда, миф об Эдипе (1). Поскольку он хорошо известен, я не предлагаю тратить на него время — только подчеркну роль, которую играют Тиресий и Сфинкс вдобавок к персонажам, которых обычно считают составляющими главную особенность истории — старому Царю, его Царице Иокасте и Эдипе.
На Царском кладбище в Уре (2) в середине четвертого тысячелетия до нашей эры похоронили Царя. Согласно реконструкции происходившего на основании раскопок, проведенных совместной экспедицией Британского музея и Музея Пенсильванского университета, в церемонии принимала участие процессия знатных особ царского двора, направлявшаяся в специально подготовленную яму. Здесь, облаченные в пышные наряды и украшенные великолепными драгоценностями, они приняли наркотик, предположительно гашиш; и под музыкальный аккомпанемент яма со всеми, кто в ней находился, была засыпана землей.
Участок, выбранный для этого кладбища, был городской свалкой. Мы можем предположить, что магический обряд, совершенный в тот день, был предпринят для того, чтобы освятить выбранную территорию и таким образом перекрыть не только материальный мусор, размещенный на этом участке, но также и мнение, если оно существовало, что человеческие останки — это мусор, и подходящее место, чтобы избавиться от мусора — это свалка. Освящение сделало эту территорию желанной для тех, кто искал место успокоения магического характера для своего мертвого мусора. Так освященное место, вместе со святостью, которая сделала его желанным, со временем потеряло свою благость, став заурядным, переполненным и потому неподходящим для дальнейших захоронений, и, наконец, вернулось к своей прежней функции.
А примерно через пятьсот лет на этом же участке прошла процессия другого типа. Мы никогда не узнаем — если только психоанализ не разработает технику, аналогичную археологической, — что было в сердцах и душах придворных Ура, города, где родился Авраам, когда они спустились в ту яму, приняли снадобье и умерли. Но возможно, легче предположить, что было в душах грабителей (3), которые стали столь активными во время Третьей династии. Пятьсот лет для той эпохи были не слишком долгим промежутком времени, и духовная атмосфера, в которой двор, со всем своим богатством, решил последовать за своим царем, не могла рассеяться настолько, чтобы расхитители гробниц не испытывали страха, что могут столкнуться с духами Мертвых в ходе своей авантюры. Царские плакальщики продемонстрировали силу Религии, Ритуала, Магии и Наркотиков. Грабители продемонстрировали силу наживы, и мы, пожалуй, должны отвести им почетное место в Пантеоне Научной Славы как предшественникам Науки в области, которая обычно оставалась во владении Магии, Религии и Мертвых.
Эта реконструкция является трансформацией археологического отчета о совместной экспедиции, образующей вербальный эквивалент двух визуальных образов, похорон и разграбления. Ради удобства я трансформирую похороны в А; разграбление в В. Я предлагаю использовать эти два образа, А и В, для репрезентации всей области, в которой привыкли работать психоаналитики. Визуальные образы, репрезентированные А и В, налагают некую ригидность и неподвижность на элементы, составляющие эти картины. Если мы расчленяем эти образы, составляющие их элементы освобождаются, и паттерны становятся бессвязными элементами, на которые можно наложить паттерн, который создает порядок там, где никакого порядка ранее не существовало. Достойны внимания те факты, которые вносят порядок в эту сложность. Я проделал это, внеся промежуток в пять столетий, который разделяет эти два факта относительно осмысленным образом: порядок был внесен, хотя он как будто немногое добавил к существующему знанию. Внесенный мной факт — это идея разделения элементов на две группы: те, что произошли, скажем, в 3500 году до н. э., и те, которые произошли в 3000 году до н. э. Отделение элементов, разделение их на две категории или два набора, отмеченных соответственно 3500 и 3000 годом до н. э., может придавать элементам осмысленность.
Возможно, что эта категоризация, вызванная внесением идеи времени как инструментом, с помощью которого производиться разделение и отбор, порождает такой ход мысли: насколько мощной должна быть сила, эмоциональная, религиозная, которая может продиктовать группе людей порядок действий, определенно ведущий к их смерти, и при этом их, очевидно, не остановила эта безусловная определенность. Действует ли сегодня какая-либо эквивалентная сила, которая могла бы затмить или скрыть факт, столь же опасный для нас и столь же очевидный для наших потомков, сколь очевидной кажется нам смерть мужчин и женщин, направлявшихся в яму смерти? Ребенок может совершить нечто столь же опасное для своей жизни: правы ли мы, предполагая в этом невежество? Или мы будем правы, предположив, что нечто неведомое, более действенное, чем невежество, толкает его на путь, определенно ведущий к смерти? Является ли невежество детства нации вполне достаточным объяснением смерти Царского двора Ура? Или же существует некая сила, для которой нам нужно название — например, «религия», — поскольку «невежество» не указывает или не обозначает достаточно действенную силу?
Соответственно, должны ли мы считать, что группа 3000 года до н. э. демонстрирует мощь перспективы богатства, преодолевающую страхи расхитителей гробниц? Как я уже говорил, пятьсот лет вряд ли тогда были достаточно длительным временем, чтобы существенно затуманить страхи перед силами, которые организовали процессию смерти древнего царского двора. Какая смелость потребовалась бы, чтобы не побояться этих смертоносных сил — или это просто была жажда наживы? Как грабители получили знание, которое позволило им, через пятьсот лет после погребения, вырыть шахты в земле с такой точностью, чтобы найти Гробницу Царицы? Или им повезло? Должны ли мы считать нашу религиозную иерархию духовными потомками священников Ура? Должны ли мы поставить памятники грабителям Царских Гробниц как Пионерам Науки, не менее ученым, чем наши ученые? Или мы должны считать нынешних ученых заслуживающими позора за их алчность?
Похоже, все люди из группы А приняли наркотик, прежде чем их похоронили заживо. Был ли это только наркотик, предположительно гашиш, или же существовала некая гораздо более мощная сила, более заслуживающая названия «наркотика», которая действовала даже до смерти монарха?
А какой наркотик приняла группа В? Было ли это любопытство? Когда мы учитываем враждебность, приписываемую божеству и в связи с Древом познания в Райском саду (4), и выраженную смешением Языков в мифе о построении Вавилонской башни (5), этот вопрос становится значимым. Этот и другие моменты мы будем обсуждать далее, когда будем рассматривать всемогущество.
Эти пять историй, пронумерованные на полях, составляют вербальную картинную галерею. Они обеспечивают меня, с небольшими добавлениями, которые я почерпнул из различной литературы, моделями для почти любого аспекта эмоциональных ситуаций, которые я могу самостоятельно увидеть в той сфере, где пересекаются практический психоанализ и психоаналитические теории.
Реконструкции Ура основаны на реконструкциях сэра Леонарда Вулли: я полагаю, они удачно обрисовывают всю эмоциональную сферу, с которой психоаналитики вынуждены справляться романтически примитивно и поэтому сжато (have to deal in romantically primitive and therefore compressed terms). [Историки, реконструирующие то, что Фрейд называл исторической истиной за неимением психоаналитической истории, вынуждены оставлять без внимания людей — такой вот «Гамлет» без принца датского. См. Сэр Фредерик Поуик, «Лорд Эдуард».]
К перечисленным пяти историям я добавляю Смерть Палинура (Вергилий, «Энеида», книга V) [см. ниже].
Религиозные формулировки, в которых разделены добро и зло, не обладают значимостью неразделенного принципа, свойственного одному и тому же божеству. На практике психоанализа я убежден, что можно распознавать эмоциональный опыт как постоянно меняющийся паттерн эмоциональных переживаний. Если психоаналитик развивает способность интуитивно постигать этот опыт, он может понять, что существуют определенные постоянно сочетающиеся переживания, и эти постоянные сочетания переживаются как повторяющиеся. Эти постоянные сочетания проявляются перед психоаналитиком через некоторое время (если он сопротивляется раздражительному поиску определенности) как чувственные калейдоскопические перемены; чувственные перемены будут напоминать элементы категорий С, которые обнаруживаются среди его моделей.
Я понимаю, что может показаться, будто по моему мнению психоаналитик должен мучительно погружаться в разработки, которые затем старается сопоставить со своим эмоциональным опытом на сеансах. Ровно наоборот. Его собственный анализ должен дать ему возможность избавиться от своих памяти и желаний. Формирование его личной батареи чувственных элементов категории С — мифов, образов и так далее — происходит вне какого-либо психоаналитического сеанса, хотя может быть генетически связано с его рабочими сеансами. Когда она сформирована, уже неважно, насколько часто и разнообразно он занимается переформированием этих элементов категории С, если он следует дисциплине избавления себя от воспоминаний и желаний и, как только у него это будет получаться, от стремления к пониманию. Дарвин выразил один из аспектов этой дисциплины, когда заявил жене (как она сообщает в приложении к его автобиографии), что «пагубно — рассуждать во время наблюдения, хотя это весьма необходимо до и весьма полезно после наблюдения». Непрозрачность «понимания» и его правдоподобие в качестве цели психоаналитика обычно скрывает опасность скороспелости и преждевременности.
Чем больше изучаешь Решетку (или что-то более эффективное), тем яснее будет становиться, что психоаналитик не только должен развивать силу интуиции, но ему также необходимо поддерживать ее в хорошем состоянии, подобно тому, как глазной хирург должен поддерживать мелкую мускулатуру свои рук в абсолютном порядке. Бесполезно располагать арсеналом теорий, если ты невосприимчив к фактам, которые следует интерпретировать. Классическая, кляйнианская или другие теории не создают затруднений на практике. Психоаналитик знает принцип Фрейда — то, что наблюдается, должно быть названо своим правильным именем. Если он наблюдает определенные факты, он обязан о них заявить; точно так же он не должен сообщать о том, чего не видит. Иначе он окажется виновным в обмане.
В качестве примера приведу фактическое изложение случая давнего пациента, который регулярно посещал свои психоаналитические сеансы. Я отношу это изложение к разряду довольно изощренных, поэтому обозначаю его как F3. Пациент, насколько я понял, весьма преуспевал в науке, а затем ее оставил и поступил на коммерческую фирму в качестве химика-исследователя с хорошими перспективами и безопасной работой. Платить за него собирался обожающий его родственник. Пациент был хорошо знаком с психоаналитическими кругами и немного знал меня, но мне было неизвестно, насколько именно. Он лежал на кушетке, погруженный в молчание. Я подождал и через несколько минут спросил его, о чем он думает. Он не ответил. Молчание продолжалось, и тогда я понял, что он на самом деле не молчит — ему не дает говорить заикание. Конечно, подумал я, я должен был догадаться; он раньше рассказал мне, что страдает от заикания, которое иногда становится столь сильным, что некоторое время он не может ничего выговорить. Я слушал внимательно. (Это было направленное внимание, так что обозначу его колонкой 4, рядом В? или рядом С?) Он глубоко дышал, задерживал дыхание, выдыхал; затем это повторялось. Каждый раз он задерживал дыхание внезапно и резко, а потом внезапно выдыхал, как будто испытывая большое облегчение. Я ничего не мог понять. Через несколько секунд он снова замолчал.
После очередной паузы я осознал, что слушал в ожидании, что он заговорит, и не слушал то, что слышу. Сначала у меня было впечатление, что пациент пытается опорожнить кишечник. Он опять погрузился в молчание. На этот раз его прервали звуки, как будто пациент что-то глотал, возможно, как будто его вот-вот вырвет. Я обратил его внимание на эти факты и сказал, что они могут, если я проигнорирую все другие впечатления, кроме звуковых, свидетельствовать об активности с обеих концов его пищеварительного тракта. Он согласился словесно, но так, будто «заикание» продолжалось: «Ха, ха, просто… ха… проблема… ха… ха… в ф… хе… хо… нации». Я сказал — похоже, он саркастически комментирует и то, что происходит, свое «заикание», и мою интерпретацию. Затем он сказал — предварительно убедившись, что может это сделать, и при этом не шевеля губами: «Думаю, вы совершенно правы». Страх дальнейших затруднений заставлял его говорить поспешно, вскоре замолкать, как будто утомившись, и продолжать молчать.
В этом коротком изложении одного фрагмента одного сеанса я буду полагать, что мой рассказ настолько правдив (truthful), насколько это для меня возможно. Я не делаю заметок ни на сеансе, ни после него, поэтому каждый волен возразить, что это изложение не может быть правдивым (true). Я уверен, что оно было бы еще менее правдивым, если бы были изобретены механизмы, которые как будто бы записывали и воспроизводили все, что таким образом следует сохранить (F3). Но я уже классифицировал мое внимание к пациенту как должным образом представленное категорией F4. Или эти категории плохо придуманы и не подходят для той нагрузки, которую, по моему замыслу, должна нести Решетка, или моя оценка материала неправильная, или, что наиболее вероятно, верны оба утверждения. Каждый, кто изучает Решетку как с точки зрения психоанализа, так и на предмет научной методологической строгости, останется неудовлетворенным. Не следует ожидать слишком многого от человеческих существ, пытающихся создать дисциплину с помощью метода, которому еще и ста лет не исполнилось. Дж. О. Уиздом критически, но по справедливости высоко оценил попытку Гантрипа привнести методологические стандарты в психоанализ. Поскольку я не могу предложить ничего, что улучшило бы ситуацию, оставлю в покое эти неудовлетворительные формулировки и утешу себя тем, что сопротивляюсь соблазну раздраженно гнаться за «фактом и причиной» из-за своей неспособности «предаваться сомнениям, неуверенности, догадкам».
Самой поразительной особенностью этого эпизода было открытие того, как сильно я переживал бесполезность и сердился, сидя рядом с пациентом и ожидая, что он скажет мне, чего он хочет, когда он вообще не мог говорить. За этим почти сразу последовало удивление тем, что он, по-видимому, не способен заговорить, настолько тяжелое у него заикание. Я никак не приближался к тому, чтобы что-то сообразить и подумать о такой интерпретации, что возымела бы эффект, который, в моем понимании, должна оказывать хорошая интерпретация. Один мой коллега как-то раз сказал мне, что предоставил пациентам все интерпретации, известные психоанализу, без какого-либо эффекта вообще. Допуская в этом преувеличение, я тем не менее могу разделить его чувства. Сегодня они мои постоянные спутники, но помогают два момента — эти чувства теперь мне знакомы, и я не так-то легко позволяю себе оглохнуть от шума того, что пациент не говорит или не делает. Опасность не в том, что некая возможная интерпретация, известная психоанализу, неизвестна перегруженному психоаналитику, но в том, что его настолько отвлекут те или иные обстоятельства, притворяющиеся открытием новой общей теории, что он не сможет наблюдать факты. Хотя я уже много лет посвящаю себя практике анализа, — а не разговорам о ней, — меня постоянно поражает, насколько плохо я справляюсь с этой как будто простой и при этом благодарной задачей. Фактически, я потратил очень много времени, чтобы убедиться в необходимости избавиться от памяти и желания, и еще больше — прежде чем оценил пагубное влияние на наблюдение, оказываемое потребностью понимать. Эта потребность — один из примеров навязывания желания, которое подвергается рационализации психоаналитиков. Можно также упомянуть некоторые особенности, усиливающие затруднения, возникающие перед аналитиком, который пытается следовать этой дисциплине. Кажется, что это легко. Не обращать внимания на столь многие и как будто столь важные моменты в семейной и индивидуальной истории пациента — это противоречит общепринятым правилам обычной медицинской практики, и психоаналитик оказывается не защищенным перед обвинениями в халатности, если что-то пойдет не так. При контакте с личностью анализируемого мы получаем такой большой объем материала, что необходимо выдерживать постоянное колебание от параноидно-шизоидной к депрессивной позиции, или от терпения к безопасности (from patience to security), — это я считаю более точным описанием колебаний психоаналитика.
Решимость не позволять себе отвлекаться на факты о пациенте, которые я не знаю — но полагаю, что от меня могут ожидать, чтобы я их знал — как оказалось, приносит большое облегчение, пусть иногда и отягченное чувством вины. Я вскоре распространил эту процедуру на всю свою практику, — и всегда, похоже, с пользой для дела. Я не могу описать этот процесс подробно, но в отношении Решетки обнаружил, что требовалась мысль — либо чтобы убедиться (чего мне не удавалось) в правильности моей оценки произошедшего, либо чтобы улучшить Решетку как инструмент, который привел к значительному прояснению моих рассуждений как в целом, так и в связи с тем или иным пациентом, проблемой которого я занимался. Это преимущество, как и другие, стало мне очевидным нескоро. Постепенность и незаметность прогресса мешали мне понять, каким образом можно передать смысл этого опыта коллегам. Я, крепкий задним умом, удивляюсь тому, как часто попытки прояснить свой опыт приводили к возникновению якобы блестящей идеи и как часто эту блестящую идею не удавалось материализовать на практике. Поначалу это меня возмущало, и я хотел исказить материал, чтобы он соответствовал моей догадке. Это нарушение моих собственных правил всегда было неудачным и усиливало ощущение обмана. Требовалась некоторая смелость и приходилось пострадать, чтобы попрощаться с любым своим замыслом. Укрепило меня в моей решимости то открытие, что блестящая идея обладала свойством сновидения, которое рассеивается как будто бы не постепенно, но сразу и как единое целое. И примерно в то же время я понял, что та же идея может снова возникнуть столь же внезапно и тоже целиком. Я надеялся, что всестороннее внимание, уделяемое анализируемому, сработает как спусковой крючок, который возродит забытую — но, возможно, правильную — мысль. И все-таки грустно отказываться от своих блестящих идей еще до того, как обнаружишь, насколько блестящими они были.
Я хочу изложить здесь некоторые мысли, вызванные вышеописанным сеансом и некоторыми другими, состоявшимися примерно в то время. Это не столько отчет — событие того типа, которые я отношу к колонке 3 — сколько мечтание (reverie) теперь о таких мечтаниях, которым я научился предаваться в тот ранний период психоаналитической практики. Мой собственный анализ ослабил сдерживающую силу бессознательных воспоминаний, и хотя у меня появились новые — как принято считать, являющиеся теориями моего аналитика, — влияние таких недавно приобретенных воспоминаний имеет иной характер, чем тех, которые обычно называется торможением; эти последние можно более плодотворно, хотя и более туманно, описать как категории второй колонки — иначе говоря, психоаналитические объекты, вызывающие страх тем, что вполне могут запустить процессы катастрофической природы, инициировать «катастрофические изменения». Их характер, кажется, хорошо демонстрируют два описания, которые, пожалуй, нельзя назвать психоаналитическими.
Первое — это описание математиком Пуанкаре в его книге «Наука и метод» психологического аккомпанемента творческой разработки математической формулы. Я не буду опять его цитировать, поскольку уже делал это столь часто, что возник риск появления соответствующего ритуала, декламации в научных терминах формулы, которая должна не допускать развития — на сегодняшнем жаргоне политика-диктатора — «опасных мыслей».
Второе — цитата из автобиографии Макса Планка, которая касается открытия, сделанного в процессе работы над квантовой механикой. «Горьким испытанием в моей научной жизни являлось то, что лишь изредка мне удавалось, а точнее — никогда не удавалось получить всеобщее признание какого-нибудь нового утверждения, правильность которого я мог доказать совершенно строго, но только теоретически. … При этом я смог установить один, по моему мнению, замечательный факт. Обычно новые научные истины побеждают не так, что их противников убеждают, и они признают свою неправоту, а большей частью так, что противники эти постепенно вымирают, а подрастающее поколение усваивает истину сразу».
После того, как я обнаружил в ходе своей работы со всем, охваченным моей практикой, сдерживающий характер преконцепций, анализ пациента стал более естественным (lifelike). Не имело значения, откуда взялись преконцепции — из того, что я осознаваемо и бессознательно почерпнул от пациента, или услышал в другом контексте, или их источником оказалась некая психоаналитическая теория. Увеличение естественности было связано с увеличением готовности воспринимать невербальное. Натренировавшись игнорировать определенные воспоминания и желания (то, что Фрейд называл «искусственным самоослеплением»), я обнаружил, что попытки пациента говорить требуют меньше моего внимания. Вот он лежит, плюется, фыркает и сосет губы, но не говорит ни слова. Если бы он располагал знанием, которое мы ожидаем от мужчины его возраста, я бы сказал, что это был прекрасный симфонический концерт неприличных звуков. Это было, — если б я понял это раньше — виртуозное исполнение. Некоторое время я делал интерпретации согласно идее, что эти звуки издавались только ртом, но мог бы догадаться в процессе своих каждодневных размышлений — для таких случаев, собственно, я и разработал Решетку — что эта идея связана с предположением, что личность соответствует видимым анатомическим структурам человека. Во времена моего детства существовали персонажи, которые назывались «человек-оркестр». С помощью системы блоков, веревок, барабана и чего-то вроде фисгармонии такой человек, дрыгая ногами, взмахивая руками, резко и с силой дергая головой, мог сносно имитировать музыкальное выступление, — лбом бил в барабан, затылком звонил в колокольчик и т. п. По какой-то непонятной для меня причине мне не разрешали смотреть такие выступления, но всегда уводили от них, будто от какого-то непристойного зрелища. Я вспомнил об этом — еще одна модель для эфемерных целей — когда тащил себя на контакт с пациентом. Через какое-то время я сказал, что звучит это все так, будто его рот, анус, горло — все они вовлечены в борьбу за внимание, за верховенство. «Ффф…, — ответил он, — ффф… фффонация», — выпалил наконец. «Звучит так, — произнес он со все большей свободой, — будто они пытаются определиться с тем, кто главный. Но…» — и он снова не смог говорить внятно. Пару секунд он воспроизводил звуки, к которым я уже практически привык. «Мелодия» была совершенно отчетливой, но хотя я был уверен, что она что-то напоминает, никакой дальнейшей интерпретации я предложить не мог. Я сказал: «Кажется, будто каждая эта анатомическая часть обладает собственной личностью, словно настоящий человек, и каждая стремится воспользоваться вашей “фонацией”». «Будто пытается завладеть микрофоном и не пускать к нему других», — сказал он. Я подумал о «внутренних объектах» (F4), но эта теория не показалась мне отвечающей тому затруднению, которое я смутно осознавал ранее, когда говорил о том, что следует считать обозначением границ личности. Я не был уверен, что пациент чувствует, будто эти «объекты» находятся внутри него. Когда он говорил, они вполне могли находиться «снаружи» него. Я спросил его, чувствует ли он, что они внутри него. Он легко и без запинки откликнулся комментарием о компаньоне, насчет интеллекта которого имел очень большие сомнения. Он сказал, что боится, что тот может стать его партнером по работе над проектом взрывчатки, — а это чрезвычайно опасно. Был случай, когда один человек устроил взрыв в лаборатории, и, похоже, все стеклянные сосуды в этом помещении оказались разбитыми. Они оба могли погибнуть. Тогда этот его компаньон лишился глаза. А он не хочет потерять свой. Он замолчал, а я был довольно-таки удивлен столь долгой его речью. Ничто не указывало на помехи; также я не видел никаких помех выражению обильного потока интерпретаций, которые мне представлялись. Я бы сам начал заикаться, если бы хотя бы попытался их сформулировать. Я сказал, что он выражает свою тревогу по поводу того, что вынужден ходить на анализ к психоаналитику с таким ограниченным интеллектом, как мой. По сравнению с доктором Х., очень хорошим психоаналитиком, которого он знает, на предмет интеллекта, я кажусь ему бутылочкой по сравнению с грудью. «Наоборот», — прервал он меня. Затем я сказал, что бутылочка кажется ему по крайней мере эффективной по сравнению с человеком, с которым он находится в одной лаборатории. Я сказал, что зависть, с которой глаза глядят на сношение, привела к взрывному разрушению глаза и стеклянных сосудов. Пациент снова начал заикаться, и дальнейшей вербальной коммуникации не произошло. Сеанс закончился, но до того я успел заметить, что на этот раз больше ни одного звука его губы не произвели. Движения его губ были чрезвычайно выраженными и чрезвычайно странными. Насколько я мог видеть со своего места, мышцы его рта будто фибриллировали, — так, насколько я знал, могла вести себя только сердечная мышца, и я ассоциировал это с липидозами. Я не видел, как это у него получалось. Хотя по ряду причин я относился к этому пациенту настороженно и старался не пропускать симптомов, я не замечал, чтобы этот симптом повторялся. Однако он настоятельно обратил мое внимание на необходимость улавливать трансформации проблем личности в системы, с которыми они обычно не ассоциируются. В той мере, в какой можно отследить, как эволюция собственного мировоззрения либо мировоззрения анализируемого восходит к определенным узловым событиям (на самом деле я убежден, что отследить нельзя), это образует удобный вымысел, который можно использовать для того, чтобы отделять одну часть обсуждения от другой.
Я собрал воедино мои размышления об этом и других пациентах, которых я тогда психоанализировал, без какой-либо временной или пространственной структуры. Проблема, которая казалась неразрешимой — или предполагалась разрешимой посредством связи с чрезвычайно неадекватным решением — это была проблема лжеца. Познакомившись с творчеством человека, который, фактически, был настолько отъявленным лжецом, что ему можно было поставить диагноз патологического лжеца — псевдо-диагноз, который, однако, становится более приемлемым, если считать его определяющей гипотезой (D, E, F1) — я пришел к выводу, что должен уважать то, что — если б он писал художественную литературу — считалось бы великими дарами воображения. Ситуация стала более сложной, когда я счел необходимым публиковать статьи, писать доклады и преподавать. Что это был бы за дар, что за благословение, думал я — быть прирожденным лжецом! Не успел я это подумать, как понял, что сожалею о качестве, фактически врожденном, хотя оно должно было ждать, как всегда, пока гений не достигнет своей полной силы. В данном случае гений, или групповой гений, изобретший речь, освободил лжеца от его оков. Эту мысль наглядно выразил один ветеринар. Когда его спросили, — не правда ли, это большое затруднение, что его пациенты не могут сказать, на что жалуются, он ответил: оно компенсируется тем, что и солгать они не смогут. Мой заика в некоторых случаях оказывался в таком положении: он лишался дара языка! И даже когда он мог говорить, то предубежденно считал, что должен говорить правду (his whole prejudice was to speak the truth). Я сначала не понимал, от какого затруднения он страдал, когда, как это часто бывает, хотел сохранять тайну частной жизни и проходить психоанализ. Для удобства, допущение о приоритете обмана как старшей функции имеет некоторое значение для подчеркивания возможности, которой обычно пренебрегают. В общем-то, я не вижу в этой идее никакой другой ценности, кроме того, что она привлекает внимание к одной из неотъемлемых проблем психоанализа. Коммуникация, даже не вербальная коммуникация, предназначена для целей психоанализа как метода научного исследования личности. Многие методы исследования, религиозные, юридические, философские были разработаны для обнаружения истины. Судьбой психоанализа стала демонстрация пустоты претензий всех этих дисциплин. Нам, насколько это возможно, необходимо найти такой метод, который не завел бы нас в эту же ловушку. Сразу же возникает проблема — поскольку мы не намереваемся никому диктовать, даже если б могли, использовать психоанализ только в научных целях. Каждый имеет возможность пройти обучение, а получив квалификацию — использовать ее с любой целью, какой ему заблагорассудится. Анализируемый может упорно придерживаться порядка действий, который привел к нарушению его здоровья и неизбежно аннулирует всякий рост, которому мог бы способствовать психоанализ. Пациент, которого я выбрал для обсуждения, в силу образования, способностей и предубеждения особенно был предрасположен проходить анализ для развития своего научного таланта.
Я начну с выбора двух как будто различных типов лжецов. Один я буду называть «обаятельным» лжецом, другого — «ядовитым» (‘poisonous’). У этих терминов есть то достоинство, что они используются в разговорном английском и обычно применяются в отношении людей, симптоматически очень различных. Это поверхностное различие обычно вскоре обнаруживает свою поверхностность. Оба типа примечательны своей значимостью в обществе. В самом деле, выражение, которое в последнее стали использовать, показывает, что обе эти психологические тенденции действуют в самых высоких кругах в такой степени, что пришлось изобретать практически научный термин, а именно — «дефицит доверия» (credibility gap). Главная причина того, что эти тенденции необходимо признавать, заключается в том, что они, по-видимому, оказывают — если позаимствовать биологический термин — токсическое воздействие на психическое развитие. Я говорю не только об индивидуальном психическом развитии, хотя оно, разумеется, в первую очередь заботит психоаналитиков, но и о психическом или психологическом или моральном развитии целых групп. Здесь не место обсуждать групповой аспект этой проблемы, но я полагаю, психоаналитики будут игнорировать это рискованное для них расширение индивидуального. Но… почему мой пациент заикался? Я определенно сомневался бы, отнести ли его к любой из двух указанных выше категорий. Его озорство было приятным, он был добрым и деликатным. Он был жертвой немалой жестокости, чего не осознавал, а я почерпнул эту информацию из слухов.
По мере продвижения анализа я смог интерпретировать заикание как часть драматического представления трех людей в кабинете. Наиболее очевидным трио, разумеется, были Отец, Мать и Дитя. Ближайшая их репрезентация зависела от конкретного сеанса. Я не нашел способа, с помощью которого возможно передать кому-то, кого там не было, те изменения, которые постоянно происходили на сеансах в целом или те, что происходили на каком-либо отдельно взятом сеансе. Конечно, коллеги-психоаналитики хотели бы получить доказательство (evidence); конечно, я бы хотел предоставить доказательство. Но со временем я убедился, что психоанализу не существует заменителя.
Далее я пытаюсь указать направление, в котором следует искать доказательство. Предположим, что психоаналитик смог избавиться от боевого шума, производимого психоаналитической бандой, от давления каждодневных проблем личного выживания до такой степени, что в кабинете стало относительно тихо. Человек, о котором я пишу, часто оставался безмолвным на очень длительное время. Как я уже упоминал, из-за своих преконцепций — теперь я бы назвал их своими психоаналитическими и прочими предрассудками — мне было трудно, как и ему, выдерживать это молчание. Когда я научился лучше добиваться того, что мои предрассудки замолкали, я также научился воспринимать имеющиеся факты, а не сожалеть об отсутствующих. Когда мои уши привыкли к тишине, стало легче слышать слабые звуки. Мне вспомнилась аналогия, которую использовал Фрейд, когда писал о необходимости искусственно ослепить себя, чтобы замечать мельчайшие проблески света в очень темной ситуации. Трансформируя это, я использовал аналогию, чтобы рассмотреть важность «искусственного молчания», дающую возможность расслышать «малейшие звуки». Это сработало. Я начал слышать звуки, которые раньше прошли бы незамеченными.
Ценность этих отчетов, из-за которой я их здесь привожу, состоит в том, что они обеспечивают вербальные формулировки визуальных образов. Визуальный образ, как показали телевидение и кинофильмы, обладает великой силой боковой коммуникации (lateral communication). Вербальная коммуникация, или по крайней мере письменная ее форма, в зависимости от прочности материала, обладает большей способностью к долговечности, о чем свидетельствуют поэмы Гомера, кодекc Хаммурапи, Вергилий и, позднее, Шекспир. Что же касается фонации (следует помнить, что мой пациент, когда он все-таки высказывался (did vocalize), делал это весьма тщательно и точно, и использовал именно этот термин), здесь ситуация более сложная. Тацит дает хорошее общее описание функции бардов в германских племенах; он также дает отдельные описания той роли, которую играл Перценний после смерти Октавиана Августа . Если вы зададитесь вопросом, какое отношение все это имеет к психоанализу, я посоветую вам позволить вашему любопытству привести вас к прослушиванию записей — я смог изучить те, которые позаимствовал в Британской радиовещательной корпорации — речей Гитлера, которые он произносил на съездах НСДАП. Эмоциональные силы, активные во время Тацита, остаются активными. Мне посчастливилось не понимать немецкий, и поэтому элемент членораздельной речи не отвлекал меня настолько, чтобы я не слышал фонацию или не воспринимал бета-элементы. Я определяю их как элементы, которые лежат вне спектра «мысли».
Дилемма для психоаналитика такова: я не верю, и никто из тех, кто имел близкий контакт с людьми в боевой обстановке, военнопленными или гражданскими при подобном стрессе, не верит, что чувства мужчин или женщин либо как индивидуумов, либо как членов группы изменились; они спят (dormant). Часто они покрыты налетом цивилизации, который, однако не скрывает находящихся под ним сил, хотя может их маскировать. Иногда психоаналитику становится ясно, что границы личности не соответствуют анатомической структуре человека. Мелани Кляйн, как я понял ее слова, не считала, что существует какая-то загадка в видимой согласованности движений в группе анализируемых сверх того, что можно объяснить отношениями переноса с одним и тем же аналитиком. Думаю, мы должны сохранять непредвзятость (open mind). Мне не кажется необходимым постулировать какое-либо «экстра-сенсорное» восприятие, инстинкт толпы (о котором говорил Уилфред Троттер) или групповое бессознательное (идея Юнга). Думаю, однако, что у личности вполне может быть некий аналог капиллярной кровеносной системы, которая в обычных условиях бездействует (dormant), но в чрезвычайных условиях может расширяться, как при хирургическом шоке. Аналогией может быть такая гиперстимуляция «групповости» индивида, что его способность к сознательному, сложному поведению просачивается в его «бессознательное». Фрейд считал, что теория Вейсмана о том, что личность индивидуума подчинена зародышевой плазме, возможно, имеет смысл (Standard Edition, Vol. XIV, page 125). Безусловно, бывают ситуации, когда анализ, кажется, находится на периферии главной темы: исследование продолжается, но трудно предположить, что исследуемое поле имеет существенное значение; однако пациент приходит, хотя и жалуется на бесполезность процедуры. Эта жалоба предполагает осознание некоего занятия (preoccupation), бесполезным не являющегося. Если бы пациент был ребенком, который пришел к родителю и спрашивает: «Что мне теперь делать?» — это было бы понять легче. Но он не ребенок, и задача психоаналитика не в том, чтобы предлагать решения подобных проблем. Тогда почему анализируемый ведет себя именно так? Может быть, анализируемый развился, психоаналитик развился и проблемы развились быстрее всего — так быстро, что они переросли сам психоанализ. Это одно предположение, но есть и другие. Я не ограничусь одним «предпочитаемым» решением. Возможно, Фрейд пошел по неверному пути, или, я думаю, более вероятно, что человек, даже Фрейд, вряд ли способен на большее, чем копнуть неглубоко за отведенное ему короткое время. Возможно также, что образование, обучение, и слишком хорошая вещь, и слишком плохая. Оно очень хорошее в том, что становится второй природой, чтобы пойти и найти некоего эксперта, который бы занялся проблемой. Оно очень плохое в том, что вся инициатива, вся способность к поискам и выведыванию разрушена. К проблеме, объекту любопытства, следует подходить симметрично. «Слишком хорошая» и «слишком плохая» — это не формулировка конфликта; это формулировка симметричного отношения. Оно аналогично, в сфере личности, бифокальному зрению в сфере визуального изучения. В чувственном опыте глаза фокусируются, сводятся в точку, где «встречаются» («meet»). «Аппарат» интуиции невозможно выразить в простых терминах, пригодных для формулировки гомогенного чувственного опыта. Реальное и воображаемое лишь дополняют друг друга, когда не встречаются, когда известно, что две параллельные жизни в сфере чувственного опыта встречаются, но в сфере личности они остаются симметричными.
Пересмотр Фрейдом использования термина «интерпретация» там, где слово «конструкция» кажется более подходящим, безусловно сопоставим с моей идеей (хотя я не считаю, что ее подтверждает), что некоторые цели, для которых аналитики используют интерпретации, требуют конструкций, и что эти конструкции являются важнейшими инструментами демонстрации симметрии. Чувственный компонент этого аппарата — визуальный образ. Обрисованные мною элементы С отличаются от интерпретации, обычно моновалентной, тогда как конструкция (элемент С) поливалентна и более быстрая, чем формулировки F и G, хотя, возможно, и не столь быстрая, как формулировки H, если и когда их можно достичь (can be discovered). Это вопрос большого практического значения, когда психоаналитик вынужден справляться с примитивным материалом. Анализируемый, функционируя на примитивном уровне, приближается к действию по принципу «сначала действуй, потом думай». Обычно анализируемый в таком эпизоде действует в отношениях с аналитиком так, — если выразиться, смешивая термины реального и воображаемого, — будто за чрезвычайно активным, гибким и быстрым бессознательным следует медленное, ригидное и громоздкое сознание.
Теперь я должен поподробнее обсудить слово, которое часто использую, вместе с большинством психоаналитиков — «аналогия» (‘analogy’). Фактически, я использовал аналогию в описании сознания, которое неуклюже движется за бессознательным. Я использовал ее, не называя, поскольку эта форма маскируется (разоблачается?) как немая метафора (silent metaphor); ее использование маскируется. Иногда метафора становится настолько встроенной в разговорный английский, что оказывается «мертвой» — если только, как указывает Фаулер, она не оживляется наложением другой метафоры, чья несоответственность, негомогенность пропускает через нее гальванический трепет. Как я уже отмечал, может произойти путаница, поскольку внимание уделяется двум образам, используемым в аналогии, а не — что важно — отношению между ними. Файхингер, что не удивительно, раздул это отношение в целую систему. Фрейд говорит о ней в своем «Будущем одной иллюзии». Задействуя конструкцию, поливалентное оружие симметрии, я предполагаю, что нам нужно рассмотреть будущее аналогии, будущее «иллюзии», будущее «переноса» — это название психоаналитики дали одной конкретной и мощной форме отношений. Если можно упорядочить этот термин как спектр, по возрастанию силы эмоционального влечения, то получится нечто такое: генерация → аналогия → перенос → заблуждение (delusion) → иллюзия → групповая иллюзия → галлюцинация → асимметрия → дегенерация. Элементы С используются для придания закрепления отношениям: одним якорем служит рот, другим — грудь. Оба эти термина трактуются так, будто они являются неотъемлемыми чертами аналогии. Именно эта точка отмечает отхождение пути роста от пути упадка. Грудь и рот лишь настолько важны, насколько они определяют мост между собой. Когда «якоря» узурпируют значимость, принадлежащую качествам, которыми они должны наделять мост, рост повреждается. Человек с заиканием «удерживается», поскольку не может выйти за пределы значимости дефекации, мочеиспускания, рта как объекта, который получает чувственное удовлетворение от языка (tongue) и наоборот.
Интерпретация или конструкция, произведенная психоаналитиком, зависит от интуитивной связи между анализируемым и аналитиком. Поскольку она постоянно подвержена опасности преднамеренных атак, — ее существенная хрупкость и обычная усталость, — ее необходимо защищать и поддерживать. Цель Решетки заключается в том, чтобы обеспечить психический гимнастический снаряд. Ее можно использовать в относительной изолированности от нападения, и она не причиняет вреда, пока ей не позволяют вмешиваться в отношения между анализируемым и аналитиком, например, посредством разработки некой теории о пациенте, которая затем сохраняется и используется как нечто, чем можно выстрелить, словно снарядом в бою.
То, что я сказал о функции якорей в аналогии, показывает, насколько острым должно быть внимание. Этот момент подчеркивают некоторые пациенты, отправка и прием сигналов у которых зависит от использования очень узкого диапазона частот. Сообщение, отправленное аналитиком, или правильно отмерено, или оно не принимается. Подобным же образом сообщение, отправленное анализируемым, должно приниматься широкополосным приемником, что репрезентирует симметрия. Я столкнулся с этим в наиболее острой форме у музыканта, обладавшего абсолютным слухом. Я также должен был справиться с этим у пациента, чье зрение делало для него невыносимым малейшее отклонение цвета от такого, который, по его мнению, был правильным.
Эти факты требуют, чтобы аналитик не позволял себе ограничиваться только материалом, поставляемом речью, — но должен ли он ограничиваться коммуникацией? Фрейд говорил, что лучше избегать «символической маскировки», но как насчет символических разоблачений? Это может быть единственный тип восприятия, соразмерный способностям ребенка. Анализируемые часто думают, что могут позволить себе анализ. Если фигуры должным образом составляются согласно правилам их религиозной веры во всемогущество денег, и если способность финансовых ритуалов контролировать их тревоги соразмерна с их тревогами, люди могут поддаться на соблазн совершенно ошибочной веры, что могут «позволить себе» психоанализ.
Фрейд показывает, что, хотя он и считает веру в Бога иллюзией, но не сомневается в реальности этой иллюзии. Эту иллюзию психоаналитики должны принимать всерьез. В этой конкретной сфере, я думаю, интерпретация (как противопоставленная конструкции) всемогущества особенно неудачна. Она минимизирует постоянное соединение, являющееся реальностью, которая часто столь неадекватно репрезентирована одним термином, «всемогущество», или даже симметричной его версией, «всемогущество–беспомощность». История Палинура (см. ниже) (полагаю, Вергилий хотел, чтобы мы принимали ее всерьез как часть религии, а не просто эпическую поэму, — как и Мильтон не считал «Потерянный Рай» всего лишь упражнением в художественном мастерстве) обеспечивает лучшую «конструкцию», чем всякая «интерпретация» или другое изобретение, сводящее соединенные элементы, когда «всемогущество» подвергается сомнению. Лжец придает основательность своим фантазиям всемогущества, поскольку — в отличие от того, что происходит при произнесении правды, — он не просто регистрирует, он что-то делает. Регистрация, произнесение правды, оказывается всего лишь незначительным винтиком в механизме. По сути это означает, что в личности, где выдерживание фрустрации сосуществует с сильной амбицией (ambition), жадность будет стремиться доминировать, а «результат» доминирует над жадностью. «Завершение», «цель» или «предполагаемая цель» деятельности провоцирует преждевременность и скороспелость. Реальную жизнь принять трудно, поскольку фрустрация — неотъемлемая черта реальной жизни. В крайнем положении она не дает развиваться мысли. Как указывает Фрейд, способность думать действует потенциально, помещая задержку между импульсом и его трансформацией в действие, однако она может также делать фрустрацию, нераздельную с переводом мысли в действие, более выносимой. Тогда «амбициозно–невыносимое соединение» будет воспроизводиться вновь и вновь; мысль, заменяемая всемогуществом (непричастным к реальности), будет усиливать фрустрацию, отказывать личности в ослаблении фрустрации, которое могла бы обеспечить мысль, и подталкивает к насилию, такому как грабеж и убийство. Преждевременное обретение предположительно ценного объекта означает, что даже истинно ценное не может использоваться для получения удовольствия, поскольку отсутствует зрелость, требуемая для произведения трансформации из потенциального в актуальное. Термин «всемогущество» по сравнению с «конструкцией», такой как история Палинура, слишком абстрактен, чтобы дать представление о реальности, к которой психоаналитик пытается привлечь внимание. Всемогущество–всезнание–бог, вместе с симметричными элементами, беспомощностью–непониманием–агностицизмом, это абстрактные высказывания базовой группы. Теперь я предлагаю вместо этих абстрактных терминов версию С, вербальную формулировку визуального образа.
Смерть Палинура
Нептун унял тревоги родителя Энея, и флот, пользуясь тем, что море после шторма успокоилось, отправляется в плаванье; все получили приказ следовать за кораблем, который направляет Палинур.
Моряки засыпают. Сон разыскивает Палинура, неся невинному человеку плохие сновидения. Приняв вид Форбанта, он садится на корме и обольщает Палинура тем, что сейчас время сна, море тихое, течение благоприятное, а он, Форбант, возьмет кормило и даст Палинуру отдохнуть. Палинур отвечает весьма резко и высокомерно, высмеивая предположение, что он заснет и доверится вероломному морю или рискнет жизнью капитана. Он не выпускает кормила и не сводит своих глаз со звезд, по которым держит курс.
Тогда бог брызгает на него росой летейского забвения и сталкивает с корабля с такой силой, что Палинур падает в воду вместе с частью кормы. Товарищи не слышат его криков о помощи, и он идет ко дну.
Эней, обнаружив, что корабль сбился с курса, опечаленный нерадивостью Палинура, берет на себя управление судном.
Исходя из этой модели, согласно предписаниям материала, аналитик может сформулировать «конструкцию». Интерпретация, в том смысле, в котором Фрейд отвергает этот термин, действительно может быть полезной преамбулой, прелюдией к «конструкции». Симметричный характер истории делает возможным выбор любого элемента в качестве вершины, без изменения значения функции. Так, пациент, возможно, навязывает (obtrude) свою тревогу относительно лекарств; аналитику предлагается выбор лекарств в этой истории. Пациент, возможно, хочет навязать недовольство неправильным лечением; и опять аналитик располагает выбором элементов, на которых можно сфокусировать внимание. Я имею в виду, что эта история помогает обратить внимание на тот факт, что определенные элементы постоянно соединены; этот факт может ускользнуть от внимания без такой модели. Разрыв между теорией и пациентом на кушетке может быть слишком большим, чтобы оказалась заметной значимость, особенно если предубеждение в пользу теории слишком активное. И точно так же, если С-моделей недостаточно, нехватка теории может означать, что структура не настолько сильна для того, чтобы выдерживать нагрузку, которую она должна нести на практике.
Психоанализ кажется мне серьезно недостаточным в моделях (С) всемогущества–беспомощности (F). В результате постоянно соединенные элементы распознаются как изолированные единицы, которые обладают значимостью только в редких случаях и не способны стимулировать отклик, когда должны, в случаях, происходящих чаще. Недостаточность может быть более кажущейся, чем реальной. Если мифы об Эдеме и Вавилоне используются как модели для темы всемогущества–беспомощности и укреплены загадывающим загадки Сфинксом из мифа об Эдипе, недостаточность ослабляется. «Мораль» божества также можно расширить, рассмотрев взгляды, выраженные во второй главе «Бхагавадгиты». Такие модели помогают психоаналитику заполнить разрыв между теорией и материалом, который проявляется в психоаналитическом опыте.
Предполагается, что аналитик считает, что изощренная теоретическая формулировка (F) и модель (С) являются правомерными трансформациями друг друга. Иными словами, существуют инварианты, присутствующие в психоаналитическом опыте и в теоретической формулировке. От справедливости этого допущения зависит истинность психоанализа. В другом месте я писал, что при проекции круглый пруд и обсаженная деревьями аллея на местности могут быть представлены эллипсом и двумя сходящимися линиями на листе бумаге. Коротко говоря, существуют инварианты в двух этих фактически различных объектах — пруде и деревьях, с одной стороны, и рисунке, с другой. Каковы инварианты, если один объект — это фонтаны Рима, а другой — ноты музыкального произведения Респиги ?
Я пересказал в визуальных терминах рассказ Вергилия о смерти Палинура. Каковы инварианты, общие для этого и заики на кушетке? Каковы правила, которым нужно следовать, чтобы можно было обоснованно ожидать, что анализируемый поймет аналитика и наоборот?
В мире физики симфонический концерт кажется поддающимся трансформации, при помощи подходящего аппарата, в волны, передающиеся без проводов; их можно трансформировать назад так, что другой человек может предположить, что слушает симфонический концерт. Можно ли научить современного англоязычного человека понимать печатное представление «Энеиды» Вергилия, книги пятой, строк 827–871 ? Может ли обученный человек вклиниться между латинской формулировкой и американцем так, чтобы происходило перенесение инвариантов, общих для латинской поэмы и владения английским?
Я не могу, даже если бы хотел, ответить на эти вопросы. И также, насколько я знаю, ответы на эти вопросы не может дать Решетка. Но я обнаружил, и думаю, что и другие могут также обнаружить, что Решетка способна обеспечить психическую «шведскую стенку», на которой психоаналитик может тренировать свои психические мускулы. Даже ее недостатки можно превратить в преимущество.
Эзра Паунд подвергся суровой критике за переводы классики, такие как «Дань уважения Сексту Проперцию», «Аналекты Конфуция» и «Книга песен» . Можно легко — пожалуй, слишком легко — показать, что Паунд допустил определенные грубые, школьные ошибки в своих переводах с латыни. Поскольку он человек, в избытке имеется человеческая слабость, доступная для боеприпасов, симметричный подход — лесть и поношение. Практикующий психоаналитик, художник-портретист, музыкант, скульптор, все они должны «видеть» и демонстрировать, чтобы могли увидеть другие, истину, обычно мерзкую и пугающую для человека, которому истину показывают. Таким же образом мерзкое и пугающее обычно считается — человеком, которому их показывают, — идентичным истине.
∮ Требуется гений, Фарадей, чтобы продемонстрировать реальность электричества так, чтобы люди с меньшей мессианской способностью могли очень хорошо понимать, что они в состоянии включать электрический свет.
Требуется мистик, чтобы продемонстрировать существование Бога так, чтобы люди, не обладающие этим даром, смогли понять достаточно, чтобы знать, когда и как включать соответствующий ритуал и применять правильную магию.
Требуется Фрейд, чтобы продемонстрировать реальность эмоциональных ресурсов в такой степени, чтобы люди, не обладающие такой способностью, все же могли принимать сообщения, которые демонстрируют эти ресурсы и делают их доступными.
Так называемые Научные Законы — это вульгаризации того, что ученый мистик может достигать напрямую. Религиозные догматы — подобные же вульгаризации того, что религиозный мистик может достигать напрямую.
Функция Учреждения, как Научного, так и Религиозного, состоит в том, чтобы защищать мистика от разрушения и группу — от подрывного влияния мистика. Решетка, как примитивная схема электрических выключателей, проводов и так далее, предназначена для помощи в предохранении психоанализа от разрушения «в младенчестве», и группы, которой не посчастливилось приютить столь здорового ребенка, от дезинтеграции неконтролируемой и ненаправленной мощью младенца. Как это бывает с младенцами, он может впечатлить свое окружение и своей силой, и своей беспомощностью. ∮
Все описание между ∮ и ∮ произведено путем иллюстративного упрощения, и поэтому неизбежного искажения представляемых фактов. Либо описание становится, как столь большая часть математики, неотличимым от бессмысленной манипуляции символами, либо оно приобретает психологическую перевариваемость ценой потери научной силы. Психоанализ не достиг стадии, когда его можно сообщать при отсутствии объектов, которые нужно демонстрировать. Коротко говоря, интерпретируемый объект, для которого разрабатывается конструкция, должен присутствовать в то время, когда его присутствие должна продемонстрировать «конструкция». Микроскопист не может конструировать свой микроскоп, когда он в него смотрит — хотя он может адаптировать свои способности наблюдения к его дефектам. Решетку следует использовать в процессе этого периода подготовки не как заменитель наблюдения или психоанализа, но как прелюдию к нему.
Решетка
Определяющие гипотезы
ψ
Обозначение
Внимание
Исследование
Действие
1 2 3 4 5 6 …n
А
β-элементы A1 A2 A6
B
α-элементы B1 B2 B3 B4 B5 B6 …Bn
C
Мысли сновидений, сновидения, мифы C1 C2 C3 C4 C5 C6 …Cn
D
Преконцепция D1 D2 D3 D4 D5 D6 …Dn
E
Концепция E1 E2 E3 E4 E5 E6 …En
F
Понятие F1 F2 F3 F4 F5 F6 …Fn
G
Научная дедуктивная система G2
H
Алгебраическое исчисление
Перевод З. Баблояна.
Научная редакция И.Ю. Романова.