Из психического убежища – в пространство диалога психоаналитических школ [i]
В своем блестящем докладе Жильбер Диаткин проделывает важную работу «медленного чтения» основополагающей для темы данного семинара книги Джона Стайнера «Психические убежища». Ему удается почти невозможное: одновременно сделать конденсированный обзор основных идей работы Стайнера и внимательно, «под микроскопом» рассмотреть ее отдельные положения, включая некоторые клинические примеры. Особый интерес представляет то, что при этом Диаткин сохраняет свой собственный, присущий французской школе взгляд на теоретические и клинические разработки британского коллеги – и эта «французская приправа» придает основному английскому блюду совершенно особый вкус. Я постараюсь в своем кратком сообщении сосредоточиться на некоторых из затронутых докладчиком тем, отметив те важные их повороты, которые достигаются при совмещении различных теоретических перспектив.
В начале своего доклада Диаткин указывает на важнейшие для него аспекты теории убежищ: понимание их как организованной системы защит от психической боли и психической реальности (в пределе – от «фактов жизни», по Р. Мани-Кёрлу); «убежище» как существительное и глагол (отыгрывания и разыгрывания), перверсивные отношения между внутренними объектами и частями самости в психических убежищах, их разнообразие проявления в анализе. Автор специально подчеркивает функциональную необходимость – не только неизбежность – аналитических и жизненных убежищ для определенного рода пациентов в определенного рода ситуациях.
Несмотря на то, что обзор Диаткина достаточно полон, я позволю себе выделить и дополнить некоторые моменты. Слово «убежище» — скорее удачная метафора, используемая Стайнером для описания организованной системы защит. Она точно передает те бессознательные фантазии, которые определяют психическую активность пациентов, находящихся под властью подобных защитных систем (образы раковины, пещеры, крепости и пр., или на более глубоком бессознательном уровне – пространств и отверстий тела), их способ переживания анализа и часто – стиль жизни, который они ведут. На языке психоаналитической теории Стайнер предпочитает называть эти констелляции «патологическими организациями личности». Этот авторский термин имеет долгую психоаналитическую предысторию. Как отмечает Диаткин, данная концепция восходит к теории «нарциссической организации личности» Г. Розенфельда. Другим предшествующим и родственным понятием является «защитная организация» — термин, использованный Э. О’Шонесси в фундаментальной статье 1981 г. «Клиническое исследование защитной организации» (тот же термин использовался Х. Сигал и многими не-кляйнианскими авторами; см. обзор в книге Стайнера).
Почему мне кажутся важными эти терминологические уточнения? Прежде всего из-за необходимости учитывать, что понятие патологических организаций покрывает большую часть т.н. личностных расстройств (или «неврозов характера» в старой фрейдовской терминологии), которые в других традициях имеют другие наименования.
Во-вторых, понятие защитной или патологической организации указывает на наличие именно организованной системы защит (центральное место среди которых занимают специфические формы расщепления и проективной идентификации). Подчеркивая системный характер защит в такого рода организациях, Стайнер даже предлагает использовать применительно к ним термин «пограничная позиция»: по аналогии с параноидно-шизоидной и депрессивной позициями мы сталкиваемся здесь с констелляцией защит и объектных отношений (отличием же является отсутствие специфической тревоги). На необходимость учета согласованного действия защит в подобных случаях указывали многие авторы. В частности, Б. Джозеф писала: «Мы знаем, что, анализируя защиты, имеем дело не просто со специфичными единичными механизмами, но со сложной организацией личности человека, бессознательно нашедшего собственный уникальный метод сохранения баланса и стабильности» (Joseph, 1981, p.117).
Здесь мы подходим к третьему моменту – функции защитных организаций. В своем докладе Диаткин формулирует эту мысль в качестве противопоставления: ловушка или укрытие? В какой мере пациент нуждается в защитной организации и в ее воспроизведении в анализе, а в какой она ведет к тупику? Мне думается, что противопоставление тут несколько искусственно – мы обнаруживаем здесь две стороны психических убежищ, которые могут доминировать на разных этапах анализа и у разных пациентов. В первом же абзаце своей новой книги «Видение и видимость. Выход из психических убежищ» Стайнер пишет: «Как и в предыдущих работах, моей исходной точкой является признание, что мы все нуждаемся в защитах, чтобы оградить себя от тревоги и боли. Задачей анализа является не убрать защиты пациента, но понять их и через такое понимание постепенно помочь пациенту понять новые возможности и свой потенциал» (Steiner, 2011, p.1). О’Шонесси подчеркивает необходимость признания «потребности пациента в том, чтобы анализ в течение долгого времени проходил в рамках его защитной организации» (O’Shaughnessy, 1981, p.369). В другой своей работе она отмечает, как важно не «выталкивать» пациента из убежища, но и не разыгрывать с ним «анклав» (O’Shaughnessy, 1992). Оба автора отмечают колебания подобных пациентов между периодами «уязвимости» и «ограниченности», и возможность обращения к анализу как по одной, так и по другой причине.
Последний, четвертый аспект теории патологических организаций – это репрезентация системы защит как сети внутренних объектных отношений, с доминированием отношений перверсивного типа. Этот момент также отмечается в докладе: внутренние объекты личности такого типа образуют некое подобие банды или корпорации, членов которой удерживают вместе перверсивные (прежде всего садо-мазохистические) отношения, а вся группа в целом контролирует самость методами соблазнения и запугивания. Возможность и необходимость понимания защит как объектных отношений и соответствующих им бессознательных фантазий является аксиомой кляйнианской теории (Кляйн, Айзекс). Значимость же перверсивности в защитных организациях специально подчеркивалась Розенфельдом, Джозеф, О’Шонесси, и, наконец, Стайнером, в книге которого этому аспекту посвящены 8-я и 9-я главы. В частности, рассматриваемый в докладе Диаткина случай г-на Ф. призван иллюстрировать именно это: ситуацию, при которой защитная потребность в организации снижается, но сохраняется аддиктивная привязанность к ее использованию благодаря предлагаемому ею удовлетворению перверсивных желаний. Как отмечают упомянутые авторы, без анализа этой толики перверсивного удовольствия, анализ защитной организации никогда не будет завершен.
Далее я хотел бы остановиться на двух темах доклада, в которых мне кажется возможным увидеть встречу, дополнительность и определенную противоречивость кляйнианского и французского взгляда на психические убежища. Эти темы – репрезентация и разыгрывание. Именно они, как мне кажется, проиллюстрированы двумя развернутыми в докладе клиническими примерами: поэта Р. М. Рильке и г-на Ф. из книги Стайнера.
Пример Рильке иллюстрирует две важные идеи доклада Диаткина: необходимость убежища и возможность постепенной проработки примитивных переживаний, «вещь-репрезентаций» в терминологии Фрейда, в более сложные и символические психические репрезентации. Думается, трудно найти более убедительный пример потребности в убежище, чем история Рильке. В письме М. Цветаевой великий поэт писал о своем уединении в замке Мюзо в период создания «Дуинских элегий»: «я живу одиноко, … в постоянном и подчас жутком нарастании того, что называется одиночеством, в уединении, достигающем крайней и последней степени. … Мюзо, решительней, чем другие места, оставил мне лишь возможность свершения, прыжка в пустоту, отвесно, вознесения всей земли во мне…» (Рильке, 1926, с.98). В этом поэтическом описании мы можем заметить типичную парадоксальную образность Рильке: отвесное падение оборачивается вознесением – земли внутри. С психоаналитической точки зрения можно сказать, что, отворачиваясь от пугающих внешних объектов, Рильке находит внутри себя мощный внутренний, материнский объект – землю, опора на которую способствует его собственному творческому вознесению и открывает возможность иного типа отношений – с другими поэтами, вечным Орфеем, ангелами: «Касаемся друг друга. Чем? Крылами. Издалека свое ведем родство…», — писал он Цветаевой.[1]
Как отмечает Диаткин, в своем психическом убежище, благодаря отношениям на «правильном расстоянии», между вторжением и утратой, Рильке прокладывает путь ко все более полной и символической репрезентации своих переживаний. «Рильке использует свои эпистолярные отношения с Лу Андреас-Саломе, чтобы превратить свои соматические симптомы в смесь истерических, ипохондрических и зачастую психотических симптомов, таких как жуткие ощущения деперсонализации. Даже если они связаны с сильной тревогой, эти симптомы, в отличие от соматизации, «ментализированы». … «Эссенциальная депрессия» превращается в «симптоматическую депрессию», и дезорганизация прекращается. Соматические симптомы исчезают, и Рильке снова оказывается способным создавать поэзию» (Диаткин).
Трудно что-то добавить к этому блестящему анализу. Движение от наиболее примитивных, психически непереваренных элементов нашего опыта к их психически проработанным, символизированным формам является целью как психоанализа, так и самого психического развития. Эту тему разрабатывали Фрейд и Бион, Мани-Кёрл и Сигал. В свое время я испытал глубокий инсайт, когда, разбирая мой случай работы с тяжело травматизированной мазохистической пациенткой, Диаткин показал, что ее соматизированное истероидное отыгрывание сепарационной тревоги было важным шагом в репрезентации опыта разлук и потерь. В выходные, «отвергнутая» мной пациентка отвергла притязания своего любовника, а затем с криком каталась дома по полу, чувствуя боль в груди, будто ту отрезали… Для меня было важно увидеть этот фрагмент клинического материала с точки зрения некоего продвижения в психической проработке ранее «немого», соматического или отыгрываемого вовне, опыта пациентки.
Думается, идея психической разработки примитивного опыта вполне созвучна замыслу Рильке; его теорию собственного творчества вполне можно поставить в один ряд с психоаналитическими теориями упомянутых авторов. Описывая цель своей работы над «Элегиями» Рильке придумал специальное слово Aufühlen — «прочувствование». Его целью было собирание и сконцентрированное проживание заново своего психологического опыта, ускользающих впечатлений и воспоминаний, и прежде всего – опыта детства… В глубокой статье о Рильке Р. Бриттон сравнивается длившуюся 10 лет работу поэта над «Элегиями» с психоанализом подобных пациентов – со всеми необходимыми этапами данного процесса. Он называет Рильке «поэтом параноидно-шизоидной позиции» — автором, давшим блестящие описания сбоя материнского контейнирования, страха потери себя в объекте (из-за чрезмерной проективной идентификации), расщепления и – выхода к депрессивной позиции и символизации. Как пишет сам Рильке: «Два сокровенных переживания стали решающими для их /Элегий/ создания: все более и более возраставшая в моем духе решимость держать жизнь открытой смерти, и с другой стороны — духовная потребность расположить трансформации любви в этом более широком целом иначе, нежели это было возможно в более узкой орбите жизни» (цит. по Britton, 1998, p.160).
Я нахожу статью Бриттона важным дополнением к анализу Диаткина, поскольку в ней в большей степени подчеркивается объектная перспектива (по сравнению с фрейдовской теорией репрезентации), в которой его «эссенциальная депрессия» выглядит скорее «экзистенциальной тревогой». Думаю, эволюцию психических элементов невозможно рассматривать вне контекста изменяющихся форм объектных отношений, процесса контейнирования, работы скорби. Как пишет Бриттон о Рильке: «достиг он именно способности ценить горе, поскольку в нем он ценит то, что утрачено, и то, чего никогда не было. Последнее очень важно, поскольку недостает ему, похоже, того, кто делал бы для него именно то, что … он должен делать для мира: называть вещи, фиксировать существующее, преобразовывать опыт из видимой в невидимую форму, оплакивать то, что ушло, и отделять живущее от мертвого» (Britton, 1998, p.162).[2]
Последнее, на чем мне бы хотелось остановиться в своем содокладе, это тема разыгрывания в аналитических и отношениях и возможностей противодействия ему. С истинно французским внимание к языку Диаткин отмечает в начале своего доклада двойственность значения слова «убежище»: как места и как действия. Он указывает на то, что убежище, разворачивающееся в пространстве анализа, стремится включить в себя аналитика и все происходящее в аналитических отношениях. Противодействующий этому аналитик должен «не давать себе действовать», что может открыть для него – а впоследствии и для пациента – возможность символической, словестной переработки импульсов.
Думается, технический подход Диаткина в этом пункте гораздо более классичен, чем стайнеровский. Действительно, Стайнер, Джозеф и большинство других авторов этого круга подчеркивают значение отыгрываний внутри или разыгрываний в анализе пациентов с патологическими организациями. Дело в том, что у них присутствует устойчивое расщепление между примитивными и зрелыми, или псевдо-зрелыми, частями личности, так что, контактируя только с последними на «взрослом», символическом уровне, мы рискуем потерять реального пациента или его реальную проблему. Примитивные же части общаются с нами скорее посредством действий или слов, приравненных к действиям, – в том же ключе интерпретируя вмешательства аналитика. С этой точки зрения разыгрывание в аналитической ситуации не только неизбежно, но и необходимо, поскольку именно на уровне взаимо-действия мы вступаем в контакт с примитивными частями самости пациента. Конечно, необходимо противодействие давлению к разыгрыванию: осознание контрпереноса, наблюдение за попытками пациентов воздействовать на нас и собственными откликами на это воздействие, переход от действий к пониманию, от перформатива к дескрипции. Однако, как пишет Джозеф, «мы все больше осознаем, что отыгрывание, или же отыгрывание-внутри, это не редкий несчастный случай, но постоянно изменяющаяся часть ситуации переноса» и «только если мы сможем получить опыт того, как нас используют, мы сумеем осмысленно реконструировать историю и значение … защит» (Joseph, 1981, pp.126, 121).
Мне кажется, это различие подходов особенно заметно при рассмотрении случая г-на Ф. из 9-й главы книги Стайнера. По замыслу автора, этот случай должен иллюстрировать ситуации в анализе, когда в патологической организации «становятся очевидными перверсивные элементы, раскрывающиеся как такое подчинение жертвы угнетателю, которое очень трудно оправдывать некой необходимостью» (Steiner, 1993, р. 103). Из текста можно сделать вывод, что Стайнер считает неизбежным разыгрывание подобных отношений в аналитической ситуации: в какие-то моменты аналитик будет «втянут» в одну из ролей организации пациента – и в фантазии пациента, и, в какой-то степени, в своем контрпереносе.
Такую ситуацию и описывает Стайнер с пациентом Ф. В цитируемом Диаткином фрагменте пациент приносит сон (об изгнании из постели девушки), смысл которого постепенно раскрывается как повторяющийся поиск ситуаций отвержения и унижения. Именно это значение пошагово восстанавливает аналитик в своих интерпретациях. Более того, он развивает свою интерпретацию дальше, предполагая, что пациент незаметно подталкивает его к роли отвергающего и унижающего объекта, и, возможно, отчасти он эту роль отыгрывает, будучи слишком настойчивым в подчеркивании негативных аспектов защит пациента. Из текста не совсем ясно, осталась ли последняя интерпретация всего лишь размышлением, «голосом за кадром» или же в какой-то форме была озвучена пациенту. Но я думаю, это не слишком важно. Если она не была произнесена, она в любом случае стала формой «проработки в контрпереносе», которая может и должна приводить к изменению позиции аналитика. Кроме того, я предполагаю, что если такое понимание аналитиком было достигнуто – в сессии или за ее пределами – рано или поздно он найдет подходящий момент, чтобы донести его до пациента (например, в наиболее «мягкой» форме «интерпретаций, ориентированных на аналитика»).
Далее мы можем заметить некоторое различие в понимании материала Диаткином и Стайнером. Докладчик подчеркивает, что неоднократное повторение интерпретаций не приводило к изменениям, но лишь – к пониманию и к злоупотреблению им в мазохистических целях. Сдвиг же произошел спустя несколько сеансов, когда аналитик смог в большей степени сопротивляться разыгрыванию и благодаря этому услышать двойное значение слов – разговор шел о китайской «Книге Перемен» – и прийти к интерпретации о «похотливом интересе» пациента и аналитика к слабостям друг друга… Таким образом приостановка действия заново запустила ассоциативный процесс – как в аналитике, так и в пациенте – и анализ продолжился.
Я думаю, Стайнер видит этот процесс несколько под иным углом зрения. Разыгрывание садо-мазохистических отношений с данным пациентом повторялось снова и снова. Однако его осознание, проработка в контрпереносе и вербализация для пациента позволили постепенно снизить его влияние на всю личность пациента. Значительные части его самости смогли наблюдать и постигать происходящее, лучше выражать разыгрываемое в сновидениях и ассоциациях (как, например, в сновидении о непальском лечении). Результатом стало не исчезновение разыгрываний – как не исчезла никуда часть личности, общающаяся с помощью действий, — но развитие другой части, способной к более сложным ментальной деятельности.
Это подводит нас к последнему вопросу в отношении психических убежищ или патологических организаций: какова их судьба в анализе? На мой взгляд, это в значительной мере зависит от уровня тревог и нарушений, против которых была воздвигнута защитная организация. Однако в целом, я думаю, верной остается мысль О’Шонесси о том, что демонтаж защитной организации никогда не может быть окончательным, расщепление внутри личности пациента сохраняется и после самого долгого и успешного анализа, и возвраты в убежище могут повторяться. Однако значимым результатом становится большая степень свободы от организации, возможность противостоять ее соблазнам и возросшая способность жить без ее ограничивающей защиты.
Литература
Britton, R. (1998) Existential Anxiety: Rilke’s “Duino Elegies”. In: Britton, R. (1998) Belief and Imagination. Exploration in Psychoanalysis. London and New York, Routledge, pp.146-165.
Isaacs, S. (1952) The Nature and Function of “Phantasy”. In M. Klein, P. Heinmann, S. Isaacs and J. Riviere, Developments in Psychoanalysis. London: Hogarth Press. pp. 235-246.
Joseph, B. (1981) Defence mechanisms and phantasy in the psychoanalytical process. In: Joseph, B. (1989) Psychic Equilibrium and Psychic Change: Selected Papers of Betty Joseph. London and New York: Tavistock/Routledge, pp. 116-126.
Klein, M. (1952) The Origins of the Transference. IJPA 33: 433-8; reprinted in: Klein, M. Envy and Gratitude. London: Hogarth Press.
O’Shaughnessy, E. (1981) A Clinical Study of a Defensive Organization. International Journal of Psycho-Analysis, 62: 359-369.
O’Shaughnessy, E. (1992) Enclaves and Excursions. International Journal of Psycho-Analysis, 73:603-611.
Steiner, J. (1993) Psychic Retreats. Pathological Organizations in Psychotic, Neurotic, and Borderline Patients. London/New York: Routledge.
Steiner, J. (2011) Seeing and Being Seen: Emerging from a Psychic Retreat. London/New York: Routledge.
Рильке Р. М., Пастернак Б., Цветаева М. Письма 1926 года. – М.: Книга, 1990.
27.08.2014
[1] Эту потребность в дистанции Цветаева, увы, не могла понять, настойчиво и безответно предлагая Рильке живую встречу, «спать вместе» и т.д. Что, кроме страха, мог он испытать в ответ на такое предложение? С другой стороны, вспоминая Лу Андреас Саломе, мы можем задаться вопросом о повторяемости такого рода отношений с экспансивными, истероидными женщинами в жизни поэта. Не было ли это проявлением его стремления расположить все свое желание контакта в объекте?
[2] Примечательно, что Рильке и мою пациентку объединяет наличие умершего до их рождение ребенка и трудности в признании своего права на существования со стороны родительских объектов.
[i] Материалы Летнего семинара Психоаналитического Института для Восточной Европы им. Хан Гроен-Праккен «Психические убежища и психическое изменение» (Черногория, Будва, 2014).
Romanov, I. Out of a psychic retreat – into the space of dialogue for psychoanalytic schools. In: Psychic Retreats and Psychic Change. The PIEE Tamara’s Summer Seminar for Members and Candidates, 22-28 September 2014, Budva, Montenegro, p.16-25.