Симпозиум по фрустрации [i]
Эдна О’Шонесси, Энн Харрисон и Энн Альварес
Вслед за публикацией статьи Энн Альварес «Почему отсутствует связь: из-за атаки или из-за дефекта?» («Журнал детской психотерапии», том 24, №2, август 1998), мы попросили Эдну О’Шонесси высказать свое мнение на эту тему, и она предложила данный формат для изучения вопроса фрустрации с разных теоретических и клинических точек зрения. На этом симпозиуме авторы рассматривают ключевое понятие фрустрации, начиная с исходных формулировок принципа удовольствия и принципа реальности, предложенных Фрейдом, продолжая их расширением, предпринятым Мелани Кляйн и Анной Фрейд, и затем переходя к точному разграничению Винникотта между неудачей либидинозного удовлетворения и неспособностью окружения предложить нечто, необходимое для развития. Бион продвигает концепцию фрустрации дальше, делая ее центральной для понимания развития мышления как такового, чем в свою очередь дает возможность современным мыслителями и практикам сочетать инсайты наблюдения за младенцами с исследованием детского развития. Здесь не предлагаются идеи, альтернативные прежним, но дается более полная картина, позволяющая сделать как технические, так и теоретические выводы. Каждый автор иллюстрирует свои соображения клиническим материалом.
Начинает Эдна О’Шонесси:
Заметка о фрустрации
Первый вопрос, связанный с фрустрацией, такой: почему мы вообще должны ее выдерживать? Одно мгновение мы созерцаем Рай без всякой фрустрации, где осуществлены все наши желания. Одно мгновение мы верим, что видим Рай, а затем дальнейшее размышление нам показывает, что это не Рай, но иллюзия, бред, тяжелая болезнь и даже психоз, вот что это.
Фрейд дал нам ключ к пониманию того, почему это так. В процессе многолетней работы со своими пациентами он обнаружил, что психическое функционирование регулируется двумя противоположными принципами: принципом удовольствия, всемогущим образом освобождающего психику от невыносимого, даруя моментальное галлюцинаторное удовлетворение; и принципом реальности, который появляется, когда терпимость к фрустрации достаточна, чтобы уделять внимание реальности, замечать и запоминать ее, а также оценивать на предмет ложности или истинности, иначе говоря — окунаться в нее (dunking). Всемогущественное функционирование освобождает нас от фрустрации, но создает бредовый мир. Мышление, основанное на исходной терпимости к фрустрации, ориентирует нас на реальность. Фрейд формально изложил эти фундаментальные гипотезы в своей классической статье «Положение о двух принципах психической деятельности» (Freud, 1911).
Клинический материал
Мальчика-психотика 11-ти лет вернули из школы домой в состоянии паники, плачущим. Он остался дома «на хозяйстве», как объяснили мне его родители, неспособный выдерживать одиночество, выходить на улицу или брать уроки. Родители также сказали мне, что Хью (я буду называть его так) имеет «странные привычки»: он собирает мусор, особенно мелкие обломки, сохраняет его в своей комнате и не позволяет никому к нему прикасаться или сделать уборку. Отец привел Хью на первый сеанс. Я увидела красивого темноволосого мальчика, ригидного и грустного, с милой улыбкой. В игровой комнате он испуганно вцепился в маленький стул, глядя не на меня и не на обстановку, но в пространство. По его блуждающему взгляду я могла сказать, что это пространство он воспринимал наполненным мелкими частицами. На второй день он все также стоял, прилипнув к стульчику, и тревожно смотрел на стену. Он сумел сказать мне, что видит руку, указывающую пальцем. Хью чувствовал, что находится в пространстве, наполненном частицами и большими смутными предметами, — еще одним из них был наблюдающий глаз на задвижке окна. Хью просто держался реальности — стульчик, за который он держался, означал реальный мир, который не давал ему погрузиться в психотическую панику в зловещем мире фрагментов и причудливых объектов. Интерпретация его парализующего ужаса перед внутренним срывом и ужаса перед окружающим миром, в котором он находился, уменьшила его тревогу (которая все же оставалась сильной) и позволила ему выпустить стульчик, который давал ему безопасность, и, конкретным образом, вползти (to creep into) в свой объект. Он сделал стену из своего пальто и ползал за ней по полу, чтобы подобраться к открытому ящику с материалами для рисования, игрушками и т. п. Начиная с первого сеанса он, похоже, был рад тому, что его понимают, и общался посредством маленьких кусочков речи, картинок и заголовков газет, которые приносил на сеансы, и в дальнейшем был способен сидеть за столом и пользоваться некоторыми игрушками, а также складывать бумагу и рисовать на ней.
Хью начал всюду носить с собой прозрачный пластиковый пакет с книгой, которая называлась «Жуткий мир» («A Creepy World»). Я понимала это как выражение его чувства, что, подобно книге в пакете, он со своим жутким миром находится внутри анализа. Хью отзывался на интерпретации, часто утвердительно произнося «М-м-м-м» и продолжая общаться. Несмотря на это, бывали дни, когда он почти или совсем утрачивал способность придерживаться реального мира и отличать его от мира психотического, который никогда не исчезал. Движениями пальцев, дрожанием глазной мышцы, скрежетом зубов он предпринимал атаки на врагов, чтобы выжить. Растирая их в порошок, он боялся ответной атаки от маленьких вещей — малейший шум или движение заставляли его застыть от страха. Он всегда боялся, и иногда ему было нужно, чтобы родитель, который привел его на сеанс, оставался неподалеку. Он вновь и вновь рисовал кусочки, обломки и неясные абстрактные формы, которые я понимала как изображение кусочков его самого, и узнала то, что он уже знал: что он чувствует, как его кусочки просачиваются наружу в его дыхании и речи или из его ладоней, когда он рисует, и смешиваются со мной и комнатой. Он чувствовал, что для компенсации этой утраты себя должен экономить движения и речь, забирать рисунки домой, и если он видел пушинку или крупинку земли, то исследовал ее и затем клал в карман, чтобы взять домой — одна из его «привычек», так они с родителями это называли, сообщил он безучастно. Таким же образом, как Хью вначале вцеплялся в стульчик ради безопасности, теперь он цепко держался меня, и, до первого перерыва в анализе, во всемогущей фантазии, что он вполз внутрь меня, он ощущал, что я непрерывно нахожусь вокруг него.
В тот день, когда я сообщила ему, что приближаются пасхальные каникулы, он повернулся, чтобы посмотреть на меня, и долго не отрывал от меня своего взгляда, потрясенный, а его лицо растянулось в гримасе недоверия. На следующий день он принес на сеанс рисунок разомкнутых концентрических кругов. Указывая на разрыв во внешнем кольце, он сказал: «Англия и Франция когда-то были соединены. Затем возник вулкан, и они разъединились». Потом он продолжил: «Кусочек посредине утонул, и теперь они такие», — показывая мне несовпадения и затопленную шахту (sunken shaft) посредине. Я сказала, что он принес мне картину того, что с ним случилось, когда я сказала ему о приближающемся перерыве в сеансах: мои слова вломились в него и затопили его посредине. Он больше не чувствовал, как раньше, что независимо от того, мы рядом или далеко друг от друга, мы соединены, и я нахожусь вокруг него. Теперь это изменилось — я внесла несовпадения в то, что он хотел. Хью начал пускать ветры и очень расстроился, что не может остановиться. Позже на сеансе он нарисовал картинку: Землю и удаленную Луну с кратерами, наши новые отношения на расстоянии. Таким образом, Хью отреагировал на первую разлуку со стихийной силой (elemental intensity) — особенность психотичных детей, описанная многими авторами. Из-за этого потрясения он чувствовал себя «утонувшим в середине», будто его отверстия открыты и позволяют утечку, будто он наполовину все еще внутри своего бредового объекта, но и наполовину вне его. Он чувствовал, что я внезапно стала смертоносной и насильственно пыталась вулканически его извергнуть, а он, в свою очередь, взрывом отбросил этот смертоносный объект, превратив его в далекую Луну, отмеченную кратерами моего, а также его насилия. После первых каникул красота Хью исчезла; он вернулся с нарывами и прыщами вокруг рта, порезом на большом пальце, он выглядел грязным и слабым, как младенец, слишком надолго лишенный ухода.
Обсуждение
В этом клиническом фрагменте мы видим, как Хью, вползший в свой объект, жил во всемогущей фантазии, будто все время в нем находится, то есть аналитик будто постоянно была вокруг него, как прозрачный пакет, который растягивался при увеличении дистанции. Таким образом Хью избегал переживания разлуки, раздельности — пока мое сообщение о каникулах не вломилось в его всемогущую фантазию. Фрустрация его бреда о непрерывном удержании стала невыносимым переживанием, включающим его и мою ненависть, которые он взрывом отбросил на далекую Луну. Мы также видим, что фантазийный мир Хью, в котором он выглядит и чувствует себя красивым, это не Рай, хотя это защитное, построенное в нарциссических целях ограждение (зависящее, что не признается, от непрерывного присутствия объекта) запуганной самости в причудливой вселенной. Хью не выдерживает своей фрустрации и обвиняет меня, что я поступаю смертельно плохо по отношению к нему.
Как и очень многие больные дети, которых мы лечим, Хью, я полагаю, испытывал фрустрацию от своих объектов в другом и, с точки зрения психоаналитической теории, вторичном смысле термина «фрустрация», противоположном «удовлетворению» и означающем депривацию, препятствие и т. п. Позже в анализе Хью приносил с собой на несколько сеансов два бумеранга и вновь и вновь бросал их в стену, с отчаянием повторяя: «Они никуда не деваются, только возвращаются ко мне», что я поняла следующим образом: он показывал мне, как переживает то, что его сообщения не достигают контейнера, и он теряет надежду найти понимание. Такие фрустрирующие — т. е. депривирующие — объекты отбрасывают его назад к всемогуществу и нарциссизму, и более того, не дают разобраться, подвергаются фрустрации его реальные или же идеализированные галлюцинаторные усилия, которые все были клинически важны в его анализе.
Я уже использую язык Биона, и, как хорошо известно, именно Бион вслед за Фрейдом снова занялся вопросом неспособности переносить фрустрацию, но в другом психоаналитическом контексте, созданном отчасти поздними теориями Фрейда, отчасти новыми разработками Мелани Кляйн, отчасти собственными разработками Биона. Фрейд писал «Положение о двух принципах психической деятельности» в то время, когда считал, что конфликт между инстинктами — это конфликт между сексуальными и Эго-инстинктами, а тревога возникает как следствие «запруженного» и/или вытесненного либидо. В общем, Фрейд считал два принципа психической деятельности регуляторными, обладающими внутренней тенденцией снижать количество напряжения, возбуждения в системе одного человека. Когда он писал о том, как ребенок впервые сталкивается с «требованиями жизни» «в форме главных соматических потребностей», и исполнение галлюцинаторных желаний происходит потому, что ребенок со своим примитивным всемогуществом этого хочет, Фрейд полагал, что «тождество восприятия», как он это называл, между галлюцинаторным исполнением желаний и реальным удовлетворением обусловлена цепью с мнемоническим следом восприятия, составляющего часть переживания реального удовлетворения инстинкта. Позднее Мелани Кляйн описала галлюцинаторное исполнение желаний более прямо, исходя из того, что инстинктам свойственен поиск объекта, так что в переживание инстинктивной потребности встроена врожденная идея об объекте, который ее удовлетворяет. Это было частью обширных изменений, вызванных Мелани Кляйн в психоаналитической теории тем, что она поместила объектные отношения в центр психической жизни. Фрейд к тому времени разъединил либидо и тревогу, а также предложил другой дуализм инстинктов — инстинктов жизни и смерти, а Кляйн, связав это с объектными отношениями, сформулировала новую теорию развития в терминах параноидно-шизоидной и депрессивной позиций и дала название «проективная идентификация» защитному механизму, которому приписывала центральное значение в регуляции тревоги, любви и ненависти между объектами. Проективная идентификация – это изложенная с точки зрения объектных отношений версия Фрейдова принципа удовольствия, принципа избегания и разрядки неприятных напряжений и стимулов, а также его дальнейшее развитие. В терминах Кляйн, новорожденный защищает свое Эго от невыносимой тревоги, отщепляя и проецируя нежелательные импульсы, чувства и т. п. в свой объект, с последствиями для себя, для объекта и для отношений между ними.
Следующее открытие сделал Бион. Проективная идентификация, вдобавок к тому, что это ранний защитный механизм, является также первым режимом коммуникации между матерью и младенцем, а также предшественником мышления в отношении к объекту. Иначе говоря, проективная идентификация функционирует двумя способами, которые соответствуют, в терминах объектных отношений, двум фрейдовским принципам психической деятельности. По мнению Биона, расстройства мышления у психотической личности происходят от врожденной предрасположенности к, среди прочего, непереносимости фрустрации, которая вызывает ненависть к внутренней и внешней реальности. Бион считает как терпимость младенца к фрустрации, так и способность матери к мечтанию (reverie) (что в свою очередь предполагает терпимость к фрустрации) критически важными для развития мышления младенца. Думаю, в случае Хью, мальчика, которого я описала выше, имелись как непереносимость, так и избегание – и у матери, и у ребенка. Бион пишет (курсив его): «Связь между непереносимостью фрустрации и развитием мышления играет центральную роль в понимании мышления и его нарушений … выбор, значимый для психоаналитика, это выбор между процедурами, направленными на уклонение от фрустрации, и теми, что направлены на ее модификацию. Таково критическое решение» (Bion, 1962: 29).
Я напоминаю (и прошу прощения за выборочную и упрощенную историю идей) эти знакомые тексты Фрейда, Кляйн и Биона потому, что в психоаналитической теории именно этот смысл «фрустрации», — смысл противопоставления «терпимости к фрустрации» и «всемогущественного осуществления желаний» — первичен для обучения на опыте. Где вообще нет фрустрации, там не может быть мыслей — нету бета-элементов (они эвакуированы и образуют причудливый мир), и поэтому нет альфа-элементов. В такой психике, психотической личности, как называет ее Бион, нет мышления; и нет фантазий, которые бессознательно и глубоко прорабатывают контакт с реальностью. Есть только фантазии и процессы, которым реальность не мешает, или связи, начала или концы, которые образуют галлюцинации, бред, иллюзии, иногда в свободно-текучей непрерывности, иногда фрагментарно. Среда, в которой существует такая личность, зачастую ощущается не воздухом, но чем-то прозрачным, или же стекловидными, или подобным воде, туману, мгле либо песку. Работая с такими пациентами, мы можем ошибочно принимать за свободные ассоциации всего лишь свободный поток слов, либо ошибочно считать игрой то, что на самом деле является действиями, которые контролируют и инструктируют нас в бредовом функционировании. Некоторые наши пациенты таковы лишь в части своей психики, или же такие состояния могут чередоваться с другой самостью, находящейся в контакте с реальностью. Другие же, кажется, всегда или почти полностью пребывают в этом состоянии: это дети, которые чувствуют, что находятся во вселенной промежутков и дыр, куда нужно залезть или откуда нужно вылезть — как Хью; или чувствуют, что есть тоннели, связывающие их с другими вещами, или чувствуют себя подключенными к проводам, или будто ими управляют, как марионетками, или что они находятся за стеклянной перегородкой, или в замкнутом прозрачном круге — опять же, как Хью.
Я выбрала пример Хью для этой «Заметки о фрустрации», поскольку в работе с таким пациентом явно выражено, что на сеансах происходят аномальные процессы, что его тревоги чудовищны, что он живет в бреду, будто находится внутри меня, и я его окружаю все время, что он нетерпим к фрустрации, когда «возникает вулкан» (сообщение о близких каникулах) в отношении его всемогуществего исполнения желания, что «Англия и Франция были когда-то соединены», что он обвиняет меня во внесении несовпадений и в том, что я не поддерживаю его бредовый мир своим постоянным присутствием. Потрясение Хью — это травма, смешанная с негодованием, и он выносит праведное моральное/морализаторское (moral(istic)) суждение обо мне — все это характерно для личности с нетерпимостью к фрустрации.
В тех случаях, когда психотическая личность не столь выражена, действие всемогущего осуществления желаний бывает сложнее различить. Психотическое ядро, или бредовая всемогущая фантазия, нависающая над всей терапией, может поддерживаться тайно и упорно. Это один из аспектов того, к чему Бетти Джозеф (Joseph, 1989) в своих статьях о технике долгие годы привлекала наше внимание, а именно — что пациент может иметь неотложную потребность, чтобы терапевт «отыгрывал внутри» некоторую ситуацию с ним, и тогда нам нужно осознать это и соответствующие проективные идентификации, и попытаться понять потребность в них нашего пациента, чтобы вслепую не поддерживать, например, ту ситуацию, которую я рассматриваю в данной статье, а именно всемогущие фантазии, избегающие физической реальности.
Короткий пример. Молодая студентка всегда опаздывала, ужасно торопясь, на свои сеансы после выходных. На таком первом сеансе она подробнейшим образом рассказывала, что происходило с ней с момента последнего сеанса на прошлой неделе. Ее слова, хотя и казались передающими информацию, на самом деле конкретным образом отрицали разрыв и «превращали» терапевта в «присутствовавшую при ней». На выходных она чувствовала опасность не потери своего объекта, но потери своего почти-бреда, будто пациентка и терапевт всегда соединены; именно для этого становилось поздно, и именно это она спешила восстановить. Она не была психотиком и на самом деле в ряде аспектов справлялась с жизнью довольно хорошо. Однако она не сталкивалась с реальностью своей отдельности от объектов и бессознательно поддерживала бред, будто она и они живут в состоянии союза, что иногда приводило к гротескно неуместному поведению и панике (поэтому она обратилась за лечением), когда от нее требовались независимые действия. В лечении всякое событие или интерпретация, которые она не могла сразу или после пересмотра поставить в соответствие своему бреду отсутствия раздельности, вносили неприятные перемены в отношения в общем и целом умеренного сотрудничества: пациентка чувствовала, что ей внезапно начинает угрожать паника и ненависть, и собственная наполненность ненавистью, все это она молниеносно отбрасывала взрывом, а затем праведно негодовала на «злодеяния» терапевта примерно так же, как Хью, хотя это приобретало более рационализованную форму и вскоре отщеплялось при изменении ее бредовой фантазии. Для нашего разговора существенно, что в ее терапии также было очень важно, чтобы терапевт распознавала другие типы фрустрации: она не переносила фрустрацию в том смысле, который я назвала первичным, но также страдала от фрустрации в смысле препятствий и лишений со стороны ее объектов, и на самом деле сама вызывала ее.
Теория Винникотта (Winnicott, 1956) о том, что младенцу требуется время для всемогущих иллюзий, свободное от фрустрации, усложняет, но, полагаю, не меняет мое описание значимости нетерпимости к первичной фрустрации, хотя, я думаю, иногда она будет приводить к другой клинической технике. Всемогущественное функционирование пациента избегает боли и паники, которых, по его ощущению, он не выдержит, и ситуации, которых он боится, окажутся катастрофическими — иногда он в этом прав, а иногда нет. В терапии он не выносит вмешательства терапевта в свою систему, которая может быть не столько психотической, сколько психическим убежищем, как его понимает Стайнер (Steiner, 1993). Эти пациенты изо всех сил не думают, но чинят кратковременные поломки своей системы, которая, даже если она и не Рай, кажется более идеальной, чем реальность, поскольку они чувствуют, что обладают контролем и властью над ней – они не беспомощны. Однако в реальности такие системы разрушают их внутренний мир и внешнюю жизнь. Хотя принцип удовольствия может оградить самость от как будто бы невыносимой реальности, когда он доминирует и действует постоянно, то опасным образом совпадает с инстинктом смерти.
Подытожим. Фрустрация, на
которую я обратила ваше внимание, отличается от фрустрации, противоположной
удовлетворению и означающей «депривацию» или «препятствование». Я напоминаю,
что фрустрация, а также ее переносимость или нет, которым психоанализ отводит
фундаментальное место, это не фрустрация, противоположная удовлетворению, но
нечто более первичное, нечто, что можно назвать частью исходной ситуации пациента, так что первый фундаментальный момент
относительно фрустрации — не то, чему пациент учится на опыте фрустрации,
противоположной удовлетворению (каким бы важным ни был этот опыт), но способен
ли он или нет переносить фрустрацию своих всемогущих осуществлений желаний в
достаточной степени, чтобы вообще чему-либо учиться на опыте.
Энн Харрисон продолжает тему:
Введение
Когда меня попросили написать о фрустрации, я осознала, что думаю об этой концепции в двух довольно различных направлениях. С одной стороны, есть фрустрация, которая является неизбежной частью нашего опыта, неприятной, но необходимой в развитии, если мы должны выйти за пределы требований своих неотложных желаний и прийти к состоянию психического контейнирования (containment) и автономии. Понимая ее в этом смысле, мы рассматриваем «способность выносить фрустрацию как меру детского эмоционального развития или психической зрелости взрослого». Однако я обнаружила, что думаю о фрустрации также в связи с другим порядком опыта: когда то, в чем ребенку отказано, это не удовлетворение желания, но существенное качество отношения с его объектом. Именно в таком смысле использовала этот термин Анна Фрейд (Anna Freud, 1949), когда, рассказывая о работе с детьми в Военных детских приютах[1], она писала о последствиях ранней утраты объекта и депривации. Винникотт приветствовал ее рассуждения в этой области как необходимую и своевременную разработку. Однако он настаивал на следующем моменте: поскольку описывается фрустрация не либидинозного желания, но потребности, связанной с развитием, правильным термином тут была бы «неудача», «сбой» («failure»). В своем коротком сообщении я исследую оба аспекта или, скорее, порядка фрустрации, используя клинический материал для того, чтобы продемонстрировать различие между ними.
Клинический материал и обсуждение
Г-н Т. ходил на психотерапию дважды в неделю. Впервые он появился у меня примерно пять месяцев назад, рассматривая возможность начать лечение, и произвел на меня впечатление разумного и вдумчивого молодого человека, однако с некоторыми реальными затруднениями, которые, на мой взгляд, требовали более интенсивной работы. Он удивился, когда я это сказала, но был готов над этим поразмышлять. Поскольку он как будто был искренне заинтересован в понимании себя, но фактически не располагал никаким опытом отношений переноса, я согласилась, что мы начнем с двух сеансов в неделю.
Г-н Т. не пропускал посещений и старался, чтобы я воспринимала его компетентным и стремящимся справиться с проблемами. Он был ошарашен сильным ощущением несчастья, которое внезапно вскипало на сеансах, зачастую в ответ на его или мое случайное слово. Это обычно происходило в контексте воспоминаний о том, как его отправили в приготовительную школу в возрасте восьми лет, и о разлуке с матерью, с которой он до тех пор, по его мнению, имел «золотые» отношения. Г-н Т. часто плакал в этих случаях и, если я комментировала его страдание, говорил мне, что находит некое удовлетворение в своих слезах. Бывало, он излагал мне толкования себя, основанные на том, что он сейчас читает, и часто обижался, что я не реагирую на это с восхищением. Его желание заполучить мою эмпатию и одобрение, а не желание, чтобы я была человеком, который бы думал о его несчастье и понимал его, прекрасно проиллюстрировал следующий сон: пациент идет вдоль ручья; он испытывает ужас и знает, что в траве на том берегу ручья есть нечто, на что он должен смотреть; однако он избегает это делать, но поднимается вверх по ручью к его истоку; наконец, перебравшись через большую глыбу, он выходит к глубокому пруду и чувство ужаса оставляет его, «как будто оно растворилось».
Пациент был способен немного поразмышлять над своим сном и рассмотреть мою мысль, что его слезы, странным образом, могут служить убежищем от более тяжелых чувств. Он также начал раздумывать над тем, действительно ли годы с матерью до приготовительной школы были такими уж золотыми — в конце концов, тогда родилась его сестра, — хотя он искусно устранял эту мысль как порожденную всего лишь его чтением. Через несколько недель, однако, я была вынуждена срочно отменить второй из двух его еженедельных сеансов; я сказала ему об этом на первом сеансе и предложила альтернативное время для второго. Г-на Т. это расстроило (что легко понять), однако что его как будто удивило не меньше, чем сама отмена, так это факт, что я готова предложить ему альтернативу. Он отметил свое удивление и облегчение, что я придумала так поступить, при том, что он сразу же решил: раз я сказала, что сеанс придется отменить, «то на этом все», и с этим ничего не поделаешь.
Г-н Т. пришел на свой передвинутый сеанс и сказал, что ждал его с нетерпением. Он снова заговорил о том, насколько неожиданным было мое предложение альтернативного времени, о том, что в эти дни он думал обо мне и о моих словах, не так, как это было раньше. Тогда как он знал, что раньше рассматривал мои комментарии только как намеки на то, что может меня порадовать или впечатлить, теперь он размышлял о себе в их свете. После чего он осознал нечто неприятное о себе в отношении к своей жене: что он часто преподносил себя ей как преждевременно развитого ребенка и старался, чтобы она постоянно уделяла ему внимание. С целью иллюстрации он рассказал о ряде событий, случившихся дома за последние несколько дней.
Однако, пока я слушала г-на Т., меня поразило, что на самом деле он далеко не располагал постоянным вниманием своей жены, поскольку вынужден был делить его с одной из ее коллег, которая жила у них неделю. Когда я отметила это вслух, он отмахнулся от моего комментария. Но я настаивала на своем и сказала, что, по-моему, мое предложение альтернативного времени для отмененного сеанса ему помогло, поскольку он не должен был бороться с трудностями в полном одиночестве, как, возможно, ожидал; тем не менее, думаю, что у этого есть еще один аспект, для него тяжелый, о котором он пытается не думать: поскольку я действительно отсутствовала вчера, то заставила его ждать сегодняшнего дня, и даже теперь я не открываю ему доступа к знанию о причине этого. Г-н Т. помолчал и затем признал, с трудом, что так оно и есть. Это заставляет его думать о том, как для него важно чувствовать, что они с женой «единодушны» («at one») , что его отношения с ней отличаются от отношения с другими подругами, с которыми он часто чувствовал себя брошенным и отверженным. Когда он говорил, то вспомнил одну конкретную ночь, полную гнева и униженности, когда его тогдашняя девушка отправилась на вечернику без него. Он знал, что совершенно не хочет переживать еще раз подобные чувства.
Я выбрала этот эпизод из ранней стадии работы с пациентом, поскольку он предоставляет пример фрустрирующего переживания, вживую представленного в переносе так, что мы можем рассмотреть роль, которую фрустрация играет в обычном развитии. То, что я поздно отменила его сеанс, само по себе было нехорошо; часть нашей задачи как терапевтов состоит в том, чтобы поддерживать непрерывность и надежность сеттинга. Разрыв такой непрерывности — это вторжение и фрустрация для моего пациента. Человек в регрессивном состоянии может ощущать это как нарушение или смещение, о котором ему трудно думать. Хотя г-н Т. стремился в эти первые месяцы терапии установить гармоничные, «единодушные» отношения со мной и контролировать мою способность к независимому мышлению, он оказался способным воспользоваться моим предложением альтернативного времени, чтобы принять фрустрацию от моей отмены сеанса, не отключаясь. При этом он стал более активно взаимодействовать в своих мыслях со мной и с реальностью того, что он чувствует.
За восемьдесят лет с того времени, когда Фрейд (Freud, 1920) описал игру своего полуторагодовалого внука с катушкой, мы обрели богатое и разнообразное понимание психологической жизни ребенка на ее формирующих стадиях посредством наблюдений и концептуальной разработки. Однако в описании Фрейдом маленького мальчика и его игры есть та простота, которая продолжает напоминать нам о неотъемлемой мучительности каждой детской ситуации и болезненной борьбе с чувствами утраты, беззащитности и фрустрации, которые ребенок должен преодолеть, чтобы сформировать отдельную идентичность.
Когда ребенок выходит за рамки первичного чувства единства с матерью и уже не может считать ее просто частью себя самого, он становится соединенным с ней страстной привязанностью. Поскольку он маленький и зависимый, его стремление обладать ею единолично или в качестве части себя постоянно сталкивается с фрустрацией, оставляя его во власти чувств гнева и беспомощности, зачастую непомерных. Со временем, однако, и в обстановке родительской любви и сочувствия его борьбе, его внутренний мир репрезентаций укрепляется, и он обретает способность видеть, что его любимая и любящая мать — это та же самая мать, которая фрустрирует и сердит его. Это критическая, решающая стадия постоянства объекта, когда ребенок начинает распознавать, что его любовные отношения не разрушены его гневом, и поэтому его опыт фрустрации становится менее абсолютным и опасным. Поддерживаемый внутренним чувством, что его любят и понимают, ребенок оказывается способным интернализовать это в качестве ядра своей собственной способности думать о себе, а также использовать язык и игру для репрезентации чувств, которые ранее оставляли его беспомощным. Обретая способность к аффективному мышлению и символизации, он все лучше умеет справляться с фрустрацией и разочарованием реальным, а не всемогущественным образом. Это, в свою очередь, укрепляет как его чувство самости, так и его связи (ties) со своими объектами, и позволяет ему ощущать реальную зависимость.
В эти первые месяцы работы с г-ном Т. меня поражало в нем многое: его стремление получить мое внимание и одобрение, его жажда эмоциональной разрядки (release), но также его желание справиться «со всем самому» и его страх перед унижением. Переезд в приготовительную школу он явно ощутил как резкое потрясение, после которого пытался справиться с чувствами не только несчастья — его он мог признать — но также, я думаю, беспомощного гнева, и вот его он уже признать не мог. За этим также, я предполагала, вполне могли скрываться переживания, связанные с рождением его сестры и, как я начинала видеть, образ матери, которой зачастую было трудно выносить гнев и обиду. Тем не менее я полагала, что его усилия поддерживать в нас «единодушие» на этом этапе не были связаны с реальной регрессией, но служили защитной цели: это была попытка предотвратить ситуации, когда он мог бы почувствовать, что отвергнут и рассержен мной, и когда он бы решил, что я не способна понять или принять его.
Он был удивлен, что я подумала о его возражении против отмены сеанса и предложила другое время. Когда он вернулся, казалось, что он способен идентифицироваться с моим мышлением о нем и независимо пользоваться им. В ходе сеанса, пусть и неохотно, он смог признать реальность моего отсутствия, не отрицать его, как он делал раньше. Хотя он смог допустить лишь возможность гневных чувств из-за этого, которых он предпочитал избегать, это стало — и вовремя — центральной темой нашей работы.
Индивидуум, взрослый или ребенок, способен выносить фрустрацию и использовать ее только тогда, когда он достигает определенной стадии развития и обретает эмоциональную структуру и когерентность должного уровня, и когда, что имеет решающее значение, он стал способным интернализовать переживание понимания себя объектом. Однако этот термин принимает другое, более зловещее значение, когда ребенку отказано в достаточном эмоциональном обеспечении для построения психической структуры и развития.
Когда, например, мать недоступна ребенку до такой степени, что он не чувствует признание ею его аффективного переживания, страдает его способность выносить фрустрацию и преодолевать дальнейшую дифференциацию. Это может происходить различным образом: мать может, например, находиться в депрессии и быть не в силах реагировать на эмоциональное состояние ребенка либо выдерживать интенсивность его запросов; или она может быть нарциссической и контролирующей до такой степени, что не признает его как полноправную личность; или, возможно, случилась резкая либо длительная разлука с матерью, когда ребенку все еще требовалось ее непосредственное присутствие как посредника для его эмоционального опыта, и это стало травмой для его растущего чувства самости и способности справляться со своим аффективным состоянием.
В такой ситуации ребенок остается, на глубоком уровне, чрезвычайно уязвимым к примитивной силе своих чувств, он оказывается в состоянии примитивного, магического мышления. Фрустрированный в своей психической потребности в признании и контейнировании, необходимой для развития, он переживает разочарование лишь как нарциссическую атаку, которая угрожает его хрупкому чувству равновесия и когерентности. Он остается связанным со своим фрустрирующим объектом, но неспособным переживать реальную зависимость от нее, и поэтому вынужден отключаться от реальности своего внутреннего переживания, чтобы его не сокрушили чувства пустоты и гнева.
Такой ребенок неизбежно будет искажать у себя репрезентацию себя самого, отрицая свою потребность поддерживать непосредственный контакт со своим объектом. Это может повлечь за собой развитие ложной самости, соответствующей тому, что, как он чувствует, от него требуется, или же преждевременной способности завоевывать внимание матери, которая в противном случае остается отрешенной и недоступной. Он может также ввязаться в яростные битвы с ней или же отвернуться от нее и повернуться к отцу либо другому опекуну, раньше срока и несвоевременно для развития. Контакт с другим человеком может иметь решающее значение для такого ребенка, но, поскольку этот другой является заместителем матери, а не настоящим вторичным объектом, это может стоить ребенку усиления расщеплений и затруднения признания фактической отдельности матери.
Когда либо для взрослого, либо для ребенка переживание самости является прерывистым и ненадежным, а желания сохраняют примитивную силу потребности, знание об обособленности объекта оказывается потенциально катастрофическим, как само по себе, так и вследствие гнева, который оно вызывает. Поэтому такие индивидуумы борются против осознания своей зависимости и уязвимости и пытаются устранить его из психики других. Такие пациенты требуют от нас, чтобы мы испытывали их переживания, но не понимали их, и вынуждены навязывать себя так, чтобы властвовать и отрицать способность их аналитика думать о них. Это служит иллюзии, будто аналитик и пациент являются частью друг друга, и что это аналитик остается беспомощным в момент разлуки — что воспроизводит собственный ранний травматический опыт пациента.
Патриции было 10, когда она начала анализ. Отношения ее родителей были тяжелыми, но они оставались вместе, и каждый говорил о своем детстве как о разочаровании. Они вспоминали о времени рождения и раннего детства Патриции как о совместной идиллии, когда их объединяло изумление перед ее быстрым и непринужденным развитием. Этот период закончился с рождением второго ребенка, когда Патриции было 17 месяцев, после чего у матери наступил период депрессии. Патриция не выказывала враждебности к брату, но отношения с матерью стали холодными и такими и оставались, с редкими острыми ссорами. А ее связь с отцом в последующие годы укрепилась, видимо, синхронно с ее интеллектуальным развитием.
Было ясно, что Патриция остается особенной в представлении своих родителей, отличающейся от других детей, в том числе своего брата, своим рано развившимся разумом и способностью к языкам. Она очень хорошо училась в школе, но была отчужденной, самопоглощенной и не заводила друзей; родители обратились за советом по поводу ее сильных ночных страхов: она боялась, что кто-то влезет в дом, и не могла заснуть без присутствия взрослого на этаже; позже ночью она просыпалась в панике и прибегала в спальню родителей, где проводила остаток каждой ночи на матрасе возле их кровати. Эти страхи появились, когда Патриции исполнилось девять лет, но выяснилось, что у нее и раньше были затруднения более широкого спектра: например, она боялась ходить одна по улице. Хотя родители Патриции были заботливыми и ответственными, кажется, никто из них не мог сосредоточиться на безотлагательности ситуации их дочери. Ей был рекомендован анализ, и родители приняли эту рекомендацию примерно полгода спустя, когда начались проблемы с учебой в школе.
Патриция при знакомстве показалась мне стеснительной, но с намеренной зрелостью в манерах. Она охотно говорила о своих ночных страхах, подчеркивая, что не обсуждала их с родителями, но только с учителем, занимавшимся с ней после уроков. На ранних сеансах она погружалась в детали, стремясь быть полезной, чем напомнила мне ребенка из книги Энид Блайтон, который помогал полиции в ее расследованиях. Однако одной из новых деталей было то, что Патриция, когда бежала ночью в спальню родителей, хотела увидеть именно мать и прикоснуться к ней. Это наводит меня на мысль, сказала я, что внутри нее может быть очень маленькая девочка, которая хочет быть рядом с мамочкой. Патриция серьезно ответила мне: «Кем бы она ни была, я не знаю, откуда она берется; но когда я просыпаюсь, то действительно чувствую себя очень маленькой».
Она с видимой готовностью приняла возможность, предлагаемую сеансами. Уже через несколько дней она принялась изобретательно придумывать историю о девочке Элизабет и ее приключениях. Вскоре после этого, похоже, дома разразились более явные битвы, в частности, с ее матерью. Когда она пришла на анализ в понедельник расстроенной, примерно через месяц после начала нашей работы, я получила намек на то, что же действительно поставлено на карту в этом анализе. За завтраком был спор о том, как Патриция потратит деньги, которые ей подарили на Рождество; она плакала, и теперь сурово корила себя за это, «но, — отметила она, — я не рассказала им о своих настоящих чувствах». А вскоре она рассказала мне, что потеряла своего волнистого попугайчика, который улетел в открытое окно, когда Патриция вынула его из клетки, чтобы погладить. Языком сухих фактов она описала мне, насколько короткой будет его жизнь на улице, и ругала себя за тупость. Я испытала ощущение утраты, не только безутешное, но и совершенно недоступное для утешения.
Она продолжала сочинять истории при помощи игрушечных фигурок. У Элизабет появились братья и сестры, в том числе новорожденная сестренка, и вскоре дети образовали самодостаточную маленькую группу, презрительно относящуюся к незадачливому отцу и дерзко — к матери, могущественной и безразличной. Через несколько недель новорожденная сестра стала Супербейби, жадной и всемогущественной, она обманывала и дурачила каждого, но ее часто приходилось спасать. Патриция все еще вежливо слушала мои комментарии обо всем этом, но было ясно, что моя единственная ценность для нее заключается в том, что я готова играть. В начале третьего месяца анализа она предложила играть в «Монополию», и через несколько дней Супербейби уже была с нами. Примечательной здесь была не только интенсивность этой регрессии — Патриция играла с поглощенностью маленького ребенка, вопила от радости, когда выигрывала, издавала туалетные звуки, когда проигрывала, и выхватывала карты из моих рук — но и отсутствие связи между этим поведением и развитой не по годам школьницей, надменной и высокомерной по отношению к другим детям, единственной другой ее частью, которую мне до сих пор было разрешено видеть. Она становилась мстительной клеветницей, когда я говорила об ее страхе утраты и ощущении себя маленькой, и сквозь стиснутые зубы сообщала мне, что она не ребенок, вообще никогда, на протяжении дня.
Первый перерыв [в анализе] был трудным для семьи, мать была шокирована гневом Патриции, направленным на нее, и ее желанием сделать больно. Однако мы узнали, что до перерыва Патриция четыре ночи проспала в своей постели. Девочка была напряженной и контролирующей, когда мы вернулись к работе, как будто решила, что не было никогда никакого перерыва, а затем снова задействовала маску Супербейби с ее льстивым, манипулятивным сюсюканьем. Через несколько дней она смогла выдержать короткий разговор со мной о ее желании, чтобы я чувствовала то, что чувствует она, поскольку она не в силах слушать, как я об этом говорю. На следующий день она сердилась на «аналитиков и взрослых», которые что-то от нее скрывают. К концу сеанса она скользила по полу в коробке, изображая из себя малыша.
Настояние Патриции на том, что она маленький ребенок, продолжалось на сеансах весь период анализа, и она была непреклонна в том, что я должна принимать и эту, и ее «взрослую» маску без комментариев. В конце сеанса, когда она была птицей, которую я должна была обнаружить в гнезде, она встала и сосредоточилась, собираясь в школу. Однако, поняв, что забыла деньги на такси, она рухнула на кушетку, не в силах сказать ничего, а только требовала маму. Мы договорились с водителем такси, и на следующий день атмосфера на сеансе была нервной. Патриция не давала мне сказать ни слова и, когда я заговорила об этом и о том, что случилось вчера, она вскарабкалась на стол. Кружа по комнате, перебираясь со стола на стул, а оттуда на кушетку, но не касаясь пола, она швыряла в меня все, до чего дотягивалась — сначала предметы, а затем яростно нацарапанные записки: «я не слушаю», «я не слышу вас», «абсолютная чепуха».
По мере того, как проходили недели, бывали странные моменты контакта и признания между нами, но я чувствовала, что эти моменты почти мгновенно отвергались. Я размышляла о природе своей фрустрации и пришла к выводу, что она не связана просто с тем, что меня игнорируют или мне не дают говорить. Я понимала реальность примитивной потребности и беспомощности Патриции, а также то, что анализ использовался для отыгрывания этого, но таким образом, который исключал их признание. После инцидента с деньгами на такси мы узнали от матери, что Патриция регулярно говорила дома по-детски, сюсюкая, ела как младенец и не могла пользоваться телефоном. Я решила, что мои переживания, что Патриция использует меня и в то же время не дает говорить, вычеркивает, почти наверняка воспроизводят ее собственную невыносимую фрустрацию, что ее потребностям потворствуют, и в то же время их отвергают.
Когда я узнала в конце анализа, что Патриция теперь, как правило, проводит ночь в своей комнате, и что ее успеваемость в школе снова расцвела, то почувствовала, что мне тоже, возможно, подсовывают поддельный «успех». Отношения дома во время этого перерыва были лучше, и было похоже, что, в частности, Патриция и мать достигли согласия. Когда мы вернулись к работе, Патриция дразнила меня тем, что убедила мать, будто ничего не говорит мне о своих чувствах. Она больше не пыталась разыгрывать свою беспомощность маленького ребенка, но стремилась контролировать меня и не давать мне говорить, особенно когда я упоминала либо об этом, либо о ее страхах насчет себя: «вы думаете, я знаю» было постоянным рефреном. Ее часто переполнял гнев, когда ее желание обладать мной сталкивалось с препятствием — когда, например, я не делилась информацией о себе или перед выходными; тогда она молча лежала на полу, разламывая мелок на кусочки или кромсая кусок одежды. Она упорствовала в том, что я должна знать о ее переживаниях, однако не признавать этого на словах. Было несколько важных рисунков, например, связанных с ее интенсивной анальной озабоченностью и с ее ощущением себя поврежденной и странной; каждый рисунок она уничтожала или уносила.
На одном из рисунков она
в точности выразила ситуацию злокачественной (malign) фрустрации, в которой мы обе оказались. Однажды, когда она сидела и ногами
толкала на меня стол, я отметила, что она хочет, чтобы я почувствовала, что
раздавлена в углу и у меня ничего своего нет. Она не ответила, но нарисовала
меня как мерзкую старую ведьму, живущую в бедности. Триумфально смеясь, она
указала, что кошка ведьмы тоже худая и голодает. Я сказала: она думает, что
морит меня голодом, но глубоко внутри она знает, что существует маленькая,
испуганная ее часть, которая тоже голодна. Она тут же разозлилась и швырнула в
меня карандаш, но по такому случаю смогла сказать «до свидания» в конце сеанса.
Энн Альварес продолжает дискуссию:
Фрустрация и раздельность, радость и связанность: рассуждение об условиях, при которых хорошие и плохие сюрпризы способствуют обучению
Введение
В очерке обсуждаются четыре особенности связи между фрустрацией и обучением:
1. Фрустрация содействует мышлению только тогда, когда она не превосходит пределов выносимого и мыслимого; в противном случае травма и отчаяние могут вызвать диссоциацию и когнитивное расстройство.
2. То, что выглядит как «защиты» от фрустрации и тревоги, на самом деле может оказаться попытками оградить себя от невыносимой фрустрации или тревоги, преодолеть или урегулировать их, и прийти в состояния безопасности и доверия (trust).
3. Интроекция и интернализация положительных переживаний — неотъемлемый элемент в развитии а) эмоциональной жизни и б) психической жизни и обучения. Хорошие сюрпризы так же когнитивно мобилизуют (are alerting cognitively), как и плохие, особенно там, где фрустрация и отчаяние являются нормой.
4. Контейнирование эмоционального опыта или участие в нем (sharing) способствуют тому типу интроекции и интернализации, которые содействуют мышлению и обучению. Это относится как к позитивному, так и к негативному опыту. Мы изучаем несколько технических последствий различия между интерпретациями, направленными на фрустрацию и раздельность (separateness), и теми, что касаются облегчения и удивления при обнаружении чувства связанности (sense of connection).
Психоаналитические теории фрустрации
Психоаналитическая теория росла и расширялась по мере того, как клинический опыт с каждым новым типом пациентов приводил к расширению и частичному слому шаблонов. Например, дополнения Кляйн к теории выросли из ее опыта работы с очень маленькими детьми и психотическими явлениями. Возможно, не будет самонадеянным предположить, что в настоящий период истории психоанализа свой вклад в теорию могут сделать детские и подростковые психотерапевты. Их подготовка в области исследования раннего развития, в наблюдении за ранним взаимодействием родителя и младенца, а также их опыт в последние десятилетия работы с пациентами, чей уровень нарушенности, поврежденности и особенно травмы и заброшенности гораздо выше, чем эти уровни у тех, кого лечили пятьдесят лет назад — все это дает гораздо больше возможностей для проверки теории клиническими свидетельствами. Работа с такими пациентами, полагаю, подвергает суровому испытанию тот акцент, который делается в некоторых психоаналитических теориях на фрустрации как серьезном стимуле для обучения.
Теоретики психоанализа, начиная с Фрейда, утверждали, что неприятные переживания образовывают нас и знакомят нас с «реальностью». Во многих своих трудах — хотя отнюдь не во всех (см. Balint, 1968) — Фрейд изображал ребенка начинающим жизнь в состоянии первичного нарциссизма, удовольствия и удовлетворенности, лишь постепенно усваивающим ту истину, что он отнюдь не «господин и повелитель» ни своей матери, ни вселенной (Freud, 1911). Вначале Фрейд считал несчастье эдипального сексуального разочарования обеспечивающим первое серьезное столкновение с истиной (Freud, 1905), но затем добавил боль и утрату, связанные с отлучением от груди, в качестве еще более раннего сигнала к пробуждению (Freud, 1917). Винникотт (Winnicott, 1960), при всем его страстном интересе к значимости игры и использованию воображения в развитии креативности, а следовательно, и психики, тем не менее близок к позиции Фрейда в описании самого раннего состояния ребенка как состояния иллюзии, с необходимыми развенчаниями как источником пробуждения. Хотя ни Фрейд, ни Винникотт явным образом не связывали этот уровень удовлетворения или иллюзии с низкими уровнями когнитивного или интеллектуального функционирования, они оба предполагали, что это состояние несколько бездумное (mindless). Мелани Кляйн (Klein, 1952), с другой стороны, настаивала на раннем присутствии Эго-функции в младенчестве. Связь эмоции с когнитивным функционированием, продемонстрированную Кляйн (Klein, 1930) и Сигал (Segal, 1957), с гораздо большим размахом исследовал Бион.
Бион был тем теоретиком, который установил прочнейшую связь между фрустрацией и — это гораздо больше, чем просто эмоциональное столкновение с болезненной эмоциональной реальностью — фактическим процессом обучения и мышления как таковым. Бион выдвинул два ключевых тезиса: первый, что преконцепция должна встретиться с реализацией, чтобы родилась концепция, и второй, что концепция должна встретиться с фрустрацией, чтобы родилась мысль. (Любопытно, что о второй стадии он писал гораздо больше, чем о первой. Также стоит заметить, что в его представлении преконцепция, встречающаяся с реализацией, несет черты подобия тому совершенному соответствию (perfect fit), которое предполагается в теориях нарциссизма, симбиоза и иллюзии, упомянутых выше.) В любом случае, Бион полагал, что реальное обучение зависит от выбора между техниками уклонения и техниками модификации фрустрации (Bion, 1962: 29). Бион связывает терпимость к фрустрации с чувством реальности. Я утверждаю, что нам также необходимо понимать, что некоторые пациенты с непроницаемыми и невосстановимыми внутренними объектами нуждаются в реальности, которая может переживаться как поддающаяся модификации.
Отметим, однако, что второе утверждение Биона – нечто гораздо большее, чем лишь уточнение мнения Фрейда. Оно кажется близким «Положению о двух принципах психической деятельности» (Freud, 1911), где Фрейд писал, что это давление внутренних нужд, за которым следует разочарование в их удовлетворении, за чем следует неспособность сновидений галлюцинаторного исполнения желаний удовлетворить эти нужды более-менее надолго, что в итоге приводит психический аппарат к формированию концепции реальных обстоятельств во внешнем мире и к попыткам внести в них реальные изменения. «Таким образом, был введен новый принцип душевной деятельности. Представлялось уже не то, что приятно, а то, что действительно, даже если оно и неприятно. Это введение принципа реальности повлекло за собой большие последствия» (Freud, 1911: 219). Фрейд, однако, подчеркивал значимость эмоциональности в этом развитии. Бион вдобавок сосредоточился на природе процессов, вовлеченных в «формирование концепций» психического аппарата. Он спрашивал — но что же включает в себя это введение принципа реальности? Он говорил не только о смене эмоционального содержания, но также о кое-чем гораздо более радикальном, об обретении самого мышления. Здесь появляется великая врожденная связь между эмоцией и мыслью, теория контейнирования, а также теория альфа-функции, процесса, который дает возможность мыслить мысли (Bion, 1962).
Я думаю, что невозможно переоценить значение этой теории мышления и ее влияние на клиническую работу и технику. Мелани Кляйн, разумеется, была первопроходцем в этой области, с ее ранней статьей (Klein, 1930) о развитии символического функционирования у маленького аутичного ребенка. Вместе с Айзекс (Isaacs, 1948) она подчеркивала, как все мысли наполняются и питаются бессознательной фантазией, и замечательная работа Сигал о развитии символического функционирования (Segal, 1957) привела к еще одном гигантскому шагу вперед. Однако их теории мало говорят о том, существует ли мышление на параноидной позиции (теория Сигал о символических равенствах, я думаю, означает, что это суррогат (substitute) мышления). Однако мне кажется, что Бион оставляет место для того, чтобы теория мышления распространялась даже на самые нездоровые или ранние параноидно-шизоидные уровни. То есть можно считать, что альфа-функция оперирует только с одной мыслью (или бета-элементом) за один раз на самых простых и наименее интегрированных уровнях (Bion, 1962: 35).
Я отложила более полное обсуждение теорий Кляйн до этого момента, поскольку мне кажется, что есть такой аспект ее теории, которым Бион пренебрегает, подчеркивая значимость фрустрации для обучения, и в некоторых своих утверждениях (но не в других — см. Alvarez, 1998) он делает некий шаг назад. Как Мелани Кляйн (Klein, 1952: 76), так и Ханна Сигал (Segal, 1964: 54) сочли нужным сказать, что это сила идеального объекта и индивидуальных либидинозных импульсов дает возможность интегрировать персекуторные объектные отношения и таким образом перейти от параноидно-шизоидной позиции к депрессивной. Это двухчастная, двухэлементная, биполярная теория. В некотором смысле Бионова теория тоже такая: он утверждал, что прежде чем концепции встречаются с фрустрацией, чтобы произвести мысль, преконцепции встречаются с реализациями, чтобы образовать концепции, но каким-то образом эта первая стадия процесса получила гораздо меньше внимания, чем вторая. Думаю, детские и подростковые психотерапевты занимаются множеством депривированных детей, а также некоторым аутичными детьми, у которых едва существует концепция хорошего или интересного объекта. Поэтому мы работаем на более базовом уровне преконцепций и учимся быть внимательными к очень слабым сигналам надежды или интереса к возможности хорошего объекта, которые могут скрываться под покровом обычного безразличного, отчаянного, подозрительного или циничного настроения.
Известно, что Кляйн отстаивала — в своих спорах с Анной Фрейд — техническую значимость анализирования глубочайших тревог пациентов (Klein, 1932). Однако как таковая ее теория о том, как люди прогрессируют с параноидно-шизоидной на депрессивную позицию, подчеркивает борьбу между любовью и ненавистью и зависимость ее результата от того, «в какой степени [человек] оказался способным принять и упрочить свой хороший объект, который образует ядро его Эго»(Klein, 1957: 76, курсив мой). У некоторых наших наиболее нездоровых пациентов именно это принятие и упрочение является главной проблемой, как раз им нужно заниматься в лечении. Возможно, именно блистательные рекомендации Кляйн относительно техники, вместе с ее трудами о зависти (Klein, 1957) и о маниакальных защитах от депрессии (Klein, 1935) привели Биона к акценту (Bion, 1959) не только на негативных силах внутри самости пациента, но и на значимости изучения тех негативных сил, с которыми сталкивается самость. Спиллиус указывала, что в 1950-х и 1960-х кляйнианцы в докладах, представляемых при вступлении в Британское психоаналитическое общество, были склонны «подчеркивать деструктивность пациента так, что пациент мог это ощущать персекуторным» (Spillius, 1983: 324), но постепенно стали интерпретировать ее более сбалансированно. Однако подобный же баланс необходим в интерпретации ощущения пациентом плохости или хорошести своего объекта, а также — когда материал дает нам возможность такого выбора, а он часто ее дает — в том, будем ли мы подчеркивать разлуки и раздельность или же надежные возвращения и чувство связанности (которое не должно описываться в симбиотических терминах).
Когда фрустрация слишком велика: проблема «ужасных сюрпризов»
Я не буду приводить примеры того, как фрустрация способствует обучению, поскольку это чрезвычайно хорошо описано и обосновано в психоаналитической литературе и не требует дальнейшего прояснения с моей стороны (O’Shaughnessy, 1964). Вместо этого я сосредоточусь на ситуациях, когда она достигает невыносимых уровней. В докладе, озаглавленном «Ужасный сюрприз: влияние травмы на развитие ребенка», Хелен Хенд (Hand, 1997) описывает, как смерть отца маленького мальчика в автокатастрофе повлияла не только на его эмоциональную жизнь, но и на его мышление. Его реакции на травму теперь живут собственной жизнью, когда само событие осталось в далеком прошлом. Ребенок не может ни закончить истории, ни понять причинно-следственной связи. Несмотря на продолжающуюся утрату, это не депривированный ребенок, но осложнения оказались длительными. Многие пограничные травмированные дети пережили не только травму, но и тяжелую заброшенность, и чувство хороших объектов у них может быть столь же слабым, сколь сильным является чувство плохих или злоупотребляющих (abusive) объектов. Сила хорошего или идеального (Кляйн и Сигал часто используют эти термины в одном и том же значении) объекта — это как раз то, что нельзя считать само собой разумеющимся в работе.
Один тяжело заброшенный ребенок, Дин, сын алкоголиков, который провел первые месяцы жизни в больнице, переходя от одного опекуна к другому, был свидетелем смерти своей матери прямо перед собой в возрасте 4 лет. В возрасте шести лет он был буйным, бешеным, прибегающим к насилию ребенком, который, казалось, стабилизировался очень мало за первые месяцы интенсивного лечения. Но когда его терапевт вернулась после первого длительного перерыва, Дин сказал, что в его ящике нет машинок. Терапевт показала ему, что машинки, которыми он обычно играл, все так же находятся в ящике. Дин ответил: «О нет, эти с давнего времени с другой дамой». Разлука и утрата, происходящие в контексте внутреннего объекта, практически лишенного постоянства и прочности, может ужасно обескураживать таких детей. Ущерб здесь как эмоциональный, так и когнитивный. Перри и другие (Perry et al., 1995) показали воздействие на мозг младенца ранней психологической травмы и дальнейшее преобладание дефицита внимания и диссоциативных расстройств в детстве и подростковом возрасте. Нарушение и расстройство могут сопровождаться задержкой и дефицитом в любом или во всех аспектах личности: в Эго-функции, в самости и ее чувстве идентичности, а также в ощущении постоянства объектов. Когда нарушение слишком велико, мысли о разлуке могут стать немыслимыми, пока не разовьются мысли о надежных возвращениях. Нам многое предстоит узнать об условиях, при которых наши пациенты могут начать мыслить эти новые мысли. Пациенты, возвращающиеся в лечение после каникул, могут быть в недостаточно хорошем или недостаточно интегрированном состоянии для того, чтобы уже бороться с чувствами нехватки или утраты. Возможно, они утратили контакт со всяким ощущением хорошего или знакомого объекта, достаточно реального для того, чтобы его утратить. Возможно, им требуется помощь в том, чтобы снова найти свой хороший объект.
Я слышала отчеты о нескольких сеансах после рождественских каникул, на которых депривированные травмированные дети казались запутавшимися и дезориентированными. Напоминания о перерыве и разлуке, похоже, ухудшали ситуацию, но внимание к затруднениям в ощущении себя в привычной обстановке, в нахождении чего-то знакомого в комнате, в терапевте или в самом ребенке, видимо, помогало. Интерпретации об утрате и разлуке могут иногда приводить к повторной травматизации таких детей. Внимание к слабым росткам ощущений покоя, комфорта, безопасности или затруднений при этом могут помогать ребенку восстановить контакт. Затем, если ребенок достаточно хорошо себя чувствует, могут начать появляться ощущения нехватки, утраты или гнева. У некоторых детей до начала этой второй стадии может пройти несколько месяцев. Один мальчик, испытавший очень плохое обращение, Джоэл, после перерыва был совершенно дезориентированным и отстраненным в начале сеанса. Чуть позже он отчаянно пытался «снова собрать некоторые кусочки» в своем игровом материале. После большой работы над его неготовностью поверить, что он и его терапевт действительно вернулись и находятся вместе, а затем после некоторого выражения злой ярости, он немного успокоился и казался несколько более сосредоточенным. Он нарисовал нечто, что выглядело, по его словам, как окаменевшее перо. Терапевт прокомментировала, что это интересно: можно видеть его мягкость, но нельзя это ощутить (заметьте, как медленно и деликатно она приближается к его окаменевшим мягким чувствам). Затем он добавил, с ноткой удивления в голове: «Наверное, оно было очень хорошо защищено 300 миллионов лет в Лох-Несс!» Потом терапевт прокомментировала его (пера) и их выживание. Немного позже мальчик посмотрел в окно и восхищенно сказал: «Я вижу лазоревку[2]!». Здесь мы видим, что внимание терапевта к «глубочайшей тревоге», по совету Кляйн, вначале было направлено на тревогу относительно поиска объекта. Только когда пациент начал выражать свою ярость, она обратилась к тревоге и гневу в связи с его, объекта, утратой. И в конце видно, что оба набора интерпретаций помогли Джоэлу найти и сберечь объект, о существовании которого он почти забыл.
Можно ли некоторые «защиты» от фрустрации считать попытками преодолеть или урегулировать фрустрацию и беспокойство?
Сама Кляйн (Klein, 1935) ввела фундаментальное мета-теоретическое разграничение между защитами и преодолением по отношению к репаративным процессам на депрессивной позиции. Она настаивала, что истинная репарация, в отличие от маниакальной репарации, является не реактивным образованием в ответ на вину, но преодолением вины. Я показывала ранее, что мы нуждаемся в этой мета-концепции «преодоления» также для понимания развития на параноидно-шизоидной позиции (Alvarez, 1992; 1997). Главным на параноидно-шизоидной позиции является преодоление гнева, страха и отчаяния, а не ненависти, вины или горя. Если любовь должна быть сильнее ненависти, чтобы последняя была преодолена на депрессивной позиции, что, например, должно быть сильнее страха, чтобы были преодолены персекуторные тревоги — а не возникли защиты от них? Что позволяет настолько ослабить гнев, страх или отчаяние, чтобы могли начать появляться хорошие чувства? Освобождение от чрезмерного давления тревоги или фрустрации может запустить эти исцеляющие процессы, и такие понятия, как «хороший или идеальный объект» Кляйн (Klein, 1957: 188), который любит и ограждает самость, «безопасный фон» Сандлера (Sandler, 1960), «надежная база» Боулби (Bowlby, 1988), «удерживающий объект» Винникотта (Winnicott, 1960) и многие другие предполагают способ, которым можно получить это освобождение от невыносимого давления. (Заметьте, что позднейшие понятия «надежного» объекта отличаются от понятия «хорошего» объекта. У относительно уверенных детей ощущение безопасности может в определенной степени считаться само собой разумеющимся и оставаться, так сказать, на заднем плане, тогда как хороший объект как будто живет больше на переднем. Однако когда дети, пережившие насилие, начинают постигать понятие «заслуживающего доверия», они, похоже, напряженно над ним размышляют. Думаю, их траектории развития очень отличаются от траекторий более благополучных детей.) Вера в надежность или хорошесть это не защита, хотя, конечно, она может использоваться защитным образом.
То, что я здесь говорю, разумеется, не новость. Кляйн (Klein, 1935) утверждала, что идеализация и расщепление могут использоваться в целях развития, и концепция Биона (Bion, 1962) о проективной идентификации как необходимой коммуникации означает то же самое. Таким образом, можно считать, что использование подобных как будто «защитных» процессов открывает путь новым интроекциям при условиях, которые можно описать скорее как оградительные, а не защитные. Всплеск надежды, или гордости, или внезапного чувства облегчения отличаются от маниакального состояния, используемого в качестве защиты. Выздоровление это не отрицание, хотя, конечно, оно может сопровождаться отрицанием.
Я приводила (Alvarez, 1997) ряд клинических примеров, иллюстрирующих, как внешне защитная деятельность может содержать внутри себя — не просто «за» или «под» собой — «глубокие фундаментальные потребности и здоровое стремление к развитию», но здесь и одного будет достаточно. Глубинно фрагментированный маленький мальчик по имени Адам, исполненный горького отвращения к самому себе, обладал очень слабой способностью играть. Он появился на свет в тяжелых родах у матери, страдающей от чрезвычайно сильной депрессии. Наконец, после двух лет лечения, он начал играть в игру, в которой он был дружелюбным, но умиротворяющим маленьким щенком, ползающим у ног его терапевта. Когда наступил перерыв на Рождество, он побудил терапевта открыть ее дорожный чемодан, где она обнаружила чудесный сюрприз — щенка! Когда она предположила, что это может означать его ощущение, будто он для нее как новорожденный, Адам не мог допустить, что это ребенок. Он настаивал с некоторым ужасом, что это просто щенок, и было ясно, что он не готов предстать в виде homo erectus. К следующему перерыву на Рождество в чемодане лежал пупс. Тем временем была проделана большая работа над его чувствами стыда и его неспособностью поверить, что он может доставлять удовольствие как человеческий младенец — а кроме того, над его собственным довольно скаредным и упорным нежеланием доставлять удовольствие, также выраженным. Казалось, он наконец способен переписать историю своего рождения и дать указание терапевту приветствовать его с удивлением и восторгом. В этот период Адам не отрицал историю своего рождения, он переписывал ее внутренне и символически (Segal, 1957). Не было похоже на то, что фантазия рождения используется как маниакальная защита против фрустрации и жестокой истины. Вместо этого она охватывала, полагаю, начала конструирования и упрочения позитивных отношений между матерью и ребенком, от которых зависит все душевное здоровье, надежда и сила Эго. Я не думаю, что Адам «хотел», чтобы терапевт не оставляла его на Рождество: я считаю, что он начинал развивать фантазию об объекте, который хотел бы, чтобы он вернулся после Рождества. Такие фантазии могут успешно давать форму и структуру для удовлетворения правомерной потребности, а не для отрицания разочарования в форме защитного или отрицающего желания.
Удовольствие, безопасность и радость, необходимые для эмоционального здоровья
Кляйн писала:
«поколебленная вера в хорошие объекты самым болезненным образом нарушает процесс идеализации, важнейший промежуточный шаг в психическом развитии. Для маленького ребенка идеализированная мать является охраной от мстящей или мертвой матери и от всех плохих объектов, и тем самым репрезентирует безопасность и саму жизнь» (Klein, 1940: 388).
Кляйн описывает, как ненависть может поколебать такую веру, но мы знаем, что то же самое может сделать плохое обращение (abuse). Хронические дозы ужаса, боли и отчаяния у маленьких детей почти всегда мешают нормальному психологическому развитию и могут вызвать остановки в развитии и нехватку способности любить, радоваться и чувствовать самоуважение; а также дефицит качества Супер-Эго и внутренних объектов. То есть позитивная сторона личности пациента может быть столь же недоразвитой, как персекуторная — переразвитой. Дело тут не просто в выраженном расщеплении между идеальным и персекуторным или между хорошим и плохим (при этом подразумевается, что обе стороны личности и мира внутренних объектов хорошо развиты), но в недостаточном развитии хорошей самости и хороших объектов. Когда Кляйн писала (Klein, 1957: 188), что хороший объект, который любит и ограждает самость и любим и ограждаем самостью, является основой для веры человека в собственную хорошесть, она подчеркивала либидинозную инвестицию младенца в свой первый внешний объект и то, как зависть может этому препятствовать. Когда мы работам с серьезно депривированными детьми, чьи внешние объекты неспособны принимать эти любовные проекции, то часто испытываем ощущение, что дети сдались, и мы должны работать, так сказать, с обеих сторон — то есть над проблемой торможения в любви ребенка или неумением верить, но также над неспособностью внутреннего объекта симпатизировать ребенку или заботиться о нем. «Ты с трудом веришь, что мы снова вместе, [или] что я вернулась, когда сказала, что вернусь»; или «Тебе трудно поверить, что я действительно собираюсь вернуться 4 января, [или] что 4 января вообще наступит». «Тебе начинает нравиться сюда приходить» может сопровождаться «Ты почувствовал, что нравишься мне, когда сделал то-то или когда произошло то-то»; или «Ты начинаешь чувствовать, что мне не все равно, что с тобой случится».
Мы должны изучать, что ребенок инвестирует или не инвестирует в свой объект, но также — что, по его ощущениям, объект инвестирует или не инвестирует в него. Для таких пациентов процесс интроекции идеального объекта и построения чувства любящей или достойной любви самости — это долгий медленный процесс, но он жизненно важен для психического здоровья. Терапевт может заниматься вопросами позитивного переноса или начинающейся надежды либо веры ребенка в позитивный контрперенос, не поддаваясь сентиментальности, сговору или соблазну. Сильные контрпереносы материнской или отцовской природы нуждаются в деликатном обращении, но не обязательно приводят к предполагаемым ложным обещаниям. Страх перед предположением, что мы в реальности усыновим или удочерим ребенка, может иногда приводить к отрицанию и торможению со стороны терапевта и вызывать отчаяние, когда ребенок переживает это торможение как отторжение. Признание того, что кто-то обязательно его усыновит/удочерит или что мы ни в коем случае не оставим его сейчас, уйдя на каникулы, не должно происходить в сговоре. Однако такое признание может очень отличаться от интерпретации отчаявшемуся ребенку, что он «хочет», чтобы мы его не покидали. Интерпретация правомерной потребности может укреплять Эго ребенка, находящегося в отчаянии. Интерпретация тщетного желания может ослабить Эго и усилить отчаяние.
Приятные состояния как активные, сопровождающиеся мыслью и стимулирующие мышление
Приятные душевные состояния слишком часто описывались в психоанализе как пассивные, с использованием образов адаптации, удовлетворения, соответствия и симбиоза, которые предполагают несколько сонное бездумное (mindless) состояние (Mahler, 1968; Winnicott, 1960). Когда ребенок привык к ежедневной диете негативных состояний, новые переживания возвращения терапевта, постоянства, надежности, прочности могут активно привлекать его внимание, заинтересовывать и стимулировать мышление. Эти переживания происходят в присутствии объекта. Когда ребенок может переварить и усвоить эти состояния, они могут содействовать психическому развитию и обучению. Кляйн писала о значимости построения хорошего объекта для эмоциональной жизни, но ясно, я думаю, что комбинация этой идеи с несколько подзабытой Бионовой концепцией «реализации» ведет к заключению, что позитивные переживания имеют важнейшее значение как для эмоциональной, так и для психической жизни. Сама Кляйн (Klein, 1952) говорила, что ребенок получает понимание вместе с молоком. Я бы пошла дальше, чем Бион, и сказала бы, что позитивные переживания, получаемые с живым объектом, это не чистая «реализация» в смысле удовлетворения и симбиоза. Я, однако, уверена, что они «чувствуются правильными», но оживляющим, а не навевающим сон образом. Поскольку Бион столь мало писал об этой части своей теории, я не уверена, действительно ли он подразумевал бездумное удовлетворение и соответствие, но думаю, эта концепция имеет оттенок «совершенного соответствия», когда реальность и мысль вступают в игру только тогда, когда появляются фрустрация и отсутствие. Однако позитивные факторы могут привлекать внимание ребенка, поскольку они интересные. Бион (Bion, 1962) постулирует «К», желание познать кого-то, как добавочное к «L», потребности любить, и «H», ненависти — но возможно, К следует считать частью L, а не только Н.
При нормальном развитии приятные сюрпризы привлекают столько же внимания, сколько и скверные. Это элемент сюрприза, неожиданности способен вызвать радость, размышление или мета-размышление. И это может происходить в присутствии объекта — живого человека. Наблюдение за младенцами и их изучение (и теория Кляйн, кстати) учат нас, что бывает очень мало совершенных соответствий, даже когда объект присутствует и приносит удовлетворение. Поскольку объект живой и подвижный, его присутствие столь же требовательно и привлекает внимание, как и его исчезновение и отсутствие. Прибытия и возвращения привлекают внимание ребенка, но и простое смотрение на лицо отца или матери во время прото-общения — тоже. Подвижные и выразительные черты, расширяющиеся, блестящие, сужающиеся и гаснущие глаза, изменение интонационных характеристик и структуры родительской речи и ответов, — все это требует внимания. Как показано в (Stern, 1985; Trevarthen and Hubley, 1978; Beebe and Lachmann, 1994), живое человеческое существо (когда оно присутствует) предлагает сложное, вариативное и постоянно меняющееся присутствие, полное динамических потоков и временных форм. Это может быть приятным, но при этом нелегким.
Таким образом, я не согласна с Бионом и Фрейдом, что в первую очередь посредством фрустрации, отсутствия, сепарации и раздельности проявляется реальность и рождается мысль. Модуляция и регулирование присутствия это задача для младенца — как эмоциональная, так и психическая задача, — которая, скорее всего, предшествует задаче поддержания постоянства объекта во время его отсутствия. Интроекция это зачастую тяжелая работа, и, безусловно, интроекция опыта должна предшествовать более прочной интернализации и репрезентации. Думаю, вопрос интроекции опыта — тема, которая еще не была достаточно изучена в психоанализе. Преконцепциям нужно встретиться с реализациями, но такая «встреча» — это живая динамическая несовершенная «артикулированная» связь (Bion, 1957), не статическая связь. Поэтому я полагаю, что концепции это тоже мысли; то, что делает мысль мыслимой, может возникать даже вокруг радостных или восторженных мыслей. Когда Леонт в «Зимней сказке» (V, III, 109) обнаруживает, что его жена, которую считают мертвой, это не статуя, но живое существо, он восклицает «О, теплая она!» Хотя это история о человеке в зимней поре своей жизни, выходящем из состояния ужасного отчаяния, полагаю, подобные переживания регулярно испытывают и новорожденные младенцы. Они занимаются тем, что Стерн (Stern, 1983) называет «медленным важнейшим открытием» связанности (connectedness).
Иначе говоря, дети думают о присутствующих объектах, когда они изучают улыбающееся лицо своего опекуна, например, или наслаждаются вкусом молока или тем, какой ощущается грудь в их руках. Это замечательный момент, когда ребенок начинает исследовать своими глазами, а затем и руками ту грудь, которую ранее познавал только ртом. Одна десятилетняя удочеренная девочка, которая выросла в приюте в стране третьего мира, задумчиво спросила у своего терапевта, к которой начинала сильно привязываться: «Почему вас зовут Джейн?» Немного позже она погладила пушистый рукав кардигана терапевта и мягко спросила: «Почему он такой пушистый?» Язык, которым она пользовалась, и вопрос «почему», соответствовали десятилетнему возрасту, но в реальности, я полагаю, она делала то, что делает младенец, когда исследует лицо матери или отца глазами или руками, познавая не только эмоционально, но и интеллектуально, когнитивно, не «почему» родителей, но их «что», их материальность. Существует множество различных версий присутствующего объекта, и этот факт сам по себе чрезвычайно трудный. Вульф (Wolff, 1965) обнаружил, что дети проявляют интеллектуальное любопытство не тогда, между прочим, когда они голодны или устали, но когда они сыты, когда отдохнули и чувствуют себя комфортно. Их любопытством движет не фрустрация, его высвобождает удовлетворенность и хорошие интернализации. Альфа-функция, утверждаю я, оперирует присутствующими и приятными объектами. Интроекция хороших объектов предшествует интернализации, о которой польский поэт Збигнев Херберт сказал: «шрам от ухода / лечит хорошая память» (Herbert, 1999: 15). Я утверждаю — там, где нет хороших воспоминаний и где мышление и память повреждены, там нет и лечения.
Контейнирование или участие в эмоциональном опыте со стороны опекуна — это главный способ, посредством которого опыт, как позитивный, так и негативный, достигает интернализации и способствует обучению
Концепция Биона (Bion, 1962) о проективной идентификации как коммуникации описывает ситуации, когда мать контейнирует и трансформирует проекции младенца, превращая невыносимое в выносимое. Он сравнивает это с контейнирующей функцией аналитика, и есть множество примеров этого в клинической работе, когда пациент способен изучать невыносимый опыт посредством кого-то другого. Джозеф (Joseph, 1978) обратила внимание на необходимость для аналитиков контейнировать такие переживания в себе иногда длительное время, не возвращая проекцию пациенту. Вот та свобода от фрустрации, которая как будто способствует мышлению — возможность исследовать опыт в ком-то другом, кто может его глубоко переживать и также думать о нем. Суицидальная девочка-инвалид начала побуждать своего терапевта обматывать ее (терапевта) ноги скотчем в верхней их части и «сидеть на этом стуле всю оставшуюся жизнь». Она могла получать облегчение своей невыносимой горечи и отчаяния, исследуя фантазию, что эта ужасная ситуация несправедлива, она произошла не с ней, она произошла с кем-то другим — не с ней. Проективная идентификация в восприимчивый объект обеспечила облегчение непомерной фрустрации и начала давать ребенку возможность думать о своем опыте с безопасного расстояния — думать о чем-то ранее немыслимом. Терапевт несколько недель этой «игры» не напоминала пациентке то, что обе они знали, что на самом деле это опыт самой девочки. Игра началась садистически, но через несколько недель стала более символически драматизированной и наконец даже временами юмористической. Преждевременный возврат проекции только усилил бы уже нестерпимую фрустрацию и отчаяние девочки и помешал бы ее медленному исследованию болезненной правды.
Контейнирование позитивных состояний и участие в них (sharing) одинаково важны для процесса выздоровления. Испытавший очень жестокое обращение и заброшенный пограничный мальчик Ричард, мой пациент, придя на второй сеанс, с восторгом обнаружил, что он будет длиться столько же, сколько и первый. Он добавил, что ему нравится бесконечное, то, что продолжается вечно. Это было тридцать лет назад, и мне жаль признаться, но вместо того, чтобы остаться в переносе (единственном месте, где Ричард мог выстроить новый, не жестокий материнский объект), я упомянула его мать. (Я знала, что она била его в младенческом возрасте и бросила, когда ему было полтора года.) Я спросила, часто ли он с ней видится теперь, и он ответил с паникой в голосе: «Да, вечно!» Я испытала сильное сочувствие к нему в этот момент, но все же заставила себя трактовать это как защиту от разлуки — то есть как желание вечности его матери и меня, во избежание глубокой печали о ней и поскольку он знал, что мы будем встречаться только дважды в неделю. Тогда я считала настояние на вечности защитой от печали, а сейчас я думаю, что было возможно рассматривать его как правомерную потребность в непрерывности. Он был искренне поражен и восхищен тем, что второй сеанс будет длиться столько же, сколько первый, и, вероятно, как я теперь подозреваю, что он вообще начался. Я бы могла сказать нечто вроде: «Тебе нравится чувство, что это лечение будет продолжаться долго, это приятное чувство вечности». Такое участие (sharing) в позитивном опыте и его усиление (Stern, 1983) может происходить без поощрения фантазий о спасении, скажем, путем усыновления.
В заключение хочу сказать, что я не предлагаю альтернативную предыдущим идею о том, как происходит обучение реальности. Я выступаю только за более полную картину, за дополнение. Эдипальная фрустрация, оральная фрустрация, отсутствие объекта, разлука, границы, отдельность — все это мобилизующие (alerting) переживания. Связи между разными версиями присутствующего объекта, однако, должны строиться наряду с теми, что касаются отсутствующих объектов. То, что объект может снова появляться немного раньше, чем ожидалось — или что он может снова возникать вообще — и то, что он меняет свою форму от одного момента к другому, есть неотъемлемая часть того, что он живой, и это требует от ребенка столько же ресурсов и работы, как и способность объекта исчезать по собственному желанию. У некоторых пациентов фактура, тактильные характеристики, звучание, вид доброго и хорошего объекта могут интроецироваться, практически, впервые в жизни. Такие моменты требуют деликатного обращения, и они не должны приводить к атмосфере сентиментальности, сговору или поощрению маниакальных защит. Они материя того, что Фрейд и Кляйн называли либидинозной — а также того, что они и мы также назвали бы любовной — жизнью.
Благодарности
Я благодарна Бритт Бонневьерс, Джанет Бандженер, Люси Гриффин-Бил и другим, пожелавшим остаться неназванными, за разрешение использовать их клинический материал.
Перевод З. Баблояна.
Научная редакция И.Ю. Романова.
Библиография
Alvarez, A. (1992) Live Company: Psychoanalytic Psychotherapy with Autistic, Borderline, Deprived and Abused Children. London: Routledge.
Alvarez, A. (1997) ‘Projective identification as a communication: its grammar in borderline psychotic children’. Symposium on Child Analysis, Part I, Psychoanalytic Dialogues, 7(6): 753-68.
Alvarez, A. (1998) ‘Failures to link: attacks or defects? Some questions concerning the thinkability of Oedipal and pre-Oedipal thoughts’. Journal of Child Psychotherapy, 24(2): 213-31.
Balint, M. (1968) ‘Freud’s three theories’. In The Basic Fault: Therapeutic Aspects of Regression. London: Tavistock, 1979.
Beebe, B. and Lachmann, F.M. (1994) ‘Representation and internalization in infancy: three principles of salience’. Psychoanal. Psychol., 11(2): 127-65.
Bion, W.R. (1957) ‘Differentiation of the psychotic from the non-psychotic personalities’, Int. J. Psycho-Anal., 38: 266-75.
Bion, W.R. (1959) ‘Attacks on linking’. In Second Thoughts: Selected Papers on Psycho-Analysis. London: Heinemann, 1967.
Bion, W.R. (1962) Learning from Experience. London: Heinemann.
Bowlby, J. (1988) A Secure Base: Clinical Applications of Attachment Theory. London, Routledge.
Freud, A. (1949) ‘Notes on aggression’. In Indications for Child Analysis and Other Papers 1945-1956. London: Hogarth, 1969.
Freud, S. (1905) Three Essays on the Theory of Sexuality. Standard Edition 7.
Freud, S. (1911) ‘Formulations on the two principles of mental functioning’. Standard Edition 12.
Freud, S. (1917) ‘Mourning and melancholia’. Standard Edition 14.
Freud, S. (1920) Beyond the Pleasure Principle. Standard Edition 18.
Hand, H. (1997) ‘The terrible surprise’. Paper read to Psychoanalytic Section (Division 39), Spring Meeting, Denver, of American Psychological Association.
Herbert, Z. (1999) ‘Chord’. In Elegy for the Departure. Hopewell, NJ: The Ecco Press.
Isaacs, S. (1948) ‘The nature and function of phantasy’. Int. J. Psycho-Anal. 29: 73-97: in Riviere, J. (ed.) Developments in Psychoanalysis, London: Hogarth, 1982.
Joseph, B. (1978) ‘Different types of anxiety and their handling in the analytic situation’. In Psychic Equilibrium and Psychic Change: Selected Papers of Betty Joseph, ed. E.B. Spillius and M. Feldman. London, Tavistock/Roudedge, 1989, pp. 106-15.
Klein, M. (1930) ‘The importance of symbol-formation in the development of the ego’. In The Writings of Melanie Klein, 1. London: Hogarth, 1975.
Klein, M. (1932) ‘The psycho-analysis of children’. In The Writings of Melanie Klein, 2. London: Hogarth, 1975, pp. 26-7.
Klein, M. (1935) ‘A contribution to the psycho-genesis of manicdepressive states’. In The Writings of Melanie Klein, 1. London: Hogarth, 1975.
Klein, M. (1940) ‘Mourning and its relation to manicdepressive states’. In The Writings of Melanie Klein, 1. London: Hogarth, 1975.
Klein, M. (1952) ‘Some theoretical conclusions regarding the emotional life of the infant’. In The Writings of Melanie Klein, 3. London: Hogarth, 1975.
Klein, M. (1957) ‘Envy and gratitude”. In The Writings of Melanie Klein, 3. London: Hogarth, 1975.
Mahler, M. (1968) On Human Symbiosis and the Vicissitudes of Individuation. New York: International Universities Press.
O’Shaughnessy, E. (1964) ‘The absent object’. Journal of Child Psychotherapy, 1(2): 34.
Perry, B.D., Pollard, R., Blakely, T., Baker, W., & Vigilante, D. (1995) ‘Childhood trauma, the neurobiology of adaptation and ‘use-dependent’ development of the brain: How “states” become “traits”’. Infant Mental Health J, 16 (4): 271-291.
Sandler, J. (1960) ‘The background of safety’. Int. J. Psycho-Anal., 41: 352-6.
Segal, H. (1964) Introduction to the Work of Melanie Klein. London: Heinemann.
Shakespeare, W. (1969) The Winter’s Tale. Harmondsworth: Penguin.
Spillius, E.B. (1983). ‘Some developments from the work of Melanie Klein’. Int. J. Psycho-Anal. 64: 321-32.
Steiner, J. (1993) Psychic Retreats. London: Routledge.
Stern, D. (1983) ‘The early development of schemas of Self, Other and Self with Other’. In Lichtenberg, J.D. and Kaplan, S. (eds) Reflections on Self Psychology. London: Analytic Press.
Stern, D. (1985) The Interpersonal World of the Infant. New York: Basic Books.
Trevarthen. and Hubley, P. (1978) ‘Secondary intersubjectivity: confidence, confiding and acts of meaning in the first year’. In Lock, A. (ed.) Action, Gesture and Symbol: The Emergence of Language. London: Academic Press, pp. 183-229.
Winnicott, D.W. (1956) ‘Primary maternal preoccupation’. In Through Paediatrics to Psycho-Analysis. London: Karnac, 1992.
Winnicott, D. (1960) ‘The theory of the parent-infant relationship’. In The Maturational Processes and the Facilitating Environment. London: Hogarth, 1965: London: Karnac, 1990.
Wolff, P.H.
(1965) ‘The development of attention in young infants’. In Stone, L.J., Smith,
H.T. and Murphy, L.B. (eds) The Competent Infant: Research and
Commentary. London: Tavistock, 1974.
[1] War Nurseries — приюты для маленьких детей, пострадавших и/или лишившихся жилья вследствие войны. Анна Фрейд основала три таких заведения, Hampstead War Nurseries, в которых и работала. — Прим. перев.
[2] Blue tit,
также букв. «голубая сиська». — Прим. перев.
[i] O’Shaughnessy, E., Harrison, A., Alvarez, A. (1999) Symposium on frustration. Journal of Child Psychotherapy, 25:167-198.