Уилфред Бион. Цезура.

Цезура[i]

 

Уилфред Бион

 

 

Источники

 

З. Фрейд. «Торможения, симптомы и тревога»

Между внутриутробной жизнью и началом младенчества существует гораздо большая непрерывность, нежели позволяет предполагать бросающаяся в глаза цезура акта рождения.

 

М. Бубер. «Я и Ты»

Жизнь ребенка до рождения есть чистая природная взаимосвязь, взаимоперетекание, телесное взаимодействие; причем жизненный горизонт существа, находящегося в процессе становления, уникальным образом внесен в жизненный горизонт вынашивающего его существа и в то же время не внесен в него: ибо дитя покоится во чреве не только своей человеческой матери.

 

В. Ч. Уолш. Предисловие к «Введению в современную микроэкономику»

Если ты оставляешь счастливую, вдохновенную дискуссию с друзьями на обсуждаемые нынче темы, /…/ чтобы засесть за подготовку вступительных лекций по этой науке для широкой аудитории, то можешь столкнуться с удивительной ситуацией. Эти два мира как будто вообще не пересекаются.

 

М. Бубер. «Я и Ты»

Каждое развивающееся человеческое дитя, как и все живое, находящееся в процессе становления, покоится во чреве великой матери — нерасчлененного, еще не оформленного изначального мира. Обособившись от него, ребенок вступает в личную жизнь, и лишь тогда, когда снова ускользаем от нее в ночные часы (а это случается даже со здоровыми людьми еженощно), мы вновь обретаем связь с великой матерью. Но это обособление не происходит резко и внезапно /…/ как при телесном рождении /…/.

 

М. Бубер. «Я и Ты»

Исторгнутый из раскаленной тьмы хаоса, он явился на свет — холодный свет творения, но он еще не владеет творением /…/.

 

З. Фрейд. Письмо к Лу Андреас Саломе, из «Писем 1873–1939 гг.»

Я знаю, что в процессе письма я должен искусственно ослеплять себя, что сосредоточивать весь свет на одном темном пятне /…/.

 

Св. Иоанн Креста. «Восхождение на гору Кармель»

Память также должна сбросить с себя все эти форы и виды знания, чтобы она могла соединиться с Богом в надежде.

 

З. Фрейд. Письмо к Лу Андреас Саломе, из «Писем 1873–1939 гг.»

/…/ отказываясь от согласованности, гармонии, поучительных воздействий и всего, что вы называете символическим элементом /…/.

 

М. Бубер. «Я и Ты». (Упоминая еврейский миф)

/…/ «пребывая во чреве матери, человек знает вселенную, рождаясь, он все забывает».

 

Св. Иоанн Креста. «Восхождение на гору Кармель»

/…/ о любви, которую всегда питает память к другим формам и понятиям, которые относятся к вещам сверхъестественным, таким как видения, откровения, речения и чувствования сверхъестественно возникающие. Каковые вещи, когда проходят через душу, обычно оставляют образы, формы и фигуры или идеи запечатленные, когда в душе, когда в памяти воображения, — иной раз весьма живые и действенные. Касательно этих образов также нужно дать предупреждение, чтобы память не загромождалась ими, и не служили они препятствием для союза с Богом в надежде чистой и непорочной.

 

Приведенные выше высказывания взяты из разных дисциплин, они прозвучали в разное время и на разных языках. Они очерчивают ту область рассуждения, в которой заключен данный текст.

Психоанализ занимается сферой идей; туда включены мысли и чувства любого рода. Хотя его можно описать как ограниченную сферу, ограниченную человеческую деятельность, его охват тем не менее широк, если мы рассматриваем все мысли, чувства и идеи, с которыми сталкиваемся в ходе нашей работы. В естественных науках человек имеет дело с физическим материалом: психоанализ занимается характерами, личностями, мыслями, идеями и чувствами. Но независимо от дисциплины существует примитивная, фундаментальная, неизменная и базовая линия — истина. «Что есть истина?» — насмешливо спросил Пилат, согласно Френсису Бэкону, и не ожидал ответа. Мы, возможно, не можем ждать ответа, потому что не располагаем временем. Однако это то, что нас занимает — неизбежно и неминуемо — даже если мы не имеем представления, что есть истина, а что нет. Поскольку мы занимаемся человеческими характерами, мы также имеем дело с ложью, обманом, уклонениями, выдумками, бессознательными фантазиями, видениями, галлюцинациями — на самом деле этот список можно продолжать почти бесконечно.

В наших отношениях с анализируемыми время ограничено и выбор неизбежен. Какую из всех правильных интерпретаций нам следует выбрать, чтобы ее сформулировать? Свобода аналитика хотя и велика, но, по крайне мере с одной стороны, ее можно считать ограниченной необходимостью говорить правду, дать такую интерпретацию, которая была бы истинной. Если анализируемый искренен в своем желании лечиться, он тоже будет испытывать ограничения; его свободная ассоциация должна быть настолько близкой к тому, что он считает правдой, насколько это для него возможно. Сам ход обсуждения между аналитиком и анализируемым может обеспечить большую возможность оценивать степень истинности или ложности каждой идеи, которую они изучают. Но следует ли называть чувство «идеей»? Это вопрос определения, однако мы так же не можем исключать чувства, как и идеи, из поля наших наблюдений.

Эмбриологи говорят о «зрительных ямках» и «слуховых ямках». Возможно ли для нас, психоаналитиков, помыслить, что у человека все еще можно обнаружить следы, которые бы означали, что в человеческой психике осталось свидетельство (аналогичное тому, что есть в человеческом теле) — свидетельство в области зрения, что когда-то существовали зрительные ямки, или в области слуха, что когда-то существовали слуховые ямки? Есть ли такая часть человеческой психики, которая бы все еще несла знаки «эмбриологической» интуиции, визуальной либо слуховой?

Это может показаться сугубо академической и незначительной темой — только если мы не думаем, что может содержаться некая истина в том высказывании Фрейда, что есть некоторая связь между послеродовыми мышлением и эмоциональной жизнью — и дородовой жизнью. Утрируем для простоты этот вопрос: следует ли нам считать, что плод думает, или чувствует, или видит, или слышит? И если да, насколько примитивными могут быть эти мысли, чувства или идеи?

В моем кабинете иногда происходят события, в которых участвуют только я и взрослый мужчина или женщина и которые подразумевают чувства, что я бы описал как зависть, любовь, ненависть, сексуальность, но их характер кажется интенсивным и несформированным. Удобно вернуться к физиологии и анатомии, чтобы позаимствовать идеи, позволяющие выразить мои ощущения касательно некоторых таких событий; помыслить о некоторых чувствах, выражаемых пациентом, как о субталамических, симпатических или парасимпатических. Есть случаи, когда пациент упоминает о некоторой тревоге, страхе или симптоме (например, приливах румянца) вскользь и коротко, но так, что мы понимаем: нам едва-едва и завуалировано указывают на нечто, поскольку это лучшее, что пациент может сделать, чтобы пробудить чувства, пугающие своей интенсивностью, размахом и назойливостью по сравнению с чувствами, которые большинство людей привыкли считать нормальными. Подобным же образом пациент может выражать страх будущего, обладающего множеством характеристик того прошлого, которое, как мы думаем, он вряд ли может помнить; не может он помнить и будущее, поскольку оно еще не наступило. Эти вещи, столь слабо и тонко выражаемые, могут быть поистине очень мощными. Я могу вообразить, что существуют идеи, которые с большей силой выразить невозможно, поскольку они погребены в будущем, которое еще не случилось, или погребены в прошлом, которое забыто, и вряд ли можно сказать, что они принадлежат к числу того, что мы называем «мыслью». Если вы надавите на свой глаз, то в ответ на физическое давление как будто увидите нечто — но это лишь реакция зрительного аппарата. В таком случае, возможно, зрительные ямки реагируют на давление даже до драматической цезуры самого рождения. С точки зрения аналитика тот факт, что анализируемый — взрослый мужчина или взрослая женщина, может быть столь назойливым (obtrusive), визуальное свидетельство столь назойливо, что оно ослепляет его и не дает ощутить те чувства, которые не столь четко представлены зрительному аппарату.

Всякую попытку классифицировать материал, с которым мы вынуждены иметь дело, следует считать временной или переходной; иначе говоря, частью процесса движения от одной мысли, либо идеи, либо позиции к другой — не чем-то неизменным, не точкой остановки, где исследование заканчивается. Когда аналитик не уверен, что именно навязывает себя ему (is obtrusing), он находится в состоянии обладания интуицией без соответствующей концепции —эту интуицию можно назвать «слепой». Всякая концепция, например, проективная идентификация, пуста, когда у нее нет содержания. Проблема практикующего аналитика заключается в том, как совместить свое наитие, свою интуицию, свое подозрение с некой формулировкой, неким концептуальным утверждением. Он должен сделать это прежде, чем сможет дать интерпретацию. Роль аналитика, иными словами, неизбежно включает в себя использование переходных идей — или идей в переходном состоянии (ideas in transit). Подобным же образом анализируемый пытается посредством своих свободных ассоциаций сформулировать переживание, которое он воспринимает.

В текущей ситуации предоставление интерпретации означает, что аналитик должен быть способен озвучить утверждение о своих ощущениях, своих интуициях и своих примитивных реакциях на то, что говорит пациент. Это утверждение должно быть столь же эффективным, сколь эффективно физическое действие. Затруднения анализируемого, уже достаточно большие, возрастают, поскольку он ограничен тем малым, что может фактически сделать, даже когда способен использовать свободные ассоциации. Мы вынуждены налагать ограничения: аналитик не мог бы работать, если бы анализируемому позволялось прибегать к физическому насилию. Когда пациент приходит с огнестрельным оружием, аналитик вынужден полагаться на скорость своих физических реакций, чтобы справиться с такой потенциально опасной ситуацией. Она менее серьезна, когда пациент замещает пистолет музыкальным инструментом — хотя музыкальные инструменты некоторых типов могут заглушать интерпретации аналитика. Один из инструментов, который обычно доступен — это способность кричать. Я упоминал в другом месте о профессиональном певце, который кричит так, как не умеют менее одаренные или хуже подготовленные люди, и поэтому он в состоянии делать аналитические сеансы болезненными для аналитика.

Что нам следует думать о пациенте, который не хочет ложиться на кушетку? Возможно, лежание на кушетке подвергает его физическому давлению, выходящему за рамки его способности терпеть, вербализовать или «понимать»? Аналитик не может интерпретировать те «зрелища», которые способен «видеть» плод, если надавить на его зрительные ямки. Это предмет исследования для аналитика в ходе психоанализа, где у него есть возможность детализированного и длительного контакта с пациентами. Если он также может обсуждать различающиеся переживания с разными наблюдателями, то есть надежда увидеть, что наблюдается ими всеми. Это одно из обоснований существования аналитического сообщества.

Есть трудности, аналогичные тем, что связаны с цезурой рождения. Подобная цезура, кажется, существует между жителем, например, Востока — и жителем Запада. Некоторые из этих сходств/различий весьма впечатляют, особенно на временной оси; мистики высказываются поразительно похоже, хотя иногда они отделены друг от друга многими столетиями. Как нам проникнуть сквозь это препятствие, эту цезуру рождения? Может ли какой-либо метод коммуникации быть достаточно «проникающим», чтобы преодолеть эту цезуру в направлении от постнатальной сознательной мысли назад к до-ментальному, в котором мысли и идеи имеют дубликаты (counterpart) во «временах» или «пластах» психики, где они не являются мыслями или идеями? Такое проникновение должно действовать в обоих направлениях. Легко выразить его изобразительно, сказав, что оно подобно проникновению внутрь женщины (penetration into the woman’s inside) – [движению] либо изнутри наружу, как при рождении, либо снаружи внутрь, как при половом сношении. Эти изобразительные формулировки примитивные и обобщенные; возможно, настолько обобщенные, что трудно увидеть, что именно говорится в каждый конкретный момент — такова проблема аналитика. Мы не можем вернуться — хотя говорим об этом такими словами — к детству или младенчеству. Именно в настоящем времени мы должны располагать методом формулирования, который способен преодолеть этот барьер.

Если, как я думаю, наша постоянная проблема — это проблема выбора, здесь также задействовано торможение. Так, если я хочу дать одну интерпретацию, то должен затормозить другие интерпретации, которые выбираю не давать. Обычно это довольно просто, поскольку выбор делается между несколькими осознаваемо рассматриваемыми идеями; но это нелегко, когда торможение имеет патологический характер, из-за чего труднее рассматривать нежелательную идею. Выбор включает в себя то, что некоторые из нас называют «расщеплением»; необходимо принять во внимание, скажем, четыре или пять возможных интерпретаций. Человеческая личность существует как целое; мы вынуждены расщепить эту личность, чтобы сформулировать несколько возможных идей или интерпретаций. Это я называю не-патологическим расщеплением. Мы должны найти некий метод, с помощью которого можно упорядочить именно эти интерпретации, прежде чем установить, какой из них следует оказать предпочтение. Это нужно делать не так, как мы говорим об этом — «деланье» должно происходить быстрее. Интерпретацию следует давать в правильный момент; таким образом, необходимо, чтобы это не-патологическое расщепление, упорядочивание его продукции и выбор формулировки стали частью [способностей] быстрого и обученного ума.

Аналитик ограничен тем, что ему доступно из опыта его собственной жизни с одной стороны, и тем, что он считает фактами, которые развертывается в его присутствии, с другой. В практике психоанализа психоаналитик обладает преимуществом присутствия анализируемого. Варианты непредсказуемы; мы не знаем, что анализируемый, скорее всего, произнесет или сделает, чтобы выразить себя и свой характер. Аналитик зависит от тех фактов, которые ему доступны, пока рядом присутствует пациент и доступен для наблюдения. Что пациент делает вне сеанса, аналитик знать не может; пересказанные сведения обманчивы и малозначительны по сравнению с прямым свидетельством.

Младенец может демонстрировать реакцию испуга в ответ на определенные виды стимула. С другой стороны, существуют такие стимулы, которые осознаваемо сильнее воздействуют на нас как взрослых, однако младенец их не замечает. Ребенок в родильной палате не будет выказывать никаких признаков, что воспринимает, как хлопает дверь, тогда как взрослого наблюдателя такое хлопанье будет беспокоить. В анализе аналитик подобным образом имеет возможность наблюдать некоторые реакции — «слабые», но тем не менее значимые, и поэтому на них стоит обратить внимание пациента. Эти банальные моменты или шумы ярко проявляются при работе с пациентом, который немногословен или молчит, по сравнению с преобладающим молчанием. Такого рода опыт трудно передать стороннему человеку; это одна из проблем коммуникации с коллегами — сколь бы опытными аналитиками они ни были, им неизвестен тот опыт, который данный аналитик получает с данным конкретным анализандом. Любые термины — «аутичный ребенок», «психотик», «пограничный» — не слишком полезны, поскольку опыт в анализе более тонкий, детализированный, и его сложно разделить на те несколько грубоватые категории, которые доступны нам, когда мы черпаем из медицинской практики, существующих философий или аналитических теорий.

Поскольку анализ происходит во времени, есть тенденция считать, что когда пациент говорит, он описывает положение дел, которое также «упорядочено» во времени; пациент и аналитик склонны думать о чем-то так, будто оно имело место в прошлом. Это заслоняет тот факт, что мы существуем в настоящем; мы ничего не можем поделать с прошлым. Поэтому серьезной ошибкой было бы думать, что мы занимаемся прошлым. Дело анализа оказывается сложным потому, что человек постоянно меняет личность, когда говорит с другим человеком. Но личность не кажется непрерывно развивающейся — как кусок резины, который растягивают. Выглядит она как нечто, обладающее множеством разных оболочек, например, луковица. Этот момент добавляет значимости фактору цезуры, необходимости проникнуть сквозь то, что распознается как драматическое событие, скажем, рождение, возможность успеха или срыв. У пациента происходит разрыв или срыв, но не «прорыв» (breakup, or breakdown, rather than ‘breakthrough’). Многие фасады были спасены несчастным случаем, который превратил их в удачные руины.

Я не собираюсь отказываться от идеи об сознательном и бессознательном; существующие теории действительно полезны, когда их правильно применяют, размышляя о ситуации или проливая свет на ситуацию ради кого-то, а не себя (someone not-self). Эти идеи, которые мы слышим в ходе анализа, в свое время были интерпретациями, хотя теперь они свободные ассоциации. Мы имеем дело с серией оболочек, которые были эпидермисом или же сознателном, но теперь они «свободные ассоциации».

Способность анализируемого воспользоваться удачно открывшейся возможностью успеха — это симптом проникновения из ситуации, которую Фрейд называет внутриутробной, в ситуацию осознаваемую и следующую после цезуры. Я имею в виду не то, что это событие связано с самим драматическим эпизодом рождения, но то, что эту драматическую ситуацию, если о ней помнить, легче использовать в качестве модели для понимания гораздо менее драматических случаев, которые происходят снова и снова, когда пациент сталкивается с задачей перейти от одного душевного состояния к другому. Иначе говоря — преодолеть (to penetrate) препятствие или прослойку между состояниями, когда открывается возможность, или извлечь пользу из положения дел, которое выглядит катастрофическим. Поскольку мы ничего не можем сделать с драматическим или очевидным внешним событием, это обеспечивает интерпретацию, которая позже становится свободной ассоциацией, для вовсе-не-очевидного события.

Теперь я хочу рассмотреть не-аналитическую ситуацию, а именно ту, когда пациент вынужден справляться с переменами в своих делах, принимая решения. Эту ситуацию можно сравнить с игрой «Змеи и лестницы»[1]. Выбор пациента может прийтись на голову змеи, и тогда он возвращается к как будто бы неблагополучному положению дел, о котором он горюет и сожалеет; или же он может стать на лестницу и обнаружить, что обладает возможностью сделать несколько ходов по направлению к своей конечной цели — о чем также может сожалеть. В каждой из этих ситуаций выбор, который совершает пациент, вынуждает его приспосабливаться к последствиям этого выбора. И тогда многое зависит от того, является ли пациент жертвой ненависти к себе — или любви к себе.

Ситуация аналитика подобна ситуации анализируемого в том, что он живет в мире реальности, лишь частью которого является анализ. Таким образом, он вынужден совершать выбор, включая возможность вынужденного сохранения молчания, поскольку не знает ответа или не может придумать подходящую интерпретацию; он может побаловать себя интерпретацией, которая служит всего лишь способом провести время.

Рассмотрим решение, с необходимостью которого сталкивается большинство людей — делать ли предложение о браке или принимать ли такое предложение. Так или иначе, но два человека должны принять решение. Процитирую стихотворение Йейтса, посвященное именно этой дилемме, «Соломон и колдунья»:

 

Ибо любовь своим паучьим глазом

Стремится найти соответствующую боль —

Как будто вся страсть во взгляде! —

Для каждого нерва. Она испытывает любящего

Жестокостью Выбора и Возможности;

И когда наконец это убийство состоялось,

Брачное ложе может принести разочарование,

Поскольку каждый приносит туда воображаемый образ,

А находит там истинный.

 

Подобно рождению, цезура брака драматична; она может заслонять тот факт, что на события во время заключения брака и после него влияют события, которые происходили задолго до брака. Как Фрейд выразился в отношении рождения, на события в психике пациента очень сильно влияют события, которые фактически были внутриутробными. Если рассуждать теоретически, события, находящиеся в утробе времени,[2] в конечном итоге проявляют себя в сознательной жизни человека, который тогда должен действовать в ситуации, которая теперь стала реальной.

Существует сколько угодно различных цезур. Как их преодолеть? Мы должны вернуться к переходному характеру свободной ассоциации и интерпретации. Противоположной этому мы можем назвать ситуацию, в которой пациент или аналитик хотят в конечном итоге оказаться — клетку с номером 100, последнюю клетку на доске «Змей и лестниц». На пути игрока поджидают множество змей и лестниц в процессе перехода от одного к другому. Каждая свободная ассоциация и интерпретация представляют собой перемену в ситуации, которую мы психо-анализируем. Даже неправильная интерпретация вызывает перемену; дезинформация в форме ложных — намеренно ложных — высказываний меняет ситуацию. Насколько быстро мы способны осознавать изменившуюся ситуацию, и насколько быстро мы способны видеть, как эффективно использовать эту изменившуюся ситуацию, даже неблагоприятную?

Высокая вероятность встретить старых друзей делает перспективу Ада менее пугающей, чем перспективу Небес, к которым жизнь на Земле достаточным образом человека не подготовила. Но это также касается решений, которые принимаются снова и снова. Человек может сожалеть о неудачном решении; насколько ужасно было бы, если б мы никогда не принимали неудачных решений и не делали неудачных интерпретаций. В анализе мы должны привыкать к тому, чтобы восстанавливаться после неудачных решений, использовать ошибочные решения. При такой точке зрения на нашу позицию нет вопроса о лечении.

Как было кем-то сказано, у англичан и американцев все общее, за исключением языка.[3] То же самое можно сказать об аналитике и анализируемом; кажется, будто язык — одно существующее средство коммуникации. Тем не менее это то, что, похоже, не является для них общим, — вероятно, потому, что они говорят с разных позиций. Рассматривая гору с разных направлений, можно распознать ее как одну и ту же гору, но может существовать настолько другой ракурс, с которого она кажется совершенно другой горой. Возьмем пациента, который говорит, что его серьезно беспокоят приливы румянца, но с точки зрения аналитика его почти всегда отличает чрезмерная бледность. Возможно ли, что пациент, который отвергает румянец, делает это, тормозя свое кровообращение так, что добивается чего угодно, кроме румянца — место румянца занимает его сильная бледность? Я не говорю, что именно в этом дело, но думаю, что полезно уметь озвучивать эти «наития» как переходные утверждения на пути к интерпретации. Важно привыкнуть к этому транзитивному методу мышления, считая, что когда мы достигаем интерпретации, мы достигаем также немедленного изменения ситуации; правильна интерпретация или неправильна, следует делать новые интерпретации в соответствии с этой изменившейся ситуацией.

Предположим, что пациент не хочет ложиться на кушетку и, заняв свое место в кресле, затем демонстрирует значительное беспокойство и вынужден пересесть в другое кресло. Это может быть реакция на ощущения, вызванные в вегетативной системе или порожденные стимуляцией ЦНС (в свою очередь вызванной неприятным видом кресла или кушетки). Это может объяснить сны, которые пациент не способен рассказать или которым дает лишь повествовательное описание безо всяких свободных ассоциаций. Они оказываются неподходящими, если пациент пережил не то, что мы обычно называем сном, но некое мышечное ощущение положения тела, которое получило отражение в его бессонной ночи.

Пережив сон, который, по сути, является чувственным ощущением, пациент затем вынужден искать сон, который лучше согласуется с тем, чего, по его мнению, ожидает от него аналитик. Он будет часто выдавать тот факт, что это не обычный сон, отсутствием свободных ассоциаций. Это особенно касается пациента, который боится, что он психотик или что он сходит с ума. Он предпочитает вести себя и говорить в манере, которую считает невротической и менее тяжелой, чем психоз. И наоборот, пациент высказывает утверждения, которым приписывает мало значения и надеется, что аналитик может счесть их маловажными; возьмем для примера пациента, который жаловался на приливы румянца. Некоторые пациенты вновь и вновь утверждают, что переживают тот или иной опыт, и затем объясняют его причину — превращая ее в неотъемлемую часть своей формулировки. Это продолжающееся повторение говорит о душевном состоянии, свойственном человеку, который живет только в причинно-следственном мире. Но единственный мир, о котором можно сказать, что его выдающейся чертой являются причинно-следственные связи, это мир вещей — не мир людей, характеров или личностей. Пациент, который всегда рассказывает нам, что он чувствует то-то и то-то «потому что…», избегает того отношения, которое существует между одним и другим характером.

Нам необходимо пересмотреть общепринятые формулировки — психотический, невротический, психо-соматический, сома-психотический и так далее, — чтобы попытаться понять, исходя из нашего собственного опыта, чем, по нашему мнению, являются эти вещи, когда мы с ними сталкиваемся. Пациент может жаловаться на головные боли, приводя ряд правдоподобных объяснений, возможно, справедливых. Рациональные интерпретации могли бы быть удовлетворительными, если бы только они являлись важными, но то, что может нравиться человеческому уму, поскольку выглядит логичным или отвечающим тем логическим способностям, которыми мы обладаем, может оказаться отнюдь не правильной интерпретацией фактической ситуации, которая выходит за рамки нашего понимания или опыта. Искажать опыт, чтобы «подогнать» его к тем способностям, которыми мы располагаем, — опасно. С другой стороны, столь же опасно для аналитика думать, что медицина, искусство, религия неспособны описывать или давать нам возможность осознанно воспринимать действительно существующие явления реальности. Аналитик должен использовать то, что, как мы надеемся, является не-патологическим методом расщепления, поскольку тотальная ситуация, с которой мы сталкиваемся, выходит за рамки наших способностей, — точно так же мы полагаем, что младенец не в состоянии получить то представление о мире, каким его воспринимают взрослые. Для младенца естественно видеть часть мира реальности; этот частичное видение не является неправильным — оно просто неадекватное. Ограничивая себя наблюдением только того, что мы понимаем, мы отказываемся от сырого материала, на который могут опираться нынешние и, возможно, будущие мудрость и знание. Тот факт, что он на данный момент непостижим (поскольку наши умы не подходят или не приспособлены к тому, чтобы его воспринять), не служит причиной ограничивать на самом деле доступные нам факты.

Возможно, расщепления, к которым мы вынуждены прибегать как аналитики, как взрослые, дают возможность видеть некоторые вещи, которые могут видеть пациенты, дети или младенцы, и наоборот; они необходимы для способности различения (discrimination). Можно сказать, что это одно из преимуществ брака; два партнера могут как бы сливать воедино свои недостатки и тем самым также — свою мудрость. В анализе мы наблюдаем тотальную личность (total personality), которая в определенный момент, осознанно или бессознательно, выбирает ту или иную точку зрения, или тот или иной вертекс для наблюдения точки зрения. Это всегда включает в себя торможение способности видеть те точки зрения, которые человек не хочет видеть. Пациент-психотик может тревожиться, подавляя то, что способен видеть здоровый человек, может быть слепым к этому или это не воспринимать; характер это психоз минус невроз, или невроз минус душевное здоровье, или душевное здоровье (рациональность) минус невроз или минус психоз. Важно не то, что пациент пограничный психотик, или психотик, или невротик, но то, что у него тотальный характер (total character) минус … и тогда мы должны формировать наше суждение о том, что вычтено из данного пациента; может, в характере этого человека, представляющего собой почти карикатуру на прямолинейный здравый смысл (robust commonsense) и душевное здоровье, на самом не отсутствуют важные компоненты, поскольку он считает, что психотик это «сумасшедший» или «безумный», или что кто-то подумает, будто он безумен, если станет известно, что у него такие мысли или идеи? Мы можем считать художников, музыкантов, ученых, первооткрывателей теми, кто осмелился принять эти переходные, транзитивные мысли или идеи. Именно в процессе перехода, в процессе смены одной позиции на другую эти люди кажутся наиболее уязвимыми — как, например, в подростковом или латентном возрасте. В то же время они уязвимы перед наблюдением других, не способных выдерживать тотальность человеческой личности и потому не способных выдержать кого-то, кто столь «безумен», столь «любопытен», столь «эксцентричный» или столь «здравомыслящий» (‘sane’). Я помню своего коллегу в армии, офицера, который жаловался на «прямолинейный здравый смысл» другого офицера. Он говорил: «Общаясь с этим человеком, я теперь понимаю, почему люди говорят о “грубом здоровье” (“rude health”); раньше я не знал человека, который бы выглядел столь грубым, как он, будучи таким здоровым». Делая должную поправку на ревность и зависть к тому, каким способен быть человек, тем не менее нелишне отметить враждебность и сопротивление, которые возбуждает существо, отличающееся от нас самих, или душевное состояние, отличающееся от нашего, или наше собственное душевное состояние, столь отличное от того, которое, как нам хотелось бы думать, мы всегда можем демонстрировать своему окружению.

Таким образом, мы вернулись к проблеме, как переступить цезуру, когда человек находится в движении от одного душевного состояния к другому; как преодолеть различные препятствия в ходе психологического или духовного путешествия развития; считать ли эти препятствия патологическими, для описания которых нужны термины патологии, или же они фактически не-патологичны. В психоаналитическом опыте мы заняты как переводом того, что мы не знаем, в нечто, что мы знаем или о чем можем сообщить, так и переводом того, что мы знаем и о чем можем сообщить, во что-то такое, чего мы не знаем и не воспринимаем, поскольку оно бессознательно и может даже быть пренатальным, предшествующим рождению психики или душевной жизни, но является частью физической жизни, где на определенной стадии физический импульс немедленно переводится в физическое действие. Этот опыт перехода от пассивного к активному физическому состоянию может отображаться даже тогда, когда мы имеем дело с потенциально рациональными и четко мыслящими людьми. Можем ли мы обнаружить в этих выражениях сознательных рациональных коммуникаций следы чего-то, исходящего от той части личности, которая фактически является физической? Иногда мы называем это психо-соматической медициной; иногда же эта ситуация даже не становится настолько нам очевидной в психической жизни пациента, чтобы мы могли обнаружить, что она порождается областью личности в настоящем, хотя когда-то могла существовать просто примитивно и в сфере физического действия. Для этого нужно иначе посмотреть на препятствия психоаналитическому прогрессу, на развитие отношений между аналитиком и анализируемым, и рассмотреть те феномены, что присутствуют в актуальной аналитической ситуации, но обычно не интерпретируются — возможно, никогда не интерпретировались даже пациентом — в терминах, поддающихся передаче в сферах членораздельной речи и членораздельной мысли. Я не имею в виду, что мы может интерпретировать, скажем, мигренозную головную боль в психологических терминах. Это одно из затруднений, связанных с типом коммуникации, возможным на лекциях, в супервизиях, дискуссиях с коллегами: может показаться, что догадка, наитие или подозрение — такого рода, как в моем предположении возможности того, что галлюцинации в виде световых узоров, возникающие при некоторых типах головной боли, на самом деле исходят от пренатальных пластов психики, — предлагают легкое объяснение чему-то чрезвычайно сложному и таким образом мешают психоаналитическому исследованию и сами становятся ему препятствием в той ситуации, в которой его действительно можно проводить — в аналитическом кабинете с теми пациентами, которые прибегли к анализу. То, что я предлагаю как всего лишь подозрение или гипотезу, может превратиться в теорию или трактоваться как нечто, что можно использовать для немедленного перевода в интерпретацию. Настолько, насколько такое возможно, мои слова становятся скорее обязательством, чем капиталом (more a liability than an asset). Аналитик, читающий этот текст, должен быть способным забыть его, выбросить его из психики, — помимо тех случаев, когда анализируемый говорит нечто такое, что призывает данный текст в сознание аналитика, и тогда тот формулирует его на том языке, который способен использовать.

Обладает ли это обсуждение какой-либо практической ценностью для психоаналитика? Боюсь, этот вопрос я, возможно, сам провоцирую своим акцентом на практике, а не теории, не только теории психоанализа, но любой теории — финансовой, политологической, математической, теории живописи, музыки и так далее. Единственный материал, который я должен изучать — это человеческий характер, и человек может изучать меня также, и может свободно уйти из моего кабинета, если и когда решит это сделать. А поскольку я этого сделать не могу — в границах вежливости и уважения к фактам — то должен найти способ вовлечь человека в такое общение, которое он был бы способен выдерживать, пока я располагаю материалом для экспертизы. Художник может оценить качество холста, на котором будет практиковать свое искусство; скульптор — изучить фактуру куска дерева или мрамора, который рассматривает; композитор может открыть свой «внутренний» глаз виду или «внутреннее» ухо звукам, которые он выбирает различать и затем трансформировать в музыку. Как психоаналитику трансформировать свою оценку человека, который приходит за профессиональной помощью? В научную статью? В интерпретацию? В печатное суждение?

Предположим, что анализируемый начинает, по всей видимости, плакать. Аналитик осознает свой запас сочувствия и вынужден принять участие в ситуации, заботясь о том, чтобы его отклики, словно резец из закаленной стали, погружающийся в пробковое дерево, не сформировали бы слишком легко рельеф, эффект которого уже невозможно будет устранить или скорректировать. На аналитика воздействуют слезы пациента, которые могут прочертить в его самообладании каналы, не менее стойкие, чем те ссадины, которые он боялся нанести пациенту. Он должен, таким образом, быть чувствительным к различию в реальной жизни — не в теории — между «слезами» и «влагой», выступающей на телесной поверхности, открытой его обозрению, как его собственной, так и анализируемого.

Перефразирую утверждение Фрейда так, как мне удобнее: между анатомически присущими квантами и волнами осознаваемой мысли и чувства существует гораздо большая непрерывность, нежели дает нам предположить бросающаяся в глаза цезура переноса и контрпереноса. И что это значит…? Исследуйте цезуру; не аналитика; не анализируемого; не бессознательное; не сознание; не душевное здоровье; не безумие. Но цезуру, связь, синапс, (контр)перенос, переходное-непереходное наклонение (mood[4]).

Здесь я вынужден остановиться из-за отсутствия тех самых элементов, которые пока еще не были открыты или выработаны. Это типично для решения, что должно служить во благо человеку, в тех сочленениях (junctures), где мы не располагаем нужным знанием.

 

Перевод З. Баблояна.

Научная редакция И.Ю. Романова.

 

 

 

 

 

[1] Настольная игра с кубиком, где фишка игрока, становясь на поле с «лестницей», переносится на несколько ходов вперед, а если оказывается на поле со «змеей», отправляется на несколько ходов назад. Происходит из Индии, в Англии называется «Змеи и лестницы», в Америке — «Спуски и лестницы». — Прим. перев.

[2] In the womb of time — обычно переводится как «в неопределенном будущем»; Бион почти дословно цитирует высказывание Яго из пьесы Шекспира «Отелло», которое перешло в английском языке в разряд устойчивых идиом. — Прим. перев.

[3] Впервые это сформулировал Оскар Уайльд в рассказе «Кентервильское привидение» (1887); затем похожие утверждения высказывали Бертран Рассел и Дилан Томас; иногда их приписывают также Дж. Б. Шоу и Уинстону Черчиллю. — Прим. перев.

[4] Слово mood означает также «настроение», «интонация», «лад» (музыкальный), «модус» (силлогизма) и т.п. — Прим. перев.

[i] Bion, W. (1977) Caesura. In Bion, W. (1989) Two Papers: the Grid and Caesura. London, Karnak Books, p. 36-56.