Феноменология влечения к смерти в современной кляйнианской теории. Девид Белл

Феноменология влечения к смерти

в современной кляйнианской теории *

Девид Белл

 

 

Выступать с этим докладом на конференции, посвященной достижениям Ханны Сигал — великая честь. Сигал продолжает живую традицию Фрейда, рассматривая психоанализ как комплекс знаний о психике, значимый далеко за пределами кабинета аналитика, значимый для «ситуации человека» (human condition) в целом. Ханна Сигал служит образцовым примером того, как можно сочетать политическое участие и психоаналитическое мировоззрение. Для нее депрессивная позиция означает также и страстное увлечение миром.

Для Сигал не существует человеческого конфликта более глубокого, чем конфликт между теми силами, которые стремятся поддерживать и развивать жизнь, и теми, которые противостоят этому развитию: между влечениями к жизни и к смерти.

Моя цель в этом докладе — обрисовать современные представления о влечении к смерти, как на уровне теории, так и в клиническом проявлении соответствующих процессов. Кроме того, следуя примеру Сигал, я попытаюсь обозначить глобальную значимость этих соображений в более широком контексте социо-политической проблематики.

 

————————————————

 

В эпическом шедевре современности, «Фаусте» Гете, главный герой, взыскующий знания, сокрушается, разочаровавшись в плодах своих трудов, и сетует на их ограниченную природу, на препятствия, стоящие на его пути.

Он говорит:

«Я ничего своим усердьем черствым

Добиться не сумел до сей поры.

Ни на волос не стал я боле крупен,

Мир бесконечности мне недоступен».[1]

Фауст жаждет бесконечного, жалкая добыча его нескончаемой погони за знанием превращается в ничто при сравнении с объектом его вожделения — всеведением. Фауст скован «ограничениями реальности». Это душевное состояние — плодородная почва для дьявольского дела. Мефистофель предлагает мир без помех, где все может быть осуществлено.

Появившись, Мефистофель называет себя духом, который «отрицает все», и продолжает так:

«лишь на то, чтоб с громом провалиться,

Годна вся эта дрянь, что на земле живёт.

Не лучше ль было б им уж вовсе не родиться!»

Он персонифицирует негативный принцип, антитезу мысли и созидания. Он не обладает самостоятельным независимым существованием, но вызван к жизни наличием блага.

Некоторые трактуют зло / человеческую ненависть только лишь как отсутствие блага. Психоаналитики, подобно Гете, не рассматривают человеческую деструктивность в столь пассивном ключе, для них это не просто негатив блага / добра, но негация, отрицание добра.

Пациент г-н А., мужчина в возрасте за двадцать, демонстрировал крайнюю отстраненность и подавление чувств. Он считал свою жизнь рядом бессмысленных фактов, лишенных всякой значимости. Произошедшие в его жизни важные события, указывающие на подлинный рост и развитие в анализе, якобы никак не были с анализом связаны. Что характерно, определенная мертвенность пробиралась и в кабинет психоаналитика. В начале лечения пациент рассказал следующий сон:

«Произошел ядерный взрыв. Меня всего покрыла пыль, радиоактивные осадки. Это было приятно и успокаивало».

Этот сон чрезвычайно отчетливо показывает работу деструктивности. Но то, как ее понимать, самоочевидным не является.

В современной кляйнианской мысли влечение к смерти осмысливается согласно различным моделям. Большинство исследователей склонны избавляться от багажа фрейдовского биологического теоретизирования и осмысливать функционирование этого влечения в сугубо психологическом ракурсе.

Похоже, существуют три таких модели. Хотя они отчасти перекрываются, полезно их различать.

Модель № 1 сосредоточена на влечении, стремящемся к разрушению живого, всего, что идентифицировано с жизнью, особенно мышления и способности к восприятию, от которой зависит мышление. Здесь мы используем такие термины, как «аннигиляция части самости (или психической функции)». Это влечение приводят в действие такие факторы, как наличие чего-то хорошего, отдельного от самости, ощущение ограничения или преграды. Приносимое им наслаждение — это мгновенное чистое наслаждение разрушения, которое часто рассматривается как выражение глубокой зависти. Все это близко подходит к Мефистофельскому определению «духа, отрицающего все». В своих проявлениях такая деятельность оказывается довольно насильственной и шумной, она скачкообразна, и потому весьма заметна.

Эта модель отличается от двух остальных, в которых подчеркивается деятельность, но не действие или событие, и эта деятельность гораздо менее выражена.

Модель № 2 делает акцент на аннигиляции самости и объекта, которая проявляется иначе. Она функционирует как постоянная тенденция или склонность, выраженная в качестве соблазнительной тяги к бездушию (mindlessness, отсутствие психики). Ее действие мы можем усмотреть в стремлении к омертвляющей пассивности.

Согласно Модели № 3, влечение к смерти так же бесшумно и нацелено на умерщвление / предотвращение развития, но нацелено оно не на аннигиляцию, а скорее на поддержание паралича определенного типа, когда объект должен оставаться живым, чтобы его можно было продолжать трактовать таким образом. Соответствующее наслаждение имеет садистический характер. Эта модель, подобно второй, полагает влечение к смерти действующим более непрерывно, довольно тихо и зачастую — слабо различимо.

Возвратимся ко сну пациента А.

1) Сосредоточившись на взрыве, мы попадаем в рамки модели № 1.

2) Размышляя о постоянных радиоактивных осадках, которые омертвляют объекты, тихо затягивают самость в блаженное бездушие, бесшумно уничтожают психическое функционирование, мы оказываемся в области модели № 2.

3) Если же мы будем воспринимать радиоактивные осадки как проявление непрерывной деятельности, как облучение самости и ее объектов, которое поддерживает их в особом полуживом состоянии, связанном с наслаждением жестокостью, — это модель № 3.

Неопределенность в отношении феноменологии влечения к смерти началась с того момента, когда Фрейд ввел это понятие. Он использовал его для разъяснения феноменов, которые, по крайней мере на уровне проявлений, выглядят весьма различными. В работе «По ту сторону принципа удовольствия» (ПТСПУ) описана бесшумная тяга, выраженная лишь как склонность к душевному состоянию, близкому к отсутствию напряжения, инертности, бездушию: «принцип нирваны» (идея, озвученная еще в «Проекте»), склонность психики избавляться от энергии. С другой стороны, есть нечто шумное в своей деструктивности, как в модели № 1, направленное вовне, а также против самости, что-то, «(чья) конечная цель — разъединить связи и таким образом разрушить все» (Freud 1930).

Это бездушное состояние приносит особый вид наслаждения — что немедленно сталкивает нас с одним из центральных противоречий ПТСПУ.

То, что возникает как принцип, используемый для объяснения воспроизводства не-удовольствия, нечто «по ту сторону» удовольствия, загадочно преобразуется (посредством своей способности подталкивать к более раннему положению дел, избавляя психику от напряжения) во влечение, нацеленное на удовольствие, но на удовольствие особого, крайнего рода. Выражение «по ту сторону принципа удовольствия» — не значит, что речь идет об отсутствии всякого удовольствия; речь идет об отсутствии всякого конкретного удовольствия. Мы имеем дело не с удовольствием от удовлетворения какого-либо конкретного желания, но с удовольствием от отрицания всякого желания. Мышление ставит перед психикой требование работать, тогда как удовольствие, на которое нацелен человек посредством принципа нирваны, есть удовольствие, происходящее от отсутствия работы, бездушия.

 

Фрейд (Freud 1925) противопоставляет более мягкому отрицанию, полу-признанию, качественно совершенно иной «негативизм, демонстрируемый некоторыми психотиками», который он связывает с «инстинктом разрушения». В «Случае Шребера» (Freud 1911) это психотическое отрицание описывается в довольно пассивном ключе, как отведение либидо, но чтобы ухватить его природу, Фрейд цитирует следующие строки из «Фауста»:

«Увы, увы!

Разбил ты его,

Прекраснейший мир,

Могучей рукой.

Он пал пред тобой,

Разрушен, сражен полубогом!»

— тем самым демонстрируя интуитивное понимание того, что описываемые им процессы отмечены крайним насилием.

Кляйн, говоря о влечении к смерти, описывает душевные состояния и насильственные, и садистические. Отклонение влечения к смерти создает мир преследования, который становится основой проекции. Ненавидящий младенец создает ненавистную грудь, которую затем интернализует, и это становится психологическим фундаментом насильственных нападений на самость и объект. Эта интернализованная грудь–антагонист жизни (anti-life breast) также является прототипом внутренних отношений зависти (внутреннего преемника влечения к смерти). Хотя Кляйн говорит о деструкции, аннигиляции объектов, они, разумеется, никогда не оказываются действительно разрушенными, это скорее бесконечная диалектика деструкции, которая не заканчивается никогда, поскольку всякий объект, подвергшийся нападению, возникает заново как преследователь.

Бион проясняет то, что, по моему мнению, свойственно представлениям Фрейда[2] о психотическом отрицании. Он сосредоточивает свое внимание на психических функциях (а не объектах), особенно на той функции, которую называет «мышлением». Мышление сводит объекты в психике воедино, связывает идеи с эмоциями и тем самым придает им значимость. Мышление, по Биону, есть выражение эпистемофилического влечения в системах Фрейда и Кляйн. Он описал мефистофелевский принцип, противостоящий мысли, который отделяет мысль от чувства, лишает идеи значимости и нападает на всякий смысл. Бион называет этот принцип –К, и именно этот процесс обусловливает отрицание более злокачественного типа, упомянутое в статье Фрейда; для Фрейда, Кляйн и Биона этот процесс является манифестацией наиболее деструктивных психических процессов. Отрицание под эгидой этого принципа — не первый шаг к суждению, но «изъятие» той функции, которая делает возможным всякое суждение.

Согласно Сигал, при столкновении с потребностью возникает следующая альтернатива — либо стремиться к ее удовлетворению, либо аннигилировать переживающую/воспринимающую самость, а также и все, что переживается.

Символическое мышление представляет собой работу внутренней созидающей пары — ее плоды, новые мысли, эквиваленты детям. Согласно Биону, «наиболее важная характеристика –К — это ненависть ко всякому новому развитию, словно оно является соперником, которого необходимо разрушить» («Научение из опыта») — это напоминает появление Мефистофеля, который вызван к жизни наличием блага.

Итак, похоже, что Кляйн, Сигал и Бион больше подчеркивают открытое насильственное нападение, разрушение хороших объектов, способности мыслить. Однако безусловно, они также рассматривают это как непрерывную деятельность. Бион пишет: «(–К утверждает)  свое превосходство, находя недостатки во всем».

Развитые Бетти Джозеф и Майклом Фельдманом подходы (см. Feldman 2000) больше концентрируются на садистическом контроле над внутренней парой, предотвращающем сношение.

 

Но вернемся ко сну моего пациента:

«Произошел ядерный взрыв. Меня всего покрыла пыль, радиоактивные осадки. Это было приятно и успокаивало».

Я хотел бы привлечь ваше внимание к следующей особенности, я думаю, типичной для таких ситуаций: сон отсылает к чему-то чрезвычайно насильственному, что тем не менее не наблюдается и передается в пассивном залоге: «произошел ядерный взрыв».

Однако несколько позже, после полезной проделанной работы, когда пациент стал лучше воспринимать реальность моего присутствия в качестве человеческого существа (а не просто некой интерпретирующей машины), он внезапно замолчал. Я спросил, о чем он думает, и он безразлично ответил «ничего». Дальше стал объяснять, что видит голубой, желтый и белый цвета — это переживание было бессмысленным и приятным. Затем я обратил его внимание, что покрывало на кушетке окрашено именно в эти цвета, и он подтвердил, что совершенно этого не осознавал.

Тогда я подумал об этом в следующем ключе: реальность аналитического контакта, представленная покрывалом на кушетке, подверглась отрицанию и эвакуации через его глаза в качестве облаков «радиоактивных осадков», одновременно бессмысленных и приятных. Поскольку во сне не была показана насильственная атака на его способность думать, пациент не переживал взрыв, но переживал только его последствия, приятные радиоактивные осадки, которые должны были парализовать всякую мысль. Здесь можно подумать об удовольствии аннигиляции контакта (ядерный взрыв).

Кроме того, можно подумать о тяге к некоему приятному состоянию бесчувствия, в котором нет ничего, кроме облаков приятного цвета, и которое уносит его от осознания своего желания, сепарации и фрустрации. Здесь присутствует двойное отрицание — насильственное отрицание аспектов реальности и отрицание того, что оно произошло.

И наконец, можно подумать о том, что это приятное состояние удовлетворенности порождается ощущением контроля за мной и парализации меня, поддержания меня живым, но в «жестоко угнетенном и подорванном» состоянии (Feldman 2000). Тогда радиоактивные осадки начинают представлять мелкие деструктивные нападения на контакт, продолжающиеся после взрыва.

Общей для всех трех моделей является та значимость, которая придается в них нападениям на мышление. Но естественным образом возникает вопрос: является ли ненависть к мышлению неким самостоятельным, ни к чему не сводимым фактом, или же проявлением более глубокого процесса? Фрейд писал о том, что Эго изначально отвергает весь внешний мир, все, что не является самим Эго (Рон Бриттон назвал это «ксеноцидным» импульсом). Внешняя реальность, безусловно, является препятствием всемогуществу, но становится истинной психологической проблемой, только если присутствует осведомленность о ней — в том числе признание утраты объекта и неизбежного неисполнения желания.[3]

Таким образом, мышление на некотором уровне представляет себя психике как препятствие, и потому вызывает ненависть, поскольку это мысль (а не действие) и поскольку такое мышление приносит психике осознание описанных выше особенностей реальности. В некоторым смысле это случай убийства вестника (осознания реальности), поскольку весть (ограничения и препятствия, налагаемые миром) вынести невозможно.

То, что я здесь называю мышлением, зависит от способности различать начала, завершения, границы между разновидностями, принимая их в качестве ограничений — в противовес восприятию их как препятствий, которые необходимо разрушить.

Джоан — девочка-психотик, отрицающая все подобные различия и находящаяся в состоянии постоянного хаотического возбуждения. После трех лет анализа Джоан все еще заявляет, что не знает, когда начинаются или заканчиваются ее сеансы. Мир Джоан «одномерен» — все хорошее истинно, а все истинное является хорошим и находится во мне. Все плохое — вне меня.

Обычно Джоан приходит на сеансы, напевая что-то без всякого смысла и содержания. Она поет, выходя из лифта, проходя через дверь моей квартиры, продолжает петь в приемной, поет, заходя в кабинет и выходя из него, отправляясь в туалет и обратно. Я полагал, что эта песня — нечто конкретное, некая веревка, связывающая все пространства воедино, отрицая всякое различие. Джоан настаивала, чтобы дверь кабинета оставалась открытой.

Однако в результате незначительного прогресса мне показалось, что появилась возможность попытаться закрыть дверь в кабинет. Когда я сообщил об этом Джоан, она характерным образом ответила: «Я могу делать, что хочу, когда я хочу». Но я закрыл дверь. И услышал, как, пересекая мой кабинет, Джоан шептала про себя: «Дверь открыта». Вслед за Фрейдом (Freud 1924) мы можем сказать, что она отрицала (не признавала) (negated (disavowed)) реальность, вместо этого «накладывая бред, как заплату, туда, где ранее в отношении Эго к реальности появилась прореха».

На следующем сеансе Джоан продемонстрировала, что ей хватило времени, чтобы прийти в себя после той непредвиденной ситуации. Зайдя в комнату, она оставила дверь открытой, повернулась ко мне и, точно вычислив тот момент, когда я приготовился встать, чтобы пойти закрыть дверь, закричала: «Пойди закрой дверь, дерьмовая голова!»

В данном случае она принимает реальность закрытой двери, но отрицает ее значение и как будто устанавливает над нею свой контроль. Тем самым она разрушает свою способность к восприятию, сохраняет свое всемогущество, избегает мысли, суждения и таким образом — знания.

Есть еще некоторые особенности этого происшествия, которые я хотел бы обсудить. На первый взгляд может показаться, что непосредственный отклик девочки, «бред», был более злокачественным процессом; я так думал раньше, но теперь думаю иначе. Во-первых, я не считаю, что это был бред как таковой. Джоан знала, что дверь закрыта, и ее шепот «дверь открыта» был, на мой взгляд, отчаянной попыткой справиться с некой ужасной внутренней ситуацией. В этом смысле она вполне сохраняла контакт с реальностью.

Однако материал следующего дня демонстрирует затруднение совершенно иного типа. То, что существовало в психике девочки как истинное осознание мира вне ее контроля, теперь претерпело радикальное изменение. Джоан больше не нужно притворяться, что дверь открыта. Она признает, что та закрыта, но значение этого приведено в соответствие с ее всемогуществом. Возвращение ее всемогущего контроля сопровождалось сильным возбуждением, а у меня — чувством замешательства и полной безысходности.

Именно на этом переходе я хочу на минуту остановиться, поскольку, мне кажется, он предлагает решение той нередкой дилеммы, которая возникает, когда мы пытаемся обсуждать деструктивные психические процессы. Полагаю, те повторяющиеся ситуации, когда представленный материал иллюстрирует действие смертоносных психических процессов, [можно] интерпретировать как свидетельство того, что пациент пытается остаться живым. Приведем в качестве иллюстрации пример из свежей литературы.

Фельдман (op. cit.) описывает пациента, который как будто получал особое наслаждение и удовлетворение от умерщвления своих объектов. Александер (Alexander 2000), обсуждая этот материал, считает, что пациент защищался от невыносимой боли, а эта деятельность в своей основе не деструктивна.

Однако если мы сосредоточиваемся на том, как осуществляется деструктивная деятельность, зачастую мы можем отметить следующую трансформацию. Многие подобные психические процессы начинаются как защита от чего-то, что ощущается невыносимым, и в этом смысле они являются оградительными (так Джоан делает вид, что дверь открыта). Однако то, что возникает как защита, может незаметно превратиться в нечто, требующее определенного собственного идеализированного существования в психике, оторванного от своего защитного происхождения и зачастую демонстрирующего некий маниакальный характер. Здесь можно вспомнить пациентов, которые страшатся контакта с другими людьми, но считают свою способность к полной отстраненности доказательством своего превосходства.

Фрейд (Freud 1937) описывает стремление человека воссоздать в жизни ситуации, рационализующие защиты, что служит мощной силой, противостоящей всякой перемене, «сопротивлением, противодействующим раскрытию защит» (р. 238), — «мета-сопротивлением» всякому движению вообще, упорно противодействующим всякому развитию, будь то в жизни или в анализе. Фрейд считал это проявлением инстинкта смерти. Другую формулировку можно дать (см. Feldman 1997), полагая, что психика пытается воссоздать вовне свою внутреннюю картину мира, воплотить фантазию в реальность, — образцом этого состояния является галлюцинаторное исполнение желания, которое Фрейд уподоблял «тождеству восприятия», обретаемому в сновидениях. Разыгрывание, стремящееся сохранить эту тождественность внутреннего и внешнего, есть своего рода преемник такого «тождества восприятия». Эта иллюзия (а это всегда иллюзия, поскольку подобной тождественности, разумеется, достичь невозможно) устраняет тот фундамент (восприятие различия), на котором основывается мышление, и в той степени, в которой это удается, оказывается невозможным мышление и суждение. Создание такого рода тождественности между внутренним и внешним часто ассоциируется с приятным состоянием отсутствия конфликта или отсутствия напряжения; это тяга к бездушию, раскрывающая себя в качестве преемника нирваноподобного состояния, о котором говорил Фрейд в ПТСПУ.

«Это стремление к сохранению неизменным или устранению внутреннего напряжения, порождаемого раздражениями», является, согласно Фрейду, «одной из самых сильных причин верить в существование инстинкта смерти» (Freud 1920, pp. 55–56).

Вернемся к моей пациентке Джоан. Ее нападение на реальность выглядело насильственным и внезапным, когда она яростно-маниакально уничтожала свою способность думать, приходя в плачевное бездушное состояние. То, что могло быть мыслями, превратилось в «дерьмо» (что соответствует модели № 1). Однако в других ситуациях достижение иллюзии тождественности переживается как некое оцепенение, и бездушие ассоциируется со специфическим удовольствием (модели № 2 и № 3).

Эти процессы легко разглядеть у пациентов, откровенно и шумно пытающихся обездвижить анализ. У других пациентов могут быть запущены в действие подобные силы, но менее заметным образом. Г-н С. пытался создать тихое и спокойное состояние приемлемости, сопровождавшееся полным отсутствием движения, которое я изо всех сил пытался осмыслить. Иногда мне казалось, что такое обездвиживание предохраняло его от невыносимого отчаяния; иногда же я задавался вопросом, а не было ли связано воссоздание в его жизни знакомого сценария игнорирования и заброшенности с неким скрытым наслаждением.

 

Г-н С.

 

Г-н С. — школьный учитель, выполняющий работу гораздо ниже своих способностей. В первые годы анализа казалось, что он занимает [в анализе] позицию соглашательства. Он открыто говорил, как для него важно проходить анализ у меня и называл это привилегированной позицией, решаясь ради анализа на колоссальные жертвы. Например, он предложил мне такой гонорар, который (как я понял гораздо позже) не мог себе позволить. Однако иногда я улавливал проблески другого его образа, ведущего учет моим ошибкам.

Он был склонен заканчивать сеансы, задерживаясь на несколько мгновений на кушетке, словно бы тщательно обдумывая мою последнюю интерпретацию, а затем поднимался, поворачивался ко мне и говорил «Спасибо», прежде чем уйти. Я никогда не мог понять, за что именно он меня благодарит, поскольку жизнь его оставалась столь же несчастливой и наполненной ощущением преследования, как и в начале анализа, – преобладало в ней умиротворение объектов, которым он не доверял, но от которых зависел. В отличие от некоторых пациентов, использующих анализ для жалоб на различных людей в своей жизни, г-н С. как будто использовал его (по крайней мере, так это выглядело) для оправдания своих плохих объектов. Его отношение к анализу можно было выразить следующим образом: «Благодаря анализу я могу узнать, как искажаю свои объекты, проецируя в них свои аспекты, которыми анализ позволит мне обладать снова, и я смогу увидеть свои объекты хорошими, а не плохими». Это энергичное саморазоблачение, направленное на изменение реальности своих объектов, происходило в атмосфере, насыщенной «морализаторством». Этот пациент специально искал аналитика-кляйнианца, поскольку полагал, что кляйнианский анализ поддерживает такую процедуру.

Однако также было понятно, что, несмотря на заявления о хорошести своих объектов, г-н С. глубоко в них сомневался, эти сомнения, как правило, не признавая. Проективная идентификация с моим образом, который назывался «Дейвом», ограждала его от исследования пугающей фигурой, называемой «Доктор Белл».

Обычно он описывает ситуацию, которая выглядит возмутительной: например, его девушка обещала с ним встретиться, чтобы вместе отправиться на чрезвычайно важное событие (скажем, званый ужин, связанный с его работой), но «не нашлась»; или же он застает ее назначающей свидания новым предполагаемым партнерам. Однако прежде чем я прихожу в себя от последнего рассказа, я обнаруживаю, что пациент все это уже миновал, и теперь помогает своей девушке обставлять дом или навешивать полки.

Вслед за Фрейдом мы можем сказать, что жизнь С. была структурирована так, чтобы рационализировать его защиты и сопротивляться раскрытию его сопротивлений.

В одном таком случае С. обнаружил, что его девушка, В., поддерживает отношения с другим мужчиной, К. Когда он потребовал объяснений, девушка его убедила, что собирается «все уладить», причем мой пациент как будто быстро с ней согласился, а мне все это показалось совершенно неубедительным. Потом он пытался ей позвонить, но линия, что типично, была занята. Он бродил возле ее дома, заглянул в окно и увидел, что она ужинает со своим любовником. Затем он позвонил ей с мобильного и спросил, что она делает. Она ответила, что «устала и рано легла спать». Он сказал: «С моей точки зрения это так не выглядит».

На следующем сеансе он рассказал, как помирился с В., как они поняли друг друга: это особые отношения. Он отмежевался от всякого осознания значимости происшедшего, от всякого знания об истории своего отношения к В., и спроецировал его в меня. Я нахожу себя смотрящим снаружи на «романтических любовников», преодолевших все свои разногласия, и обнаруживаю, что хочу сказать: «С моей точки зрения это так не выглядит».

Хотя теперь мне стало понятно, что такой способ устройства жизни позволяет г-ну С. защищаться от ситуаций, с которыми он справиться не может, вдобавок к этому я задаюсь вопросом: а не связано ли с тем, как он вновь и вновь демонстрирует мне неадекватность своих объектов, известное возбуждение? Всякий раз, когда объект подводит г-на С., его внутренний голос с неким удовлетворением говорит: «типично!» Иногда это приводит к параличу анализа, и мне никогда не бывает ясно, в какой степени это необходимая защита от невыносимой боли, а в какой — связано с определенным удовольствием.

Теперь я изложу сон пациента, недавно рассказанный им на сеансе. Этот сон выказывает более откровенное зловещее качество, возможно, присутствующее всегда, но теперь выраженное в более доступном виде. Он приснился пациенту после периода значительного продвижения вперед, весьма трогательно передающего более полный контакт со мной как человеком, борющимся за достижение чего-то достойного.

Пациент в гостях у Джона (его единственного близкого друга). Во сне Джон владеет огромным загородным имением. Г-н С. гуляет в садах, расположенных на разных уровнях (он не использует слово «террасы», но похоже, речь идет об этом). Он смотрит по сторонам, как будто впечатленный, но затем видит, что в кустах бродит горилла. Ему не кажется это правильным — этот контраст между уютным, домашним окружением и диким зверем, крадущимся в кустарнике. Во сне он думает: «они (дикие животные) должны содержаться отдельно, не смешиваясь [со всем остальным], как сейчас».

Также он говорит, что, похоже, его одного беспокоит эта опасность. Неподалеку находится помост (некая платформа). Горилла выходит из кустов и становится на него. Она передвигается на четырех конечностях. (Пациент проассоциировал помост с тем, как отправился на местное авиа шоу и увидел автомобиль, выставленный на платформе — голубой «Мерседес»-купе; г-ну С. очень нравятся автомобили, его впечатляют их характеристики).

Затем на лужайках появляются люди, расстилающие скатерти — не похоже, что их беспокоит горилла, и пациент снова говорит, что ему это не кажется правильным.

Он с Джоном заходит в дом, и тут возникает мохнатый кот. Кот нападает на Джона, впиваясь челюстями в его лодыжку. Джон ничего не может предпринять, и г-н С. чувствует, что не способен оторвать от него животное.

На этом сеансе мы уяснили для себя следующее:

— Пациент привлек мое внимание к чему-то опасному, крадущемуся в кустах — а именно, он думает, что меня очень радует моя работа, и я не замечаю, как в нем было пробуждено нечто дикое и зловещее, не замечаю, сколь опасной стала ситуация;

— В своих ассоциациях пациент сказал мне о допущенной мной ошибке, которую он заметил. Он сказал о том, что заметил ее, с «дружественной» улыбкой, как будто «по-домашнему». Но на самом деле, показалось мне, это была улыбка триумфа той его части, которая крадется поодаль, наблюдая, и может во что-то впиться, а затем воспользоваться этим, чтобы характерным образом сказать себе «типично!», и тогда окажется, что я такой же, как и все прочие объекты;

— Он тщательно отмечает мою слабость, мою, так сказать, «Ахиллесову пяту», и впивается в нее, как кот во сне, тогда как другая его часть беспомощно наблюдает за этим со стороны.

 

Я уже предположил, что для моего пациента характерно определенное бездушие (mindlessness), и я наблюдал, как оно по-разному проявляется. Иногда оно как будто вызвано скрытой насильственной атакой на его объекты. С этой точки зрения сон открывает больший доступ к таким его действиям.

Однако нападение на мышление имело более постоянный характер, поскольку г-н С. оказывался вновь и вновь втянутым в разыгрывание одного и того же сценария. Это более соответствует второй модели, согласно которой определенное бездушие достигается посредством постоянных нападений пациента на собственное Эго, когда он воссоздает во внешнем мире знакомое объектное отношение. Это вызывает постоянный незаметный паралич работы. И опять-таки, хотя это могло возникнуть как защита, оно обретает собственную взбудораженную жизнь, в том духе, что я описал раньше. Здесь можно вспомнить о доказательствах в пользу влечения к смерти, которые Фрейд выводил из факта компульсивного повторения.[4]

Можно также считать, что сон демонстрирует постоянную жестокую деятельность, когда пациент впивается во всякую слабость, которую во мне обнаруживает. Так он поддерживает свой узкий взгляд на себя и свои объекты. Жестокое наслаждение впиться в то, что пациент считает моей слабым местом, говорит о том, что здесь добавляется особое наслаждение, связанное с таким параличом работы.

Меня заинтересовал тот факт, что предшествующий хороший сеанс, отмеченный своего рода обыденностью, был преобразован в некую версию меня — обладающего обширным имением — как сказочно богатого, и таким образом достигшего своего богатства без усилий, без всякой борьбы. Это можно счесть вызывающим зависть, но мне такой взгляд на меня кажется скорее результатом зависти — нет нужды завидовать объекту, который не обладает никакими собственными реальными качествами, просто получает их как наследство.

 

Замечание об удовольствии в разрушении

 

Сигал полагает, что такое удовольствие в разрушении частично обусловлено «либидинизацией и сексуализацией» влечения к смерти, а также — что существует удовольствие особого рода, естественным образом сопутствующее удовлетворению влечения к смерти. Некоторые авторы склонны уравнивать удовольствие с Эросом, рассматривая вызванное деструктивностью удовольствие лишь через призму концепции слияния инстинктов. Здесь, однако, возникает тавтология (ибо удовольствие происходит от Эроса по определению). Но если мы отсоединим удовольствие от Эроса, то можем найти место для удовольствие в деструктивности. Лапланш (Laplanche 1976) указывает на то, что мы не можем избежать проблемы мазохизма, помещая удовольствие в другое место, т. е. предполагая, что мазохист получает удовольствие посредством идентификации с садистом, нападающим на объект, т. е. боль переживается, чтобы обрести удовольствие в другом месте. Если бы это было так, говорит Лапланш, не существовало бы никакой «экономической проблемы мазохизма». Удовольствие, указывает он, должно быть там же, где и боль.

Так и удовольствие разрушения не есть «удовольствие» в каком-то другом месте — это удовольствие находится там же, где разрушение. Здесь мы снова можем провести различие между удовольствием, порождаемым собственно разрушением, и постоянной тягой к приятному бездушию.

 

Социально-политические соображения

 

Ханна Сигал продемонстрировала значимость концепции влечения к смерти не только в клиническом отношении, но и в широком общественно-политическом контексте. В своих статьях о ядерной войне и (первой) войне в заливе она не только обсуждает бессознательные смертоносные фантазии, которые активизируются в военных ситуациях, но и показывает их притягательность, а также то, как нас всех уводит от столкновения с этими смертоносными в себе, а потому — и в мире тоже. Здесь влечение к смерти фигурирует как удовольствие от аннигиляции (возбуждение войны) и от разрушения функции, мышления / восприятия, что может служить тормозом при таких смертоносных действиях. Вот как говорит об этом Сигал:

«… с самого начала желание уничтожить направлено как на воспринимающую самость, так и на воспринимаемый объект, с трудом отличимые друг от друга» (Segal 1993).

Живой тому пример дает рассказ пилота, сбросившего атомную бомбу на Хиросиму, о моменте удара:

«Я выполняю разворот, самый крутой, какой только могу, что помогает мне удержать высоту, скорость и все остальное. Выровнявшись (нос самолета немного задран), я вижу, что все небо окрашено в самые красивые голубые и розовые тона, какие я только видел. Это было просто великолепно».

Символом самой крайней формы деструктивности, какую только можно вообразить, служит Освенцим, это мрачное напоминание о наивности веры в неизбежность человеческого прогресса. Трудно представить такое его описание, в котором бы человеческая деструктивность не выглядела врожденной данностью. Социологи склонны считать самоочевидным цивилизационный проект современности, и потому факт Холокоста раскрывает серьезную теоретическую слабость, теоретическую недооценку значимости ненависти в человеческих отношениях. Социолог Зигмунт Бауманн считал Холокост не каким-то причудливым инцидентом за рамками прогресса современности, но событием, возникающим изнутри его. Деструктивность, так сказать, не «где-то там», не «давным-давно», — она сейчас действует в нашем мире.

В своей авторитетной работе о тоталитаризме Ханна Арендт помещает в центр рассмотрения связь между человеческой деструктивностью и утратой способности к тому процессу, который она называет «мышлением». Термин «мышление» очень близок к психоаналитическому его толкованию, в частности, развитому Сигал и Бионом. Способность «мыслить» в этом смысле — это внутренняя цивилизующая структура, тормозящая деструктивность. Таким образом, человеческая деструктивность сдерживается внешними структурами, поддерживающими эту способность мыслить, то есть рефлексивно взаимодействовать с самостью и миром, это выражение депрессивного «способа существования», допускающего эмпатию и нравственное действие. Однако недавние события продемонстрировали поразительную хрупкость этих цивилизующих структур.

Слушая Айхмана, Арендт сопротивлялась соблазну воспринимать его как животное, грубое и садистическое, движимое страстью к своей партийной идеологии. Он не был «неистовым садистом, не был леди Макбет или Яго. /…/ Он совершил свои преступления не от избытка идеологии, но от отсутствия мысли». Подобно тому, как Фрейд был внимателен к перверсиям, Арендт слушает Айхмана на предмет того, что он может нам сказать о «ситуации человека» в целом.

Здесь мы усматриваем соответствием между трудами Арендт и современной теорией влечения к смерти.[5] Акты геноцида служат проявлением влечения к смерти в смысле манифестной деятельности, но предусловия таких явлений проистекают от менее заметной аннигиляции способности «мыслить», создавая бездушный мир ужасного нравственного вакуума, где может бушевать деструкция, не встречая препятствий.

Арендт дала своей книге о суде над Айхманом подзаголовок «Банальность зла», обращая внимание не на то, что зло банально (это самое распространенное ошибочное толкование), но на то, что большинство зла совершают души, лишенные мысли и страсти.

Фигура Айхмана-бюрократа позволила Арендт разработать модель разрушительной душевной патологии, и она настаивает, что следует ценить и понимать такого рода души за то, что они рассказывают нам о нашем мире.

Эти соображения безусловно относятся также к одной из самых крупных катастроф, с которой мы сталкиваемся сегодня — к эскалации так называемой войны с террором, умножающей себя параноидной системе, зависящей главным образом от той силы, с которой она втягивает нас в системы не-мысли, устраняет те препятствия, что может выдвигать мысль.

Литература по Холокосту демонстрирует расхождение между представлением об уникальности Холокоста и отношением к нему как к частному случаю более общего феномена. Проведенный Арендт анализ тоталитаризма предоставляет решение этой проблемы. Она описывает элементы (расширение национальных государств, создание «лишних людей», расизм), давно существующие в истории и присутствующие в нашем современном мире. Однако исторические события, которые сводят эти элементы воедино и сплавляют их, производя своего рода исторический взрыв, обусловлены ситуативно, стечением обстоятельств, и уникальны. Безусловно, все крупные исторические события относятся к такому типу.[6]

Такой образ мысли очень напоминает психоаналитические подходы к пониманию [психического] срыва — форма, которую он приобретает в жизни индивида, уникальна, однако вызывается он сочетанием давно актуальных элементов. По сути, срыв выявляет то, что уже содержится в характере человека. И те элементы, которые своим сочетанием вызвали Холокост, никуда не исчезли, они продолжают существовать. Важно их распознавать и определять, какие социально-политические структуры их поддерживают, а какие — служат их сдерживанию.

Один из таких сохраняющихся элементов проявляется в нашем отношении к «беженцам», современном примере тех, кого Арендт называет «лишними», избыточными людьми. Это не граждане, они объединены таким образом, который сочетает их избыточность с расизмом, они лишены статуса граждан, не имеют прав и в нашем сознании становятся воплощением «лишнего». Поскольку они низведены к такому дегуманизированному состоянию, состоянию «без-мира», к ним можно применять системы «быстрого учета», управляющие ими сугубо количественно. Выступая в качестве «приемника» для разнообразных проективных систем, эти люди материализуются в нашем мире как некая чума.

Арендт уделяет большое внимание тому, что называет «Полисом», то есть свободному участию граждан в политической жизни. Я думаю, что на данный момент мы сохраняем лишь очень ослабленную форму Полиса. Системы не-мысли все больше захватывают нашу общественную жизнь и разлагают ее. Истинное политическое участие подчиняется рынку, политики мыслят только в терминах краткосрочного роста рейтингов, и потому происходит вырождение гражданской жизни. Таким организациям, как Государственная служба здравоохранения, навязано представление о себе как о таком же производителе товаров, как и все остальные, что означает подчинение логике рынка и приводит к утрате тех человеческих ценностей, что составляют ее основу.

Я считаю, что догмат свободного рынка демонстрирует определенные тоталитарные элементы: рынок нельзя подвергать сомнению, он охватывает все формы жизни и не знает предела. Идея демократии сводится к свободе покупать… или не покупать. Если воспользоваться выражением Ханны Арендт, это «состояние без-мира», нравственный вакуум.

«Свободный рынок» как увековечивает идеологию «Выживания наиболее приспособленного», так и черпает из нее оправдание себе. Эта идеология наделяет силой следующую примитивную мораль: выжившие имеют на это право, они выжили потому, что превосходят тех, кто не выжил, и потому морально ущербен… Они не выжили, и следовательно, не имели на это права. Такая мораль поддерживает нарциссическую а-социальную структуру характера (см. Bell 1996) и обеспечивает внешнее оправдание всемогущественному утверждению права на триумф над другими, прославляет таких триумфаторов, тем самым бессознательно содействуя братоубийственным импульсам и наводя ужас перед виной,  а также параноидную тревогу при ее пробуждении.

 

Заключение

 

Согласно предложенному мной рассмотрению, влечение к смерти обнаруживается в трех различных типах процессов, в каждом из них проявляясь по-разному:

1) Насильственные акты деструкции/аннигиляции, в том числе внутренние явления, такие как аннигиляция мысли;

2) Соблазняющее заманивание в мир не-мышления, описанное Фрейдом приятное «нирваноподобное» состояние;

3) Садистический контроль над объектами, предотвращающий всякое движение, что ассоциировано с особым наслаждением.

Эти деструктивные виды деятельности можно считать как событиями, так и функциями (например, соблазн не-небытия).

Далее, целью деструкции может быть как объект, так и функция. Цитируя «Фауста», Фрейд отмечает:

«Дьявол сам называет своим врагом не святость и добро, но способность Природы творить, умножать жизнь — то есть, Эрос» (Freud 1930, p. 121, курсив мой).

Кроме того, следует различать «шумные», явно деструктивные процессы, стремящиеся уничтожить все границы, и процессы, происходящие более тихо.

Концепция влечения к смерти все еще вызывает сильное противодействие.[7] Но хотя сегодня мы, возможно, меньше уверены в том, что это влечение следует воспринимать биологически, мне кажется, есть очень серьезные эмпирические основания в пользу существования психической силы, противостоящей жизни и развитию, что обеспечивает нам неоспоримую теоретическую модель для понимания глубокой двойственности, управляющей психической жизнью. Здесь, я думаю, мы видим мощные вездесущие силы, формирующие тенденции.

Я попытался показать, что мое рассмотрение имеет не только клинический и теоретический смысл, но затрагивает также наше более широкое понимание «ситуации человека» в современном мире.

Я хочу закончить свой доклад цитатой из Нормана Мейлера, имеющей отношение к нашей теме:

«Демократия — непрочная вещь. Я думаю, что естественной формой власти для большинства людей, из-за глубокой гнусности человеческой природы, является фашизм. Фашизм — более естественное состояние, чем демократия. Оптимистически утверждая, что мы способны экспортировать демократию в любую страну по нашему выбору, мы можем парадоксальным образом поощрять фашизм и у себя, и за рубежом. Демократия — это состояние благодати, достигаемое только теми странами, в которых многие люди готовы не только наслаждаться свободой, но и тяжело трудиться, чтобы эту свободу поддерживать».

 

Перевод З. Баблояна.

Научная редакция И. Романова.

 

Библиография

 

Arendt  H. (1963) Eichmann in Jerusalem: A Report on the Banality of Evil, New York: Viking Press. Revised and enlarged edition, 1965.

Baehr Peter (2000) The Portable Hannah Arendt,  London: Penguin Books.

Baumann Z. (1989)  Modernity and the Holocaust, Oxford Polity Press.

Bell D. (1996) Primitive Mind of State.  Psychoanalytic Psychotherapy, 10 45-58.

Bell D. (2007) ‘Anything is possible and everything is permitted’. Psychoanalytic Reflections on Hannah Arendt’s Elements of Totalitarianism’ — paper given to IPA Congress, Berlin 2007.

Bion W. (1962) Learning from Experience, London: Heinemann.

Brown, N. O. (1959) Life against Death: The Psychoanalytical Meaning of History, Wesleyan University Press, Middletown U.S.A.

Feldman M.  Projective Identification: the analyst’s involvement. Int. J. Psycho-Anal. (1997) 78 227-241.

Feldman M. (2000) Some views on the manifestation of the death instinct in clinical practice International Journal of Psychoanalysis, 81 53-65.

Freud S. (1911) Psycho-analytical notes on an autobiographical account of a case of paranoia (Dementia Paranoides), SE 12.

Freud S. (1920) Beyond the pleasure principle, SE 18.

Freud S.  (1930) Civilisation and its discontents, SE 21.

Freud S. (1924) Neurosis and psychosis, SE 19.

Freud S. (1925)  Negation, SE 19.

Freud S.  (1937) Analysis terminable and interminable, SE 23.

Laplanche J. Life and Death in Psychoanalysis. Translated by Jeffrey Mehlman. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1976.

Segal H. (1987) Silence is the real crime, in Psychoanalysis, Literature and War, ed. Steiner J., New Library of Psychoanalysis, Routledge: London, 1997.

Segal H. (1993) The clinical usefulness of the concept of the death instinct, in Psychoanalysis, Literature and War, ed. Steiner J., New Library of Psychoanalysis. Routledge: London, 1997.

Segal H. (1997) From Hiroshima to the Gulf war and after socio-political expressions of ambivalence, in Psychoanalysis, Literature and War, ed. Steiner J., New Library of Psychoanalysis. Routledge: London, 1997.

Wollheim R. (1971) Freud. Fontana: London.

 

* Bell, D. The Death Drive: Phenomenological perspectives in contemporary Kleinian  theory. Доклад, прочитанный на конференции «Ханна Сигал сегодня», Университетский колледж Лондона, 2-го декабря 2007 года.

[1] Мы используем в тексте переводы как Б. Пастернака, так и Н. Холодковского — Прим. перев.

[2] Развитие способности мыслить требует, чтобы «были утрачены объекты, которые некогда приносили истинное удовлетворение» (Фрейд), что вполне соответствует «нет-груди становится мыслью» у Биона.

[3] Это мир, предшествующий крупному различению, которое вносит в психическую жизнь учреждение принципа реальности, когда «в психике представлено уже не приемлемое, но реальное, даже если оно оказалось неприемлемым» (Freud 1911).

[4] Эта ситуация приводит мне на ум ту группу пациентов, которые как будто понимают интерпретации аналитика и соглашаются с ними, но, как мы потом узнаем, тихо их модифицируют и потому воспринимают совершенно иначе. Такие измененные интерпретации не ставят новые вопросы, не открывают новые возможности, но только подтверждают картину мира пациента, демонстрируют ему то, что он уже «знает». Например, некий комментарий «демонстрирует», что аналитик раздражен или соблазняет пациента. Если иногда аналитик действительно немного раздражен, пациент только это и видит, а все другие аспекты уничтожаются, что подтверждая внутреннюю картину аналитической ситуации, в которую пациент, так сказать, верит нутром; очень часто пациент считает, что эту веру аналитик с ним разделяет, хоть и не признает.

[5] Более подробно о значимости работ Ханны Арендт для психоанализа я говорил в докладе, прочитанном на конгрессе МПА в 2007 году.

[6] События 11-го сентября были уникальными, но не грянули, как гром среди ясного неба. Элементы, которые в конечном счете привели к этой катастрофе, были нарывами, гноящимися уже очень давно. Однако сама катастрофа была такой смесью предсказуемых исторических сил, действовавших как тенденции (ненависть, продуцируемая колониальным и нео-колониальным наследием, растущая ненависть к Запалу, проблемы на Ближнем Востоке, обращение к фундаментализму как отходу от Запада и т. д.), и совершенно непредсказуемым историческим сочетанием событий.

[7] Некоторые считают, что открытие Фрейдом влечения к смерти обусловлено внешними факторами, такими как биографический факт его заболевания раком или тягостный исторический факт Первой мировой. Аргументы такого рода исходят из того допущения, что концепция влечения к смерти бессмысленна, и мы имеем дело с причудливым отклонением у Фрейда, вкупе с некоторым «диким анализом». Даже если б это было справедливо, и упомянутые внешние факторы сыграли свою роль, усилив восприимчивость Фрейда к деструктивным действиям, саму концепцию это никак не затрагивает. Можно легко показать, что семейная ситуация Фрейда определенным образом связана с открытием им Эдипова комплекса, однако это не служит аргументом против Эдипова комплекса. Происхождение идеи никак напрямую не связано с ее истинностью; как говорится, даже очень хорошие идеи могут приходить из странных мест… Между тем доказано, что концепция влечения к смерти описывает те явления, которые не охватываются уже существующими теориями, а также осуществляет необходимую теоретическую работу. Уоллхейм (Wollheim 1971) в своей отличной короткой книге о Фрейде убедительно показывает, что концепция влечения к смерти связана с теоретическим напряжением, возникшим еще в работе о нарциссизме, тем напряжением, что угрожало необходимому для теории Фрейда дуализму; теория влечений к жизни и смерти, говорит он, восстанавливает глубокий дуализм психической жизни. Интересно, что очень похожие соображения приводит Норман О. Браун (Norman O. Brown 1959).