Критерии интерпретации [i]
Сьюзен Айзекс
I. Введение
Вопрос о критериях, посредством которых мы проверяем правильность (test validity) наших убеждений в аналитической работе, — это вопрос большой практической важности в каждодневном осуществлении нашей работы, когда мы размышляем о прогрессе и сопротивлении прогрессу наших пациентов. Он входит в обсуждение спорных тем между аналитиками, поскольку каждый, кто выдвигает новые соображения, может и должен быть готовым к критике относительно основания его взглядов, а также проверок, которым он их подверг, и найденных подтверждений (tests and verifications). И наконец, он обладает центральной значимостью в формулировании нашей теории для не-аналитической публики, которая имеет право подвергнуть критике наши предпосылки и выводы, а также – ознакомиться с нашими методами проверки и подтверждения.
При подготовке студентов по общей психологии и детскому развитию я постоянно подчеркиваю ключевую значимость метода и показываю, что гипотезы или выводы можно оценивать исключительно по методам, на которых они основаны. Это безусловно верно также по отношению к анализу, и не только аналитической теории в целом, но также ко многим конкретным спорным темам, которыми мы все интересуемся. В конечном счете различия во мнении относительно факта или теории, как правило, сводятся к различиям в методе, методах открытия и методах проверки и подтверждения.
II. Материал нашей работы
Психологические данные, на которых мы формируем наши суждения касательно бессознательного чувства, желания или намерения пациента, его забытой истории или вытесненного знания о прошлых событиях, не только очень обширны, но и очень различны по своей природе. Невозможно должным образом оценить их разнообразие и сложность в кратком резюме. В общих чертах их можно классифицировать таким образом:
1. Факты о поведении пациента, когда он входит в кабинет и покидает его и пока он находится на кушетке, в том числе все детали жестикуляции, тона голоса, темпа речи и мимики, каждое обыкновение и каждая перемена в поведении и проявлениях; каждый признак аффекта или перемены аффекта, его конкретный характер и интенсивность в их ассоциативном контексте.
2. Свободные ассоциации пациента, со всеми подробностями содержания и стиля высказывания, в том числе все очевидные умолчания, а также то, что было сказано, все акценты и искажения акцентов. Особыми моментами являются повторение рассказов об инцидентах, а также аффективный и ассоциативный контекст, в котором оно происходит; перемены, происходящие в материале памяти или в способе упоминания о людях или сопутствующих фактах; идиосинкразические фразы или манеры речи; отбор пациентом фактов и деталей для комментирования — при этом умолчания следует столь же тщательно отмечать, как и упоминания, например, в отношении всякого реального инцидента, который произошел в аналитическом кабинете, общественной жизни или собственной жизни пациента либо его семейной истории.
3. Сновидения пациента и его фантазии в состоянии бодрствования, вместе со всеми ассоциациями.
4. Его поведение и установки к другим людям во внешнем мире, как о них рассказывает он или (иногда) сообщают эти люди либо как они это видели.
Я бы подчеркнула, сколь много внимания аналитик уделяет поведению во всех подробностях своей работы. Как аналитики мы не должны прибегать к ложному противопоставлению аналитических и поведенческих исследований. Это противопоставление полезно для наших критиков, но оно ложное. Фрейд учил нас замечать последовательности и связи в поведении, которые ускользают от внимания других людей.
III. Наше восприятие бессознательного значения
Когда мы слушаем ассоциации и отмечаем поведение и признаки аффекта у наших пациентов, у нас самих возникают определенные психические процессы, отчасти осознаваемые, отчасти бессознательные. Мы можем, например, намеренно вспомнить конец последнего сеанса, отмечая материал пациента в начале нынешнего сеанса, или намеренно попытаться сравнить, что пациент говорит сегодня об определенном человеке, с тем, что он говорил неделю или месяц назад. С другой стороны, воспоминания о том, что он сказал раньше, о фактах, которые мы уже установили, спонтанно всплывают в нашем сознании. Мы напрямую, посредством бессознательного процесса, оцениваем настроение пациента, его аффект, его отношение к нам. Если наша собственная психика функционирует свободно, так что мы чутки и чувствительны к ситуации переноса, не заторможены в своей памяти и своем суждении о нынешнем материале или о пациенте в целом, если мы способны идентифицироваться с пациентом, с пациентом в целом, но не слишком тесно или автоматически с какой-то конкретной гранью, которую он представляет в данный момент, значение его слов и поведения становится для нас очевидным. Точно так же, как ассоциации пациента на манифестное содержание сна, вызывающие новые мысли, новые воспоминания, новый аффект, новые фантазии, разбивают манифестное содержание на как будто несвязанные фрагменты и затем собирают из них совершенно другое целое динамической значимости, — так же и материал целого сеанса или целой фазы анализа производят фрагменты значения, прошлой и нынешней значимости, которые, по мере того, как развертывается сеанс или целый период, постепенно формируют собой новое и более глубоко значимое целое. Иногда одна ремарка, раскрывающая особую фантазию, воспоминание или установку психики, один комментарий к реальной ситуации придают значение каждой детали того, что произошло раньше, и тогда весь остальной материал становится на свое место и становится постижимым целым. Иногда это проявление значения — постепенный и накопительный процесс.
И это осознание глубинного значения материала пациента иногда описывается как интуиция. Я предпочитаю избегать этого термина из-за его мистических коннотаций. Процесс понимания может быть в большой степени бессознательным, но он не мистический. Лучше он описывается словом «восприятие» (perception). Мы воспринимаем бессознательное значение слов и поведения пациента как объективный процесс. Наша способность видеть его, как я сказала выше, зависит от великого множества процессов у нас самих, отчасти осознаваемых и отчасти бессознательных. Но это объективное восприятие того, что есть в пациенте, и оно основано на реальных данных.
Стараясь пояснить аналитическую работу студентам-не аналитикам, я привыкла давать им ряд примеров, начиная с довольно очевидных, которые только самый заторможенный человек не способен уловить. Скажем: пятилетний мальчик однажды за едой, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал очень подавленно: «Мне не нравятся сны: они ужасные»; и затем, после паузы: «и еще вот что — я их не вижу».
И вот я обнаруживаю, что все слушатели, за исключением самых непонятливых, замечают, что в своем отрицании мальчик фактически делает позитивное заявление, а именно, что его сны столь ужасны, что он хотел бы не видеть никаких снов, и вспоминать их — выше его сил. Обычный слушатель не формулирует свое понимание этого в концептуальных терминах, как научены делать аналитики, используя его как средство обобщения механизма отрицания; но каждый воспринимает непосредственное конкретное значение. От такого примера, который способен осознать человек с улицы, можно шаг за шагом перейти к примерам слов и поведения, которые сообщают свое значение только проанализированным и аналитически подготовленным людям; но нет существенного различия в процессе восприятия бессознательной психики через явные слова и поведение между такими простыми примерами и теми, с которыми мы имеем дело на аналитическом сеансе. Различие заключается в степени образования. Посредством собственного анализа и совокупного опыта других аналитик подготовлен к восприятию значений, которые могут быть скрыты от неподготовленного разума. Таким образом, наше восприятие становится тренированным, отчасти на непосредственном опыте нашего собственного анализа и слушанья других. Мы приходим к пониманию различных механизмов психической жизни, переживая их в себе и с нашими пациентами. Но отчасти это образование концептуальное, поскольку мы применяем к нашему конкретному материалу более широкое знание, почерпнутое в более общих исследованиях, такое как факты явной сексуальной жизни у детей и взрослых, прямое наблюдение вне анализа за разговорами и поведением маленьких детей и систематизированное знание о последовательности фаз их развития. Если такое знание было хорошо и по-настоящему усвоено, оно неявно работает в нашем восприятии, точно так же, как знание привычек, оперения и расселения птиц у орнитолога неявно функционирует в его восприятии, когда он смотрит на новую перелетную птицу весенним днем. Но в любой момент в своей работе мы можем намеренно вызвать в памяти, систематическим образом, наше знание о том, что делают люди или дети разного возраста, в реальности или в фантазии, или сравнительные факты сексуальной жизни, чтобы рассудить, является ли некий опыт, скорее всего, истинным — или это только фантазийная часть истории.
IV. Проверка и подтверждение наших восприятий
Я заявила, что наше понимание бессознательного значения в аналитической работе имеет характер восприятия; восприятия, а не умозаключения. Однако так же, как умозаключение, оно может получать и получает подтверждение или исправление множеством различных образов.
Давайте начнем с рассмотрения того, что происходит, если наша интерпретация неправильна.
Как мы знаем, интерпретации могут быть неправильными в двух отношениях: они могут быть (а) ошибочными, и (б) неполными. Если мы не совсем уж новички и не «дикие» аналитики, довольно нелегко сделать совершенно ошибочную интерпретацию; это может случиться с начинающим. Если то, что мы говорим, никак не связано с тем, что на самом деле происходит в психике пациента, это оставляет его безучастным. Несомненно, если мы продолжим высказывать совершенно ошибочные утверждения, пациент начнет что-то предпринимать в связи с этим. Если мы так себя ведем, то определенно будем выказывать признаки аффекта у себя, либо сомнения и спутанности, либо тупой и догматической псевдо-уверенности; и на эти признаки аффекта у нас пациент безусловно будет реагировать. Из-за своих тревог и разочарований он оставит нас и больше не вернется. Иначе говоря, он будет реагировать соответственно аффективному состоянию психики аналитика, которое привело к этой тупости, неуверенности или ошибкам. Такая ситуация определенно будет значить, что мы не слушали, что говорил пациент; среди подготовленных аналитиков это безусловно редкость.
Гораздо более обычной, — фактически, время от времени она встречается в опыте каждого из нас, — является интерпретация, ошибочная своей выборочностью или акцентом; своей неполнотой или тем, что слишком подчеркивает один аспект истины в ущерб другому. Мы знаем, что такие интерпретации — неполные или с ошибочным акцентом — могут вызывать сильнейшие отклики у пациента. Появляются признаки острой или неконтролируемой тревоги того или иного вида, соответственно пациенту и конкретному характеру нашей ошибки. Тревога может быть такого вида и степени, что вообще останавливает анализ или угрожает его оборвать. Мы привыкли распознавать эти отклики как знак того, что наши слова выразили либо половинчатую, либо искаженную истину, и нуждаются в добавлении или исправлении. Если затем мы оказываемся способными на то, чтобы познать свои ограничения и слушать объективно слова и то, как пациент выражает свою тревогу, он зачастую показывает нам, в чем заключается наша ошибка и каков именно характер нашей оплошности.
Каждый пациент делает это по-своему. Одна из моих пациенток, если я пропускаю важную тему в ситуации переноса на сеансе или делаю неверный акцент на одной ее части, обязательно приносит мне пропущенную или недооцененную тему на следующий день, полностью разработанную и развитую по отношению к ее мужу — или за это время реализованную, или просто прочувствованную. Это происходит самым отчетливым образом; настолько отчетливым, что если к концу сеанса я осознаю такую ошибку в моей интерпретации, но уже не успеваю ее исправить, то могу уверенно предсказать характер ее отношений с мужем в промежутке между сеансами и природу ее ассоциаций в начале следующего сеанса. Такой механизм дает аналитику очень сильный мотив избегать этих временных ошибок, поскольку они так значительно нарушают внешнюю жизнь пациента; но он обеспечивает превосходное подтверждение истинности наших интерпретаций.
Другие пациенты иным образом делают то же самое для нас — лишь при том условии, что они в целом доверяют нашему пониманию.
Теперь рассмотрим правильные интерпретации; и обсудим вначале:
А. Интерпретации, касающиеся настоящего, будь то бессознательных чувств, фантазий или намерений, либо внешней ситуации. Мы получаем подтверждения и доказательства, среди прочего, таким образом:
1. С предсознательными интерпретациями, или такими, которые касаются внешних фактов, пациент может вербально соглашаться. Ребенок может в самом деле сказать: «Да, как вы узнали — кто-то вам сказал?» Или: «Как вы узнали — вам такие идеи тоже приходят в голову?»
2. Интерпретации бессознательных тенденций могут приводить к тому, что они становятся осознаваемыми, если не сразу, то через некоторое время. Ранее такая тенденция лишь подразумевалась в ассоциациях или в поведении, а теперь может происходить сознательная разработка образов и значения образов, с осознаваемым сотрудничеством и соответствующим эффектом.
3. Могут быть дальнейшие ассоциации, специфический характер которых подтверждает наше мнение, либо усиливая бессознательную установку или фантазию, которые были проинтерпретированы, либо связывая их со внешними ситуациями в отношении пациента к нам или к другим людям.
4. Могут происходить такие изменения ассоциаций и установки, которых мы должны ожидать, учитывая то, что мы уже знаем об общих способах реагирования пациента и о его специфическом способе реагировать на то, что мы знаем о нем нечто особое. Например, может происходит осознанное отрицание, в таких терминах, что оно дает подтверждение, если выражает такие вину и ужас, которые человек будет испытывать тогда и только тогда, когда предшествующая интерпретация была правильной.
5. Пациент на следующий день может рассказать сон, который продолжает, развивает и делает более очевидными бессознательную фантазию либо намерение, которые были интерпретированы. И не только так, он может сразу после нашей интерпретации вспомнить сновидение, которое раньше нам никогда не рассказывал, — но этот сон уже был частично проанализирован до его сообщения, поскольку некоторое его существенное значение было выражено в поведении на кушетке или других его ассоциациях, и ослабление тревоги, связанной с этой частью скрытого содержания сна, сняло вытеснение с самого сновидения.
6. Могут возникнуть воспоминания о реальном прошлом опыте в результате интерпретирования нынешних бессознательных тенденций, воспоминания, связывающие эти тенденции с реальным опытом и делающие и то, и другое более понятным.
7. Умозаключения относительно внешних ситуаций, которые пациент ранее отвергал, он теперь может принимать или выводить по собственной инициативе после интерпретации бессознательных чувств либо фантазий, которые теперь считаются ответственными за отрицание.
8. Одно из наиболее важных подтверждений правильности тех или иных конкретных наших интерпретаций — это возникающее в результате ослабление конкретных тревог. Оно может выказываться по-разному. Например, могут появиться телесные признаки освобождения от тревоги, такие как расслабление мускулов, ранее напряженных, прекращение ранее бесконечных или стереотипных движений, перемена в тоне голоса. У ребенка мы можем видеть облегчение по его мимике, голосу, движению и положению тела, а также по последующим переменам в игре, которая становится богаче, свободнее и разнообразнее.
9. Разрешение тревоги видно также в ассоциациях пациента, которые могут показывать, что изменилась вся бессознательная фантазийная ситуация в целом, возникает новый материал в результате правильной интерпретации. Тут дело, однако, не только в ослаблении тревоги, но и в перемене ее направленности. Обнаруживаются новые проблемы, с новыми тревогами, связанными особым образом с теми, которые только что были проинтерпретированы. Мы учимся искать эти особые связи и использовать их для проверки наших интерпретаций. Например, когда были проинтерпретированы фантазии, разрабатывающие преследующее материнское имаго, и эта тревога ослабевает, пациент может оказаться более способным занять женскую позицию, идентифицируясь с матерью, как в фантазии, так и в воспоминаниях; но это в свою очередь принесет тревоги, связанные с сексуальными и агрессивными аспектами опасного отцовского имаго; их анализ вызовет дальнейшее облегчение и снова перемену внутренней ситуации, с ним связанную.
10. Эти перемены в объеме и направлении тревоги имеют самую большую значимость в переносной ситуации. Действительно, именно то, что происходит в переносной ситуации, обеспечивает нас решающей проверкой правильности наших восприятий. Верная интерпретация может менять фантазийный образ аналитика, превращая его из опасной в полезную фигуру. В случае ребенка комната может казаться наполненной ужасными рычащими львами; и когда интерпретируется значение этой фантазии в смысле ужаса ребенка перед аналитиком, львы становятся добрыми и дружелюбными. Однако верная интерпретация не тормозит дальнейшее развитие фантазии, как будет делать обычное утешение (reassurance). Если интерпретация была и истинной, и полноценной, фантазии будут развертываться с большим богатством и воспоминания будут всплывать с большей свободой, будь то в игре ребенка или в словах взрослого.
11. Таким образом, мы зачастую можем многими способами предсказывать ход анализа, как его общее течение, так и непосредственное будущее в подробностях. Такие предсказания, сформулированные или нет, могут исполняться весьма впечатляюще и с большой научной ценностью, свидетельствуя о правильности наших восприятий и выводов, то есть наших интерпретаций.
Но достаточно о наших интерпретациях, касающихся текущих бессознательных тенденций или реальных событий.
Теперь давайте обсудим наши реконструкции прошлой истории и прошлых чувств пациента.
Мы приходим к заключению, что то-то и то-то происходило в прошлом, сводя воедино уже известное о прошлом опыте пациента с теми его установками, чувствами и поведением по отношению к людям в настоящем, что он демонстрирует нам здесь и сейчас; и прежде всего по его бессознательным и предсознательным установкам по отношению к нам как его аналитику. Обычным источником свидетельств является повторение некоего раннего отношения, которое пока что не всплыло в памяти. Подробности поведения пациента на кушетке, со всей его аффективной окраской, часто позволяют нам прийти к выводу, что не просто происходило то-то и то-то, но что оно произошло в таком-то возрасте, поскольку это поведение столь характерно для ребенка в данный период жизни. Как правило, мы также располагаем сопутствующей информацией, в которую можем встроить свои интерпретации и которая связана с нашим мнением об исходной датировке того поведения, которое сейчас воспроизводится. Повторение этого фрагмента поведения, часто сопровождающееся воспоминанием в ряде различных контекстов, контекстов с определенным качеством правдоподобия, позволяет нам сделать выводы о прошлом реальном опыте.
Подтверждение этих выводов затем бывает разным. Например: (а) новые воспоминания, либо те, которые пациент еще не рассказывал нам, либо давно забытые, возникают в результате наших интерпретаций; (б) такие воспоминания могут прямо подкреплять наши выводы, могут быть новыми примерами такого же рода, или, отличаясь от наших умозаключений, могут все же быть с ними связанными, исторически или психологически; (в) может возникать дальнейший ассоциативный материал, который объясняет забывание этого или другого опыта, а также нынешние установки; (г) подтверждение может быть получено из внешних источников, таких как друзья и отношения. Подобное подтверждение извне не необходимо для аналитической работы как таковой, но полезно с научной точки зрения, как дополнительное и независимое доказательство. (д) Мы можем исправить свое впечатление о прошлом пациента, обращаясь к нашему общему знанию о том, как именно ведут себя люди в том или ином возрасте, и о различных фазах развития, социального, интеллектуального и сексуального; принимая во внимание не только общие характеристики различных возрастов, но также известный спектр индивидуальных различий.
И наконец, обозревая наши накопленные индивидуальные истории и знание индивидуальных механизмов для общей формулировки психоаналитической теории, мы учитываем такие общие принципы научного метода, как внутренняя согласованность различных частей теории, диапазон и разнообразие фактов, которые она излагает и делает понятными.
Это далеко не полное описание наших способов проверки и доказательства, но оно должно служить указанию на их тип и спектр.
V. Психоанализ как научный метод
Теперь давайте рассмотрим преимущества и ограничения психоанализа как научного метода и его отношение к другим техникам исследования.
Понятно, что отношение аналитика к психике пациента не такое и никогда не будет таким, как у физика или биолога к своему материалу. Мы имеем дело с живой психикой, в живом отношении к нам самим, и не можем пребывать вне этого отношения, совершенно безучастными.
Более того, наш материал ежесекундно меняется. Мысли, чувства и намерения наших пациентов не остаются неизменными, пока мы изучаем и сравниваем их. Происходящие перемены сами по себе являются частью нашего фактажа (evidence). Они не только дают нам новые данные, но и сами по себе являются данными, благодаря которым мы достигаем понимания истории и нынешней жизни пациента.
Однако все больше признается, что идеалы естественных наук не обеспечивают истинные критерии научного метода для психолога. Эту истину принимают даже те наблюдатели и экспериментаторы, которые изучают более узкие и более объективные сферы психики, описывают поведение само по себе, законы обучения, исследуют запоминание, забывание и воображение на сознательном уровне. Прежние попытки сформировать психологические методы по лекалу естественных наук оказались бесплодными для экспериментаторов. Как недавно отметил один из ведущих ученых, специалист по экспериментальной психологии вынужден быть настолько же врачом, насколько и экспериментатором. Иначе говоря, он вынужден признавать, что изучает сложные отклики высокоразвитого организма, возникшие для удовлетворения требований чрезвычайно нестабильного и изменчивого объективного окружения. Но если насильственно упростить окружающую среду, чистым суеверием будет полагать, что отклики субъекта также упростятся соответствующим образом. Они изменятся, но точно так же могут стать еще более сложными. «Чтобы наши эксперименты были убедительными, нам необходима стабильность детерминации в объективных определяющих факторах, а не простота структуры. Стабильность детерминации сравнима со сложностью и даже со значительной изменчивостью объективных детерминантов».[1]
Во многих недавних академических исследованиях психологических феноменов у детей и взрослых были предприняты попытки изобрести экспериментальные и наблюдательные методы, соответствующие сложным и динамичным откликам людей, не редуцируя объективную ситуацию к ложной и бесплодной простоте. Такие исследования все более приближаются в этом отношении к методу аналитика.
Если стабильность объективных условий является одним из требований, которым должна удовлетворять научная техника, насколько психоанализ может пройти это испытание? В одном отношении может, в другом — нет. Мы действительно стараемся поддерживать постоянную ситуации, которая приближается к стабильной объективной ситуации экспериментатора; и не только в отношении физической организации нашей работы, но гораздо более существенно — в отношении психологической атмосферы. Мы изо всех сил стараемся поддерживать нашу установку к пациенту спокойной, объективной и ненарушенной его словами, чувствами или поведением по отношению к нам или другим людям. Наши собственные реакции на него, наши реальные отклики, в отличие от фантазий и чувств пациента касательно нас, имеют постоянный характер, с искренними целями понимания и помощи пациенту в понимании. (Само собой, я не объявляю аналитика непогрешимым; ни он, ни экспериментатор не владеют совершенной техникой. Я говорю о сути дела. Когда мы терпим неудачу, у этой неудачи есть причины, и наша задача — разобраться в ситуации и исправить ее, если мы в состоянии это сделать.)
Однако имеется существенное и глубоко значимое отличие между нашим методом и методом только наблюдателя. Мы не только слушаем и записываем, мы отвечаем. И таким образом мы меняем ситуацию своими действиями. Наша обязанность по отношению к пациенту заключается не в том, чтобы давать ему нейтральное экспериментальное задание, которое он, если захочет, может забыть через секунду, и которое никогда не имеет никакого персонального значения; но в том, чтобы говорить ему нечто, возможно, чрезвычайно болезненное, пугающее или унизительное, нечто, чего он всю свою жизнь старался не слышать и не знать о себе; наши слова оказывают максимально возможное динамическое влияние и могут менять ситуацию почти до неузнаваемости.
Однако даже это не отменяет совсем научное требование постоянства и объективности условий. Мы не стремимся так изменять психику наших пациентов, как это делают преподаватели, чиновники или политики. Мы не пытаемся формировать их согласно нашим представлениям о том, какими они должны быть, — но стремимся лишь дать им возможность самим изменять себя, благодаря пониманию своих собственных глубинных желаний и противо-желаний (counter-wishes). Мы озабочены не своими целями, но целями пациентов. Поскольку мы рассказываем пациенту лишь о тех его чувствах, фантазиях, намерениях или мыслях, которые он нам продемонстрировал, стремимся только сделать осознаваемыми его бессознательные тенденции, выражая их словами, когда он не может это сделать самостоятельно, мы, фактически, поддерживаем постоянную объективную ситуацию дружественной правдивости и правдивой доброжелательности. И эта постоянная атмосфера правды, дружественности и объективности абсолютно необходима как для нашей терапии, так и для нашей науки. Это единственный фундамент, на основе которого могут происходить проясняющие и целительные перемены в самом пациенте. Поэтому мы обладаем максимально мощным мотивом для поддержания этой атмосферы изо всех сил.
Другим важным элементом научного метода является изоляция факторов в каждой ситуации, чтобы получить дифференциальный отклик. Этой цели мы не можем достичь сколько-нибудь подробным или намеренным образом, поскольку в гораздо большей степени являемся наблюдателями, чем экспериментаторами. И все же в одном широком и значимом смысле мы это все время делаем. Само постоянство создаваемых нами условий, наша отстраненность и объективность обеспечивают подобную изоляцию. Мы говорим пациенту о себе как можно меньше, рассказываем о нашей частной жизни, наших личных целях и ценностях как можно меньше именно для того, чтобы вывести пациента на яркий свет. Задача нашего поведения по отношению к пациенту, тех аспектов наших реальных самостей, которые действительно с ним взаимодействуют, нашей доброжелательности, нашей дружественности, нашей терпимости, наших беспристрастных целей, нашего преследования аналитической цели и только ее одной сами по себе усиливают научную изоляцию чувств, воспоминаний и фантазий пациента, прежде всего — его отношения к нам, которое воспроизводит и выражает его истинные бессознательные цели касательно его родителей. Таким образом мы изолируем психологические факторы, отделяя их от обстоятельств. В аналитическом кабинете мы ограждаем психику пациента от таких вторгающихся внешних стимулов, поскольку обнаружили, что лишь постольку, поскольку мы способны это делать, будут раскрываться его глубочайшие секреты, и давно преданные забвению фантазии, отвергнутые желания и скрытые тревоги поднимут головы и выйдут на свет понимания.
Другое общее место научного метода — это повторение ситуаций, либо исследователями–первооткрывателями, либо другими учеными, чтобы можно было проверить или исправить первые умозаключения. Мы определенно не можем добиться повторения в самом строгом смысле, поскольку каждое переживание меняет живую психику, и каждое слово или каждый взгляд аналитика влияет на чувства пациента и его отклики на аналитика. Отношение к нам пациента сегодня не то же, каким оно было вчера. Мы не можем снова и снова воспроизводить в точности одну и ту же ситуацию, чтобы испытать и уточнить наши интерпретации. Это затруднение, однако, свойственно не одному лишь психоанализу; оно характерно для каждого значимого типа психологического исследования. Всего лишь видимость экспериментального повторения можно создать, только выбирая нейтральный материал и работая со взрослыми. Никто, работающий с детьми в любой сфере, не может себе представить, будто для него возможно воспроизвести абсолютно похожую ситуацию сегодня, вчера и завтра. Время, рост и эмоция непреклонно вносят возмущения в функционирование экспериментальной машины.
Однако повторение все-таки происходит другим образом. Каждый пациент воспроизводит одну и ту же существенную ситуацию снова и снова, всегда с отличием, но с одной и той же общей структурой — например, одни и те же чувства и фантазии страха, подозрения, непокорности, гипер-компенсированной любви или ненависти к нам. Некоторые имеют обыкновение повторять в последовательных фазах анализа свой рассказ о том или ином конкретном инциденте в своей жизни. Такие повторения, составная часть всякого анализа, дают нам шанс не только замечать новые элементы в ситуации или рассказе, с переменами в аффекте, но и также подтверждать или модифицировать наши прежние умозаключения касательно значения этой ситуации или инцидента в истории пациента.
Одно из существенных затруднений нашей работы, с научной точки зрения, состоит в том, что воспроизведение ситуации другими с тем же пациентом — невозможно. В большинстве других областей психологии возможно, чтобы присутствовал не один наблюдатель, так что можно сравнивать записи и суждения. В аналитической работе это совершенно исключено, — серьезный недостаток и для нас, и для широкой публики. Но мы не можем изменить этот факт и должны принять его как ограничение для чистой науки, наложенное на нас самой природой человеческой психики.
Противопоставить этому очень реальному научному ограничению нашей работы, однако, мы можем одно из ее великих преимуществ, а именно: то, что изучение каждого индивидуума чрезвычайно интенсивное. Ни в какой другой области науки изучение одного организма, одной психики не проводится столь долго и столь исчерпывающе. В противовес малому количеству наших пациентов мы обладаем огромной массой материала со всеми мельчайшими взаимосвязями данных. Это дезориентирующее предубеждение в сфере психологии, почерпнутое из естественных наук, — полагать, что количество случаев важнее, чем условия и обстоятельность наблюдения. Если вместо количества человек мы обратим внимание на огромное изобилие данных, разнообразие ситуаций, даже просто количество часов наблюдения, то можем заявить, что количественный статус нашей работы весьма высок.
Перевод З. Баблояна.
Научная редакция И.Ю. Романова.
[1] F. C.
Bartlett, Nature, August 31, 1929.
[i] Isaacs, S. (1939) Criteria for Interpretation. International Journal of Psycho-Analysis, 20:148-160.