Отчаяние и инстинкт смерти: куда повернуть?
Раман Капур
Биография:
Доктор Раман Капур — руководитель, клинический психолог-консультант (специализируется на психотерапии) благотворительной организации «Порог», занимающейся охраной психического здоровья в Северной Ирландии (ведение терапевтических сообществ/атмосфер). Ранее был директором курса магистерской программы психоаналитической психотерапии в Университете Королевы (Белфаст), а также работал в учреждениях Национальной службы здравоохранения в Блэкберне и Лондоне. Опубликовал более 35 статей на темы психотерапии, охраны психического здоровья, травмы, психотерапевтических исследований, взаимоотношений в организациях, а также книгу «Смятенная душа Северной Ирландии» о волнениях последних 30 лет. В 2012 году был посвящен Королевой в кавалеры ордена Британской Империи за работу в службах охраны психического здоровья в Северной Ирландии. Доктор Капур принимал участие во многих телевизионных и радио-программах, а также их создании; в 2016 году в издательстве «Karnac Books» (Лондон) вышла его книга «Психиатрическая реабилитация: психоаналитический подход к выздоровлению».
Введение
Столкновение с отчаянием и ущербом в повседневной жизни и в консультационном кабинете — отрезвляющий опыт для всех нас. Наша первая реакция — отвернуться и не вникать в мучительные и иногда невыносимые мысли и чувства другого человека. Неизбежно имеется вариант отрицания реальности и маниакальной защиты от того, что видим мы, или, в терминах Джона Стайнера, ухода в наши собственные психические убежища.
Оба эти душевные состояния по сути — притворство, поскольку мы не готовы признать этот эмоциональный водоворот и броситься в него, хотя точно знаем, что он существует, но его тяжело выносить.
В данном докладе я надеюсь описать трудоемкую задачу распознания, рассмотрения и проработки трех напряженных историй, частью которых я оказался. Польза от этого, как гласит название данной конференции, полагаю, состоит в репарации и созидательности, поскольку то, что было, по выражению Ханны Сигал, «разорвано в клочья», затем было осторожно и слегка, однако значимым образом, снова собрано вместе. Это, я надеюсь, ослабило отчаяние и создало некоторую надежду на немного более полную жизнь во всех трех описанных ситуациях.
Ома
Субботним днем 15 августа 1998 года в 15:10 в маленьком торговом городке Ома в Северной Ирландии взорвалась заминированная машина. Взрыв унес жизни 29 мужчин, женщин, детей и двух нерожденных младенцев. Более 370 человек были ранены, помещены в больницы или проходили лечение в результате этого взрыва, из них 60 получили серьезные или значительные травмы. Многие другие стали свидетелями этой кровавой бойни, и Северная Ирландия замерла в ужасе. Я четко помню, как, находясь в «трансе», смотрел телевизионные репортажи и съемки с места событий и размышлял о том, как оказывается возможной такая деструктивность и могу ли я что-то с этим поделать? Как говорит Ханна Сигал, «молчание — это настоящее преступление».
Стараясь не уклоняться от этой страшной реальности, я проделал некоторую работу. Одна ее часть предшествовала данному событию, это был проект «Смятенная душа», целью которого было продемонстрировать коллегам и широкой публике эмоциональные последствия волнений в Северной Ирландии, которые вплоть до того времени отрицались. В исследованиях подчеркивались психиатрические последствия контакта с волнениями, но никто не признавал эмоциональные последствия длительного и непрерывного контакта с человеческой деструктивностью для индивидуума и общества. Эта работа была начата в конце 1990-х в Белфасте, с коллегой, специалистом по социальной работе доктором Джимом Кэмпбеллом из Университета Королевы (Kapur & Campbell, 2004). Вторая часть была проделана с персоналом, работавшим с жертвами теракта в Ома.
Я начну с хорошо известного и мощного описания репаративного процесса у Ханны Сигал (Segal, 1964):
«Боль скорби, испытываемая на депрессивной позиции, и репаративные желания, цель которых — восстановить любимые внутренние и внешние объекты, это основа созидательности и сублимации. Эти репаративные действия направлены как на объект, так и на самость. Они предпринимаются отчасти вследствие заботы и вины по отношению к объекту, а также заинтересованности в самосохранении, теперь сориентированной более реалистически. Стремление младенца воссоздать свои утраченные объекты придает ему импульс собрать воедино то, что было разорвано на куски, реконструировать разрушенное, воссоздавать и создавать. В то же время его желание беречь свои объекты приводит его к сублимации своих импульсов, когда они ощущаются деструктивными».
То, что происходит в обществе, неизбежно проникнет, обычно посредством проективной идентификации, в души индивидуумов. Как метко сказала мне одна из моих супервизоров, покойная г-жа Амира Флетчер, «… это как пассивное курение, мысли и чувства входят в нашу душу, знаем мы об этом или нет». Когда я впервые вернулся в Северную Ирландию в 1990-м после 8 лет отсутствия (я провел три года в Лондоне, а перед этим пять — в Блэкберне, городе на северо-западе Англии), то остро осознал, что покинул, когда уехал из Белфаста в 1982-м. Родившись в семье индийцев-эмигрантов в первом поколении в конце 1950-х и прожив в Северной Ирландии 24 года (где я получил профессию клинического психолога в Университете Королевы в Белфасте), я лишь слегка соприкоснулся с волнениями, поскольку мой родной дом находился в маленьком приморском городке, относительно незатронутом религиозными убийствами, бунтами и терактами, которые в таких городах, как Белфаст и Лондондерри (Дерри) происходили регулярно. Также, будучи аспирантом, я жил в более «безопасных» районах и как будто «избежал» многих травм… Однако, когда я вернулся в Северную Ирландию в разгар конфликта в 1990-м и поселился в Белфасте, мне бросилось в глаза, как — по словам Виктора Франкла, который описывал свои переживания в концентрационном лагере, — как «ненормальное стало нормальным».
Ненормальность проявлялась не только в каждодневном принятии, на мой взгляд, актов убийства, осуществляемых в политическом конфликте, но также в дискурсе, отражающем параноидно-шизоидное функционирование. В частности, были заметны несколько типов дисфункциональных объектных отношений. Во-первых, концепция «сурового мужика» (hard man) описывает ригидную структуру внутреннего мира, где идеализирован деструктивный нарциссизм (Rosenfeld, 1987). Любопытно, что Вик Седлак в книге 2019 года «Супер-Эго психоаналитика, Эго-идеалы и слепые пятна», как я заметил, упоминает об этом, описывая один из своих случаев. Эта концепция обладает четырьмя признаками психотической личности, по Биону:
— преобладание деструктивных импульсов, когда человек получает удовольствие посредством садизма, а не любви;
— ненависть к внутренней и внешней реальности;
— ужас перед надвигающейся аннигиляцией;
— переменчивое или хрупкое объектное отношение/перенос.
Во-вторых, душевное состояние «не сдаваться» характеризуется чрезмерно критическим и негибким подходом к разногласию и конфликту, каковы бы ни были деструктивные последствия. Это может перейти в установку «Я начальник и я преподам тебе урок», некий высший авторитет «Я лучше знаю».
И наконец, глубокая подозрительность проявляется в подходе к жизни «атакуй, прежде чем тебя атакуют», когда человек поддерживает у себя высокий уровень настороженности, сверхбдительности или персекуторной тревоги.
Так каково же влияние этого преимущественно параноидно-шизоидного состояния общества на индивидуумов? Два эксперта в области социальной травмы высказываются о воздействии такого социально заторможенного общества следующим образом:
«В идеальном социальном мире индивидуумы были бы способны разговаривать о событиях, которые занимают их мысли. Если воздвигнуты социальные ограничения, так что люди чувствуют, что разговор о значимом личном потрясении нежелателен, расхождение между речью и мыслями будет расти. То есть люди будут думать о кризисе гораздо больше, чем говорить о нем. В этот период социального торможения мы будем наблюдать рост проблем со здоровьем, признаки межличностного конфликта и возросший процент депрессий, тревоги и проблем со сном. Когда уровни как разговоров, так и размышлений о событии стремятся к нулю, эти психологические и медицинские затруднения будут уменьшаться». (Pennebaker & Harber, 1993, p. 131)
Северная Ирландия может похвастаться некоторой интересной статистикой, указывающей на возможность существенной связи дисфункциональных внутрипсихических и межличностных отношений с тем, что общество заморожено в постоянном пост-травматическом состоянии:
— Самый высокий уровень дорожно-транспортных происшествий в Европе;
— Самый высокий процент сердечных приступов в Великобритании;
— Неправильное питание, ведущее к высокому показателю инсультов и связанных с ними проблем;
— Самый высокий уровень как академической успеваемости, так и отставания в учебе в Великобритании;
— Один из самых высоких уровней сексуальных злоупотреблений в отношении детей в Великобритании.
Не могут ли эти и другие показатели характеризовать общество, которое не признало влияния травмы и потому отыгрывает свое внутреннее страдание в различных формах психопатологии?
Далее следует описание двух тем, которые возникли в моей работе по ведению групп поддержки для коллектива «Травма и выздоровление» в Оме. Эти группы поддержки состояли из специалистов в области душевного здоровья и социальной помощи, арт-терапевта и консультанта, которые рассказывали о своей индивидуальной работе с клиентами. Я использую кое-что из этого материала, чтобы проиллюстрировать более широкие процессы в Северной Ирландии, которыми, полагаю, сейчас только начинают заниматься. Когда стихийно возник коллектив «Травма и выздоровление», это был первый в истории «волнений» случай основания службы, рассматривающей эмоциональные последствия человеческой деструктивности. Это, полагаю, выражает бессознательное желание общества сказать, что наступило время «говорить и слушать».
Гнев
Первая часть материала относится к рассказу о человеке, который утратил близкого родственника при теракте и установил контакт с несколькими членами группы поддержки. Он кипел от злости и ненависти. Этот человек типичным образом придерживался высоких моральных принципов, «правота» была на его стороне, а членов группы он воспринимал как дураков с благими намерениями, которые не способны по-настоящему понять глубину его личностной потери. Эта тема уверенности в своей правоте передавалась аурой «святой истины», в которой невозможно усомниться. Всякое сомнение оказалось бы моральным преступлением, и преступник понес бы наказание — его бы выставили в медиа «фигляром» с благими намерениями или человеком, тупо и жестоко обращающим внимание на моменты, которые не касаются его личной борьбы за нравственность.
Такое душевное состояние «сурового мужика» характерно для общества, охваченного «разжигающими проективными идентификациями» (Morgan, 2016), в котором запугивание является нормой. Это не только препятствует мышлению, но также останавливает всякий репаративный процесс, ограничивающий человеческую деструктивность, тем самым ослабляя масштабные проективные процессы. Для этого человека сказать «это я, все это связано с моей несостоятельностью, моей утратой» означало бы такую «катастрофическую перемену», поскольку подвергало бы фундаментальному сомнению психические структуры, которые так и не получили разрешения за как минимум 30 лет «волнений». Однако, хотя конкретно данный человек, наверное, отверг эту возможность «слушать и говорить», общество по крайней мере предложило ему на рассмотрение альтернативу.
Этот момент иллюстрирует описание пересказанной беседы. Член группы поддержки рассказал, как этот человек ворвался в офис, посмотрел прямо ему в глаза и сказал: «Что вы собираетесь сделать, чтобы добиться для меня какой-то справедливости?» За этим последовала оскорбительная тирада, из-за которой сотрудник почувствовал себя бессильным, несостоятельным и временами почти ответственным за страдание этого человека. В данных обстоятельствах сотрудник почувствовал, что его ощущение несостоятельности объясняется нехваткой у него навыков и понимания при работе с травмой, а не тем, что в него поместили. Группа посоветовала сотруднику подумать об альтернативном способе реакции, например таком: «Я знаю, вы считаете всех виноватыми в своей утрате, в том числе меня, и думаю, это единственный известный вам способ сообщить всем, как вы страдаете». Это потенциально давало человеку возможность открыться, пусть и медленно, той идее, что, может быть, нечто происходящее в нем способно помочь ему понять свою ненависть и злость. Возможность самоанализа, а не проекции, и таким образом — некоторый шанс признать и проработать понесенную им утрату.
Стоит упомянуть одно наблюдение, связанное с работой с коллективом «Травма и выздоровление». В травмированных группах неизбежно происходит регрессия к примитивному функционированию согласно базовому допущению зависимости, когда весь авторитет, вся компетенция и потому всемогущество спроецированы в лидера. В Северной Ирландии мы породили политиков с такой харизматической привлекательностью, что привело к:
«… опасному паразитическому отношению, когда лидеру нужна идеализация в качестве собственного источника самоуважения» (Segal, 1995)
Я обнаружил это не только в данной профессиональной группе, но также в других группах и в организации, которой руковожу. Необходимо серьезное мыслительное усилие, чтобы продвинуться к душевному состоянию, более соответствующему «рабочей группе» (Bion, 1962), где существует здоровая слаженность (Hopper, 2003) и минимизация этого патологического лидерства. Чтобы проиллюстрировать перемены в сторону депрессивной позиции/рабочей группы, опишу одно групповое обсуждение.
При этом обсуждении возник вопрос, кто обладает знанием, необходимым, чтобы подобрать психологическое лечение, которое бы помогло пациенту, затронутому терактом. Группа смотрела на меня, а я сохранял молчание — обычное явление при супервизии любых групп. За этим последовала идея, что я, возможно, не знаю, что происходит, и потому молчу. В этот момент возникла идеализация когнитивно-поведенческого подхода. Я как клинический психолог чувствовал, что меня притягивает эта четкая модель, с помощью которой я мог бы объяснить сложность проблемы и таким образом сохранить свой статус эксперта в этой группе. Это притяжение было мощным, особенно потому, что в чем-то я чувствовал себя ужасно некомпетентным, пытаясь начать этот репаративный процесс. Я хотел сделать больше и в машине, когда ехал домой в Белфаст, я часто чувствовал, что хочу повернуть назад и дать группе «золотую медаль», мгновенно улучшив их самочувствие.
Группа молчала. Я ждал. Затем кто-то — опытный специалист в сфере охраны душевного здоровья — высказал идею, которая помогла нам понять обсуждаемого пациента. Я быстро ощутил, как спадает давление на меня, и с радостью почувствовал, как авторитет возвращается в группу. Разумеется, я должен был отказаться от своего нарциссизма и желания, чтобы меня идеализировали. Хотя это обычное явление при супервизии групп, полагаю, эта иерархическая модель понимания проблем здесь особенно превалирует.
Нарциссизм
«Некоторые травмированные люди остаются поглощенными травмой за счет других жизненных переживаний и продолжают воспроизводить ее в той или иной форме для себя и других. Клинически наблюдается, что такие люди испытывают смутное чувство обеспокоенности, скуки и тревоги, когда не занимаются чем-то, напоминающим о травме». (Van de Kolk, 1989, p. 399)
Травматические события атакуют ядро идентичности (self—identity) человека и в то же время могут усугублять психотические аспекты личности, которая может пристраститься к деструктивным процессам. В этом случае внимание масс-медиа может стать нарциссической сценой, на которой люди, травмированные терактом, восстанавливают чувство благополучия и самоуважения, становясь репрезентацией эмоционального страдания. Этот аспект травматического события труднее всего исследовать клинически из-за перверсии источников самооценки — трагедии и боли события. Вот пример этого:
[Из соображений конфиденциальности пример приводится только в устной версии доклада.]
Завершая эту первую историю, я бы хотел поразмыслить над этой работой — через двадцать лет после того, как она происходила. В Северной Ирландии, несмотря на тревоги Брексита, ситуация улучшилась. Перемирие в августе 1994 года и Соглашение Страстной Пятницы ослабили конкретное отыгрывание смертоносных чувств и, полагаю, общество приняло, что подобная человеческая деструктивность — это плохо. Между протестантами и католиками стало меньше напряженности, общество гораздо более разнообразно. Мое индийское сообщество, которое в 1952 году состояло лишь из 8 семей во всей Северной Ирландии, теперь расширилось, охватив семьи второго и третьего поколений, и здесь поселилось множество людей со всего мира. Финансово и экономически мы укрепились, и поток туристов в нашу провинцию такой, которого раньше и быть не могло. Что касается последствий волнений, сейчас существует множество государственных и общественных организаций, предлагающих свои услуги жертвам.
Однако я думаю, что все еще сохраняется подспудная подозрительность касательно «другой стороны» и, когда люди испытывают давление, вновь появляются старые расщепления и напряжения. Хотя общество изменилось до неузнаваемости с того времени, когда я вернулся домой из Лондона в 1990-м году, призрак или тень прошлого все еще присутствует в повседневных отношениях. Возможно, искренние усилия многих людей «восстановить то, что было разорвано в клочья», а также новое поколение родившихся в 1990-х, которые не переживали волнений в их разгаре, сулят лучшее будущее моим внукам.
Отчаяние руководителя
Занимая свое место за (или перед) кушеткой, мы ожидаем — и даже приветствуем проекции наших пациентов. Живое пространство между терапевтом и пациентом это плодородная рабочая почва для того, чтобы испытывать, обрабатывать и контейнировать крайности хороших и плохих элементов пациента в надежде максимально усилить созидательность и производные инстинкта жизни, человеческую заботу о себе самом и других.
Однако занимая свое место в организации, я не ожидал того же самого. Теперь, ретроспективно, это кажется отрицанием реальности, но в свою защиту скажу: насколько я знаю, ни в одной работе не предлагался такой подход «душа нараспашку» (“inside out”) к организационной жизни. Новаторская работа Мензиес-Лайз 1988 года и большая часть последующей работы были сосредоточены на том, как персонал справляется с организационной тревогой, и параллельно — на дисфункциональном лидерстве как причине затруднений в организационной жизни. Подход групповых отношений (Rice, 1965) сосредоточен прежде всего на стиле власти, в частности — функционировании базовых допущений в групповых процессах.
В этом втором разделе я надеюсь описать мой опыт руководства организацией, которая, как и я сам, увязла в «отчаянии», каким образом, по моему мнению, это произошло, и как случилось, что настали перемены. В частности, я сосредоточусь на том, как я поменял свой собственный стиль попыток содействовать движению к функционированию более в духе депрессивной позиции.
Этот слайд дает вам общее представление об организации, которой я руковожу и управляю. Мы — одна из пяти главных общественных организаций, занимающихся охраной душевного здоровья в Северной Ирландии. Исходно отпочковавшись в 1990-м году от всебританского «Содружества Ричмонда», мы предлагаем терапевтическое сообщество с особым профессиональным подходом, а именно, вдобавок к обеспечению базовой охраны душевного здоровья, в этой модели мы сосредоточены на внутреннем мире пациента (Kapur, 2016). После множества трудных моментов, когда я брал на себя эту роль в 1999 году, я обнаружил, что «избавляюсь» от традиционного подхода организационной психологии и прилагаю то, что узнал в консультационном кабинете, к психической жизни организации (mind of the organization). В общем и целом, как и с пациентом, это означает постоянно впитывать и понимать эмоциональные движения между параноидно-шизоидной и депрессивной позицией и, как при интерпретациях, сосредоточиваться на том, как сказанное или нет либо сделанное или нет повлияло на душевное состояние человека или людей передо мной.
Приложение моего клинического понимания относится к конкретному периоду, около 15 лет назад, когда организация переживала кризис. Помощь людям с расстройствами личности мы вынуждены были прекратить, а также — закрыть совместный проект с Университетом Королевы в Белфасте, курсы психоанализа для повышения квалификации работников государственного сектора. Наши финансовые дела были плохи, я как ответственный секретарь был под ударом. И мы, и я были на грани краха.
Полагаю, одна из главных причин этого кризиса заключалась в радикальной смене руководителя «с белого на темнокожего». Это произошло в обществе, где господствовала фундаментальная матрица (Hopper, 2003) конфессионального разделения, которая до начала 1990-х не позволяла, чтобы «другой» (не протестант или католик) брал на себя роль руководителя или имел социальный авторитет в общественной жизни. Я буду использовать аспекты теории Эрла Хоппера о четвертом базовом допущении, чтобы понять, как возникла эта травма, а также свою работу по контейнированию моего «ужаса и отчаяния» и переживания «терроризируемого». Это четвертое базовое допущение подчеркивает два дисфункциональных душевных состояния.
«Базовое допущение несвязности (incohesion): скопления/массовизации (Aggregation/Massification) или (бд)Н:С/М выводится из метапсихологии отношений, а не инстинктов, и предполагает, что беспомощность и страх аннигиляции предшествует возникновению зависти, тем самым подчеркивая значимость травмогенных процессов. Травмированные люди с панцирными/амёбовидными защитами/проекциями против страха аннигиляции, скорее всего, будут персонифицировать давление скопления и массовизации соответственно». (Hopper, 2009, p. 214)
В придачу к Бионовым (Bion, 1961) трем базовым допущениям зависимости, битвы/бегства и образования пар, Хоппер, как и Бион, пытается зафиксировать отклик на фундаментальные примитивные психотические тревоги, когда возникает травма. Идеализация, очернение и использование сексуальности — это защиты, к которым люди прибегают, чтобы справиться с глубокими тревогами на параноидно-шизоидной позиции, являющимися регрессивными чертами этих базовых допущений. Первичная тревога — это страх аннигиляции с диффузным душевным состоянием «скопления», порождающим панцирного персонажа «одинокий волк», и сгущенным представлением «массовизации», порождающим амебовидного персонажа «заводилу». Оба — проявления группы, которой угрожает серьезная опасность. Что важно для этого доклада, глубинная беспомощность и страх аннигиляции возникают благодаря различным сочетаниям напряжения, кумулятивных или катастрофических переживаний провала зависимости от родительских фигур. Это этиология четвертого базового допущения. А теперь перейдем к моей организационной травме.
В Северной Ирландии, когда мы говорим о «фундаментальной матрице» общества, мы имеем в виду разделение на протестантов и католиков. Реальная несправедливость, порожденная главенством протестантов над католиками, когда британское правительство закрывало глаза на эти проблемы, было основным ингредиентом «Волнений», которые продолжались более 30 лет. Сообщество протестантов монополизировало государственные службы, и начальники в общественной и бизнес-сфере почти всегда были того же происхождения, независимо от квалификации. Однако в середине 80-х и начале 90-х, когда Соглашение Страстной Пятницы законодательно гарантировало равенство, общество начало трансформироваться. Во всех секторах общества происходили радикальные изменения, католики стали занимать руководящие посты на всех поприщах. Фундаментальная матрица общества испытала катастрофическое изменение и теперь некогда подавляемое меньшинство получило голос или роль в обществе. Я и не подозревал, что мое назначение директором в 1999 году также вызовет катастрофическое изменение или травму, — мужчина, рожденный в Северной Ирландии в семье индийских иммигрантов, получает должность, на которой руководит и управляет протестантами и католиками. Я проанализирую эту реакцию ретроспективно и прокомментирую это.
Однако важная оговорка к этому анализу, как я уже отмечал выше, заключается в том, что это совершенно другой подход «душа нараспашку» к пониманию организационной жизни. Он сильно отличается от моделей психоаналитического наблюдения (Hinshelwood & Skogstad, 2000) и групповых отношений (Rice, 1965). Преимуществаанализа этих процессов с руководящего поста директора заключаются в том, что множество интенсивных и длительных осознанных и бессознательных коммуникаций были направлены на меня. С неизбежностью их невозможно полноценно и объективно анализировать в силу той реальности, что я являюсь приемником и наблюдателем подобных мощных процессов. Однако, полагаю, они дают инсайт и понимание психотических тревог, недоступные, если вы находитесь вовне.
Я приведу три темы, чтобы показать, как, на мой взгляд, была травмирована организация моим назначением, когда зависимость от существующих протестантов и католиков обрушилась из-за реальности, что я существовал в этой роли.
Травля
В общественной организации вы действуете как акционерное общество, со всей финансовой ответственностью, с этим связанной, что, по сути, служит снимком внутренней реальности организации. Неплатежеспособная организация, как нестабильная душа, тонет, а здоровая организация и душа обладают хорошими резервами и либидинальной энергией/потоками наличности, чтобы обеспечивать свою повседневную жизнь. Как человек, обученный исключительно своей профессиональной работе, клинической и исследовательской, я, конечно, вынужден был доверять своим финансовым экспертам, чтобы справиться с бюджетом 1-2 миллиона фунтов. Я обнаружил, что деньги стали инструментом террора в отношении меня. Это толкало организацию к неплатежеспособности и закрытию, когда мы не сможем оплатить свои счета. Тогда состоялось следующее незабываемое заседание финансовый комитета:
Я находился в кабинете с тремя бухгалтерами-мужчинами (1 пенсионер, 1 предпенсионного возраста и 1 более молодой) и, в контексте Северной Ирландии, двое старших были протестантами, а более молодой — католиком. Мы в больших объемах тратили деньги на некий проект, который угрожал существованию всей организации. Я слепо последовал советам «финансовых экспертов». Последовала аннигиляция, которую я могу описать только как игру в русскую рулетку с моей психикой: если бы я совершил ошибку, то однозначно погиб бы (эмоционально, финансово и профессионально). Смертоносный гнев был практически осязаемым. Я понял, что аннигиляторные объекты морочили мне голову, ведя к провалу, и это меня отрезвило.
Холдинг и контейнирование финансовой уязвимости в акционерном обществе очень похожи на то, как мы это делаем, работая с пациентом. Эмоциональный контакт с финансовой реальностью означает, что твое «сердце захлебывается» при столкновении с долгом и бьется ровнее, когда поток наличности устойчивый и обильный. В момент кризиса, описанный выше, мое переживание относилось к депрессивной и отчаянной стороне биполярных манифестаций несвязности. Наличность или ее нехватка использовалась, чтобы травить меня, «гоняя» с миской для подаяний по спонсорам, которые имели или не имели возможности помочь.
К сожалению, я обнаружил, что трое моих «коллег» «травили» меня с неизбежным презрением и маниакальным триумфом, когда на нас надвигался крах. В этой ситуации я обнаружил персонификацию:
— Массовизации — более молодой «заводила» подбодрял двух старших коллег;
— Скопления — двое других действовали как «одинокие волки».
Этот инцидент, биопсия множества других подобных организационных травм, бессознательно подпитывался, по моему мнению, рухнувшей зависимостью протестантского и католического общества, заключавшейся в «заботе о своих». Как было сказано выше, без моего ведома, это катастрофическое изменение было невыносимым, и меня терроризировали деньгами как контролирующим снарядом, чтобы справиться с тем, что, полагаю, в качестве избранного факта, а не сверхценной идеи (Britton & Steiner, 1994), было невыносимой реальностью — третий человек занимает ответственный пост в обществе, характеризуемом фундаментальной матрицей протестантской и католической родословной.
Наедине со всем этим
Этот опыт, когда я был объектом множества реальных и конкретных аннигиляторных атак, неизбежно привел меня к чувству «я один на один со всем этим». Клинически в таких ситуациях мы ищем поддержки у коллег, но я обнаружил, что в психоаналитических подходах к организационной жизни внимание сосредоточено исключительно на тревогах клинического/оперативного персонала, а не руководителей. Руководителей организаций редко рассматривают как человеческих существ, которые борются з реальностью того, что услуги оказывает персонал, который может функционировать в параноидно-шизоидном душевном состоянии.
Впоследствии я понял, что люди не могут оставлять свои внутренние миры за порогом зала заседаний и потому неизбежно в контексте Северной Ирландии эти конкретные протестанты и католики не могут выносить эту новую реальность. Поддерживать меня были в состоянии другие (что интересно, из государственного жилищного сектора, где процветал межконфессиональный водораздел), и один конкретный коллега-администратор, занимавшийся моим офисом, также оставался на моей стороне. Это оказалось решающим фактором, поскольку атаки на мой офис были совершенно реальными, и означало, что «контактный барьер» между мной и другими можно полностью проанализировать, чтобы ослабить токсические атаки. Настоящий спасательный круг.
Чтобы выжить и перейти к некоторой репаративной работе, я должен был убедиться, что отношусь к коллегам заботливо и внимательно, т. е. придерживаюсь депрессивной позиции. Это было очень трудное суждение, поскольку психотические атаки были очень реальными и ощутимыми, и неизбежно желание отомстить, обратившись в суд по производственным конфликтам и к дисциплинарному воздействию на сотрудников, было огромным. По сути, где-то я знал, что учитываю угрозы и страхи других, что являюсь или становлюсь тираническим объектом. Также я знал, что должен артикулировать это, в частности, сотрудникам, и затем ждать и наблюдать, надеясь, что меня будут рассматривать меньше как опасность и больше как того, кем я на самом деле был и являюсь — как клинициста, управляющего и руководящего организацией.
Движение к репарации
Понимание того, что паттерны несвязности соотносятся с тем, что я потенциально представлял собой для протестантов и католиков, было отрезвляющим. Именно на этом этапе я счел работу Карла Хоппера о четвертом базовом допущении полезной в моем ретроспективном анализе этого травматического события. Новая реальность меня как темнокожего руководителя индийского происхождения в фундаментально белом, межконфессионально разделенном мире была просто слишком чрезмерной и потому невыносимой для многих из тех, с кем я работал. Воздействие этого было огромным и неприятным, поскольку я не уловил тот террор (да и почему бы я его различил? я родился в Северной Ирландии и просто старался как следует делать свою работу), который был развязан посредством проективной идентификации и откровенных актов саботажа. Долгие годы вокруг меня были люди, внутренние миры которых говорили: «ты не один из нас» и «я должен оставаться преданным моему собственному внутреннему конфессиональному объекту и саботировать тебя». Все персональные/эмоциональные связи, установленные ранее в моей прежней роли ответственного за профессиональную подготовку персонала (никто из них не имел квалификации в социальной работе, уходе за психически больными или консультировании/психотерапии, как часто бывает в общественном секторе), превзошла мощная деструктивная ненависть. Ретроспективно, с немалой печалью, я вынужден был принять эту реальность и далее помнить, что именно мое лицо значит для тех, с кем я работаю.
Контейнирование в контрпереносе было огромным. В меня столько проецировалось, что я не мог не испытывать чувство мести и негодования в ответ на такую ненависть, особенно потому, что не мог понять ее причины. Это становилось слишком трудным, поскольку у меня, директора, была возможность «дать сдачи» сотрудникам, которые отыгрывали две эти сильные персонификации. Однако, размышляя над своим клиническим опытом, я понял, что «зуб за зуб и око за око» не приносит разрешения и душевного спокойствия.
В организационной жизни совладать с чувствами отчаяния тоже трудно. Отчаяние и депрессия ведут к чрезвычайно нарушенному функционированию и частому отсутствию по болезни. Чтобы с этим справиться, что я попытался сделать, записывая и представляя этот опыт (как в случае клинической работы), очень важно:
— признавать воздействие такой негативности;
— учиться на опыте;
— быть уверенным, что ты, по совету Анри Рея (Rey, 1994), заботишься о собственной «психической гигиене и уходе за собой».
В нашей профессиональной работе мы проделываем это посредством персональной терапии/анализа, супервизии/коллегиальной поддержки и продолжения собственного профессионального развития. В руководстве и управлении — посредством эмоциональной жизни (в любой форме), восполняющей либидинальную энергию, «поглощенную» переживанием отчаяния.
Что же со мной происходит теперь? Испытав неизбежное желание сдаться и сменить работу, что я пытался сделать, я обнаружил, что благодаря моему поддержанию своего обычного последовательного и надежного присутствия, без мести, возникло осознание, что я, в конце концов, может и не являюсь безумным индусом. Думаю, мы знаем, что содержание душевного состояния индивидуума, группы или общества часто будет определять характер проекций или фантазий. Так же, как в клиническом процессе — тогда и только тогда, когда мы представляем реальность, которая не отвечает архаической фантазии пациента, и вдобавок словесно выражаем негативный перенос [вместе] с некоторым «аффектом», можно прервать порочный круг ненависти и размышлять над ним.
Сегодня организация находится в гораздо более прочном состоянии, с сильной финансовой инфраструктурой, солидными потоками направляемых клиентов и уровнями занятости. Наши отношения с заинтересованными лицами хорошие, и в целом коллектив сотрудников, насчитывающий более шестидесяти человек, как будто придерживается мнения, что я «клинический психолог индийского происхождения, родившийся в Северной Ирландии», который старается делать свою работу как следует, занимаясь эмоциональной жизнью пациентов-психотиков. Это значит, что я продолжаю быть, по словам Вамика Волкана (Volkan, 2004), «связывающим объектом» на депрессивной позиции так хорошо, как только могу, и заботиться о собственных «психических гигиене и уходе за собой». Проработка моментов деструктивности и отчаяния привела всех нас, протестантов и католиков, которые остаются со мной, к лучшей ситуации.
Невыносимое отчаяние
Г-жа Бренман-Пик в своей недавней работе 2017 года, «Аутентичность в психоаналитической встрече», цитирует описание боли депрессивной позиции, данное Джоан Ривьер в 1935 году:
«Пациенты сопротивляются осознанию того, что находится в глубине их душ… Там (в их душах) подспудная бессознательная реальность стала невыносимой и более ужасной, чем в других случаях … чувство неудачи, неспособности восстановить все, как было, столь велико, вера в лучшее столь слаба, отчаяние столь близко. И работа (анализа) означает разоблачение … столкновение с реальностью отчаяния, неверия и чувства неудачи, которые затем в свою очередь просто означают смерть для пациента».
Далее г-жа Бренман-Пик добавляет важное замечание:
«В то же время существует страстное желание пациента, чтобы его поняли, и, согласно моему опыту, до таких пациентов можно дотянуться, и они действительно способны отчасти (но это важно) быть благодарными за понимание … есть и желание, и страх находиться в контакте с хорошим объектом: страх уязвимости зависимости и склонности пациента обижаться и обижать». (Brenman-Pick, 2017, p. 109)
[Клинический пример приводится только в устной версии доклада.]
Обсуждение
Скорбь
«Похоже, каждое продвижение в процессе скорби приводит к углублению отношения человека ко внутренним объектам, к счастью воссоединения с ними после того, как они были утрачены («Рай потерянный и возвращенный»), к усилению веры в них и любви к ним, поскольку они в конечном итоге оказались хорошими и полезными». (Klein, 1940)
В своем тексте 2016 года Эрик Бренман говорит о том, как важно аналитику, помогая пациенту справиться с депрессивной позицией, обеспечить «укрепляющий интроект», — под чем он, полагаю, подразумевает вмешательство или интерпретацию с попыткой понять пациента самым полезным образом, без всякого желания или подталкивания к изменению в его поврежденном внутреннем мире.
Во всех трех моих историях я пытался поступать именно так, все время принимая во внимание, что в реальности дело было не в болезненной скорби о том, что клиенты считали существующим. Касательно работы в Оме, полагаю, это означало помощь персоналу в работе с жертвами, чтобы они могли признать и проработать утрату своих близких.
Как описано в «Смятенной душе» относительно Северной Ирландии, травма часто заморожена во времени, и очень многие люди живут с утратой близких, как будто она произошла вчера. Обида и справедливость становятся у человека объектами репарации; он останавливается на этом вместо того, чтобы отпустить близких и предаваться хорошим воспоминаниям о них.
В моей собственной ситуации я должен был оставить, отпустить идею, что как к клиницисту, который был в профессиональном смысле родителем для персонала, ко мне могли бы относиться с некоторой взаимностью. Когда я оставил это и продолжил выполнять свою работу директора настолько хорошо, насколько могу, обеспечивая финансовую, управленческую и профессиональную стабильность, некоторые части организации поняли, что, возможно, мои мотивы все это время были благородными, т. е. я занимался эмоциональными потребностями психоза. Так что некоторые элементы рая были возвращены, и слаженная организация коллективно работает, выполняя свою главную задачу. Однако я должен и дальше учитывать, что означает мое лицо для белых протестантов и католиков, персонала и членов правления.
Что касается моей пациентки, полагаю, произошла небольшая, но существенная проработка ее глубоких тревог, в частности, ощущения, что она наедине со всем этим. Думаю, особенно благодаря тому, что я остаюсь с ней в ходе бурных, беспокойных периодов, существует идея, что я присутствую в нашем общем с ней деле как заинтересованный человек. Однако неизбежно при перерывах и в кризисные периоды мы возвращаемся к тому, что я отношусь к ней как к «вещи», а не как к человеку. Думаю, она искренне боится верить, что я с добрыми намерениями ей помогаю, опасаясь, что я превращусь в разрушительный объект. Отчасти рай возвращается в человечности.
Отчаяние
Отчаяние в работе в Оме очевидно для всех нас. Невинные жизни были разорваны в клочья тихим субботним днем в маленьком торговом городе. Последствиями теракта стали проекции конкретно этой эмоциональной шрапнели во всех нас в Северной Ирландии, в том числе в меня. Разумеется, как подчеркнуто в проекте «Смятенная душа», в очень многом это отчаяние и ущерб уже существовали в великом множестве прежних травм. Вспомните, в ходе волнений было убито более 3000 человек. Я верю, что эта ситуация ознаменовала поворотный пункт, когда в Северной Ирландии возникла первая служба «Травма и выздоровление», а вслед за ней — многие другие службы по всей провинции. По той или иной причине общество решило, что это отчаяние нельзя больше терпеть; оно действительно влияет на всех нас. Возможно, мирный процесс был признанием того, что «Ирландия так больше не может».
Для меня как директора, особенно около 2004 года, отчаяние было очень реальным. Мы переживали финансовый крах, а я — упадок. Где-то я знал, что, не впадая в маниакальный режим «борьбы или бегства», должен продолжать, найти путь к восстановлению и затем подумать, как это все случилось. Полагаю, в профессиональном и клиническом плане это тяжелее всего, но позволяет нашим внутренним объектам оплакать утрату, когда следует оставить то, что мы считали существующим. Мне это также позволило подключиться к хорошим внешним объектам, которые смогли помочь мне справиться с этой ситуацией «Титаника» и, в отличие от корабля, выжить в столкновении с моим неожиданным айсбергом и стать сильнее, прийти к нынешнему нашему положению дел.
Для моей пациентки отчаяние было и все еще остается невыносимым. Она и дальше говорит, что в ее душе все еще множество переживаний, которые она не может выразить; они просто чрезмерны. Но теперь она способна выдерживать весь сеанс, не уходя до его конца, лучше понимает, что предназначение моих слов — помочь ей уменьшить испытываемое ею отчаяние, и возможно, есть кто-то, готовый ее поддержать, когда ей хуже всего.
Репарация и созидательность
«Внешняя реальность будет оставаться психологически искаженной, пока не будут проинтерпретированы неправильные всемогущественные усилия конкретной репарации и не будут предложены другие возможности, ведущие к снижению психотического всемогущества и отчаяния». (Henri Rey, 1994)
В ситуации с Омой что-то изменилось, когда конкретное отыгрывание репарации посредством системы уголовного правосудия и финансовой компенсации было дополнено и в некоторых случаях замещено альтернативной возможностью проработать такую человеческую утрату. У людей возникла идея, что они могут быть целостными, а не частичными объектами, «разорванными на куски и забытыми». Сотрудникам, с которым я работал, эта возможность принесла облегчение, они перестали сосредоточиваться только на признаках и симптомах ПТСР. Их внимание к жертвам стало настоящим.
Что касается меня как руководителя, теперь существует гораздо более целостно-объектное признание меня как клинициста и директора компании с финансовыми обязанностями. Также, когда я сосредоточился на влиянии того, что я говорю и не говорю, как и при работе с пациентами, появилось растущее понимание влияния всех нас друг на друга, на уровне персонала и правления. И возможно, осязаемое чувство в организации, что мы все вместе работаем в этом гуманитарном проекте, занимаясь поврежденными душами пациентов-психотиков.
У моей пациентки время от времени случаются моменты понимания, что мы — двое людей, работающих вместе, чтобы помочь ей с тем столь многим, что она несет в своей душе. Использование или неиспользование моего имени стало для нее очень важным. Я сторонник традиционного стиля, обращения по фамилии, и оставляю на ее усмотрение относиться/обращаться ко мне так, как ей позволяет делать ее внутренний мир. В тех случаях, когда она чувствовала, что может использовать мое имя, полагаю, она ощущала, что «во мне есть личность, помогающая личности в ней».
И в заключение — надеюсь, вам показались полезными три моих истории и их анализ. Погружение в эти истории неизбежно означало личную вовлеченность в каждую из ситуаций. И неизбежно я иногда оказывался чрезмерно вовлеченным и слишком идентифицировался со многими эмоциональными моментами. Иногда же становился слишком отстраненным. Надеюсь, этот доклад предложил вам «сбалансированное видение».
Перевод З. Баблояна.
Научная редакция И.Ю. Романова.
Библиография
Bion, W.R., (1961). Experiences in Groups. NY: Basic Books.
Bion, W.R., (1962). Learning from Experience. London: Karnac.
Brenman, E., (2006). Recovery of A Lost Good Object. London: Routledge.
Brenman-Pick, I., (2017). Authenticity in the Psychoanalytic Encounter: The Work of Irma Brenman Pick. London: Routledge.
Britton, R. & Steiner, J., (1994). Interpretation: Selected Fact or Overvalued Idea? In International Journal of Psychoanalysis, 75, 1069-78.
Hinshelwood, R.D., & Skogstad, W., (2000). Observing Organisations: Anxiety, Defence and Culture in Healthcare. London: Routledge.
Hopper, E., (2003). Traumatic Experiences in the Unconscious Life of Groups; The Fourth Basic Assumption: Incohesion, Aggregation/Massification or (BA)1: 3 A/M. London: Jessica Kingsley.
Hopper, E., (2009). The Theory of Basic Assumption of Incohesion: Aggregation/Massification or (BA)1: in British Journal of Psychotherapy, 25, (2), 224-229.
Joseph, B., (1975). The Patient Who is Difficult to Reach in P.L. Grovacchini (Ed). Tactics and Techniques in Psychoanalytic Therapy, Vol, 2. Counter-transference (pp. 205-210). NY: Jason Aronson.
Kapur, R., & Campbell, J., (2004). The Troubled Mind of Northern Ireland. London: Karnac.
Kapur, R., (2002). Omagh: The beginning of the reparative impulse? In Covington, C., et al (eds). Terrorism and War: Unconscious Dynamics of Political Violence. London: Karnac, p. 315-377. Reprinted from Psychoanalytic Psychotherapy, (2001). 15, (3), 265-278.
Kapur, R., (2016). Psychiatric Rehabilitation; A Psychoanalytic Approach to Recovery. London: Karnac.
Kapur, R., (2018). What’s in the Good Enough Integrative Introject?; Emotional Ingredients in Settling Disturbed States of Mind. British Journal of Psychotherapy, 14, (1), 46-60.
Kapur, R., (2019). Terror in the Counter-transference: Extreme Anxiety as a Clinician and Organisational Leader and its Effects, Psychoanalytic Psychotherapy, 33, 49-61.
Klein, M. (1940). Mourning and its Relation to Manic Depressive States, in Melanie Klein: Love, Guilt and Reparation and Other Works, 1921 – 1945. London: Vintage, p. 344-369.
Menzies-Lyth,. I., (1959/1988). The Functioning of Social Systems as a Defence Against Anxiety: A report of a study in the Nursing Service in a general hospital, in Lyth. M. (Ed), Containing Anxiety in Institutions – Selected Essays. (Vol. 1, p. 43-85). London: FAB.
Morgan, D., (2016). Inflammatory Projective Identification in Fundamental and Religious Terrorism. Psychoanalytic Psychotherapy, 31, (3), 314-326.
Pennebaker, R. & Harber, K.K., (1993). A Social Stage Model of Collective Coping: The Lima Prieta Earthquake and the Persian Gulf War, Journal Social Issues, 49, 125-145.
Rey, H., (1994). Universals of Psychoanalysis. London: FAB
Rice, A.K. (1965). Learning for Leadership. London: Tavistock.
Riviere, J. (1935). A Contribution to the Analysis of the Negative Therapeutic Reaction. In International Journal of Psychoanalysis, 17, 304-320.
Rosenfeld, H. (1987). Impasse and Interpretation: Therapeutic and Anti-Therapeutic Factors in the Psychoanalytic Treatment of Psychotic, Borderline and Neurotic Patients. London: Brunner-Routledge.
Sedlack, V., (2019). The Psychoanalytic Superegos, Ego, Ideals and Blind Spots: The Emotional Development of the Clinician. London: Routledge.
Segal, H. (1964). Introduction to the Work of Melanie Klein. London: Hogarth Press.
Segal, H. (1995). From Hiroshima to the Gulf War and After: A Psychoanalytic Perspective in Elliot, A., & Frosh, S., (eds), Psychoanalysis in Contexts. London: Routledge, 181-204.
Van de Kolk, B., & Van de Hart, R., (1989). Pierre Janet and the Breakdown of Adaptation in Psychological Trauma, in American Journal of Psychiatry, 146, 531-540.
Volkan, V., (2004). Blind Trust – Large Groups and their Leaders in times of Crisis and Terror. Charlottesville, VA: Pitchshore.