Травматизм, реальность и история: клинические и эпистемологические аспекты. Клод Жанен

Клод Жанен

Выступление на 6-м семинаре по Восточной Европе 21-24 сентября 1995 г. Констанца

 

ТРАВМАТИЗМ, РЕАЛЬНОСТЬ И ИСТОРИЯ:

 КЛИНИЧЕСКИЕ И ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ

 

Клиническая история Доротеи иллюстрирует, во многих смыслах, идеи психоаналитической теории, которую я буду развивать в течение всего этого доклада.

Молодая женщина лет 30-ти, Доротея была старшей в многодетной семье, и ее жизнь началась в довольно болезненных обстоятельствах: ее отец серьезно заболел через 2 года после ее рождения, когда его жена была опять беременна и ей уже подходил срок рожать второго ребенка. Депрессия Доротеи угадывается в этом покрывающем воспоминании: «Я совсем маленькая девочка, я еще не умею ходить, я сижу на полу. Все отходят, и я говорю себе: у меня никогда это не получится». Несмотря на это базовое депрессивное состояние, пациентке снятся очень яркие сны жестокого содержания и полные возбуждения. Таким образом травматизм от недостатка материнской заботы, от отсутствия катексиса (desinvestissement) со стороны матери, удрученной отъездом и болезнью своего мужа и занятой заботами о новорожденном младенце, переживается окольным путем со-возбуждения, либидинозного по форме, избытка, излишка возбуждения. Однако пациентка живет в непоправимой депрессии, причем первичная сцена не поддается репрезентации. «Здесь, – говорит она мне, – я как бы смотрю на себя в разбитое зеркало. Я вижу то одну половину изображения, то другую». Потрясающее выражение того, что она переживает как расщепление. Один из способов выразить это расщепление – отсутствие психического катексиса (investissement) мыслей и аффектов при том, что сама пациентка признает, что они в ней существуют. Итак, к концу своего первого года анализа она сообщает мне в несколько сеансов, что она беременна, что имеется серьезная опасность преждевременных родов и что лучше уж это знать, чем представлять себе опасности, подстерегающие этого ребенка. В этом виден оперантный катексис (investissement) мысли. Через несколько недель у нее случается выкидыш, и тогда она может выразить свой аффект тревоги следующим образом: «Это лучше, что у меня был выкидыш. Если б я родила ребенка, мне бы пришлось когда-нибудь с ним расстаться». Так пациентка подтверждает историческую природу травматизма, который следует конструировать вокруг цепи событий, упомянутых мной: болезнь и отъезд отца, рождение младшей сестры, отсутствие катексиса (desinvestissement) со стороны матери, вызванное и депрессивным движением, и заботами о новорожденной. По ходу этого анализа у меня возникает чувство, что психическая работа инкапсулируется. Конечно, пациентка приходит на сеансы с поразительным упорством, но, несмотря на катектирование (investissement) лечения, она по-прежнему очень отдалена от своей психической истории: Имаго остаются нетронутыми, застывшими, в особенности Имаго отца, застывшее вокруг отца без сомнения незначительного, навсегда ушедшего с самого ее детства. Я и сам, с моим контрпереносом, чувствую себя незначительным, некомпетентным аналитиком, все чаще испытываю соблазн психически «отсутствовать». Я борюсь с этим соблазном, пытаясь понять, какую имагоическую позицию я занимаю в этом контрпереносном движении. Я пытаюсь ей сообщить свое впечатление, что она меня заставляет воплощать этого отсутствующего отца, но такие вмешательства вызывают гнев и неприятие. Последующие размышления об этом приводят меня к тому, что однажды я говорю ей (как раз тогда мы вспоминали болезнь и отъезд ее отца), что мы никогда не думали о том, что шок, вызванный этим отъездом, возможно, маскировал тот шок, которым могло бы стать его возвращение. Этот выпад ее ошеломляет, и вскоре она узнает, что забеременела, а раньше ей это не удавалось, несмотря на интенсивное лечение. Беременность на этот раз не прерывается. То, что за вызыванием в памяти отъезда отца последовала эта беременность, показывает достаточно хорошо, на мой взгляд, насколько Эдипова проблематика, травматическая по своей сути, была тем самым мало организующей. Именно поэтому наши страдания на этом не закончились. Если важность присутствующего отца, объекта желания, а точнее, желания ребенка, и была в каком-то смысле допущена в действие – в беременности, она в то же время психически отрицалась в этом расщеплении, которое пациентка так хорошо описала через воспоминание о разбитом зеркале. Отец оставался ничтожным и не представлял никакого интереса. Она тогда решила закончить анализ, потеряв всякий интерес, ведь у нее теперь был ее ребенок. У меня не было особой возможности реагировать на такое решение, учитывая сильнейший негативный перенос. И вот, за 2 недели до объявленного завершения, пациентка приходит на сеанс потрясенная:

— На днях я присутствовала на процессе в суде присяжных: девушка была сначала гражданским истцом на стороне своей матери, против отца, убившего ее бабушку. Но в ходе суда она передумала и стала давать показания на стороне отца, не желая бросать его одного. Какое отношение это может иметь к окончанию моего анализа?

— Может быть, здесь тоже идет речь о том, чтобы бросить меня одного?

— Я рада, что эта девушка поддержала своего отца. Этот человек ненавидел свою жену и хотел бы ее убить. Но мысль о том, чтоб оставить свою дочь… (она умолкла) я забыла слово… сиротой была для него невыносима. Это самое худшее для ребенка. Это относится и к моей истории. Девушка, которая давала показания на стороне отца, никогда не станет сиротой, пусть даже они будут далеко друг от друга. Это для меня новая мысль. (После этих слов пациентка вспоминает, что по возвращении отца ее мать уехала в больницу, а ее оставили у бабушки.)

— Должно быть, я чувствовала себя очень одиноко обстановка там была, как в детском доме. Выход для меня в том, чтобы перестать быть гражданским истцом и вообще свидетелем в истории моего отца.

Во время следующего сеанса она продолжает: «Эта пара из суда напоминает мне о паре моих родителей, про которых я тысячу раз вспоминала, что они спали отдельно. Для этой девушки выход — любить своего отца. Это значит вернуть себе пару своих родителей, которые заботились о ней, когда она была маленькой. У меня тоже была пара моих родителей. Она разорвалась при отъезде отца, потом восстановилась. У меня было всего лишь два решения: или же восстановить эту пару, как до отъезда отца, или жить по-прежнему, как после его отъезда, вдвоем с матерью. Теперь я не могу больше придерживаться мысли, что мои родители спали отдельно: после меня родились другие дети… и я не могу отрицать, что я испытывала желание по отношению к нему… но мысль, что он может быть объектом любви, никогда не была для меня надежным выходом».

Тогда я вмешиваюсь:

— Особенно если в тот момент, когда вы открываете, что он – важный и, значит, достойный любви человек в вашем окружении, он исчезает…

— Это безумное озарение… выходит, любить рискованно и опасно… и, к тому же, моя мать беременна… Теперь больше ничего нельзя сказать. Ребенок, этот результат их любви и сексуальных отношений, перетянет на себя все заботы. Я разом лишаюсь всего.

В этом эпизоде мы присутствуем при внезапной встрече психики и реальности. Между тем, все здесь довольно тонко. Эта встреча не вызвана, как можно было бы поспешно предположить, совпадением внутреннего и бессознательного суда, который пациентка неутомимо вела над своим отцом – и, в переносе, надо мной, – с реальным судом. На самом деле, она спровоцированна совпадением катексиса (investissement) отца как мужа матери и тем самым отца будущего ребенка, с реальным исчезновением объекта. Тогда происходит травматическое потрясение, в котором встреча между движением аффектов и желаний и событием повлечет за собой в дальнейшем оперантный образ мыслей: «Желать опасно, – по-видимому, думает она (например, как я упоминал чуть выше: лучше уж пусть будет выкидыш, чем думать, что можно потерять ребенка).

Присутствие на суде дает моей пациентке возможность высказать и реальную, и психическую сцену, так как и та, и другая в этот момент делаются отчетливыми. Событийное настоящее и психическое прошлое уже не перепутаны, как это бывает при травме, и эта перемена позволяет вновь овладеть внутренним миром во всех его компонентах. Расщепление таким образом сокращается.

После этого очень волнующего момента, когда мы вдвоем реконструировали ее детский травматизм, моя пациентка говорит мне во время другого сеанса: «Мне приснилось, что вы женаты и я познакомилась с вашей женой. Она оказалась полной противоположностью тому, как я ее себе представляла, но я сказала себе: он, наверно, ее любит, если он ее выбрал. Мои родители тоже, наверно, выбрали друг друга… В этом сне я чувствую себя очень близкой вам и вашей жене».

Здесь виден пройденный путь, но также можно заметить, что он пройден благодаря встрече с неким событием. То есть, это плодотворная встреча психического мира с миром реальным. Эти плодотворные встречи, к счастью, случаются с каждым из нас, и надо уметь с ними считаться. Это, конечно же, заставляет нас смотреть на жизнь и на психоанализ с известной скромностью – той самой, которую Фрейд перенял у Шарко и о которой он частенько напоминал: «Все это не мешает существованию».

Этот клинический эпизод сразу ставит вопрос о реальности, ее психическом статусе и самом ее существовании, занимающий центральное место в дебатах Фрейда и Ференци в течение всей их жизни и прямо связанный с вопросом о травматизме. Это важнейший эпистемологический вопрос, который я позволю себе отложить на потом, хотя Франсуаза Бретт уже его касалась, – столько вопросов о реальности, о травматизме, о реальности травматизма навязчиво преследуют – не побоюсь этого слова – психоанализ с самых его истоков. Если придерживаться «исторического» периода зарождения психоанализа: Фрейд еще в 1897г. отделил событийную реальность от психической1), а в 1932 г. Ференци дал этому вопросу более обширную трактовку, противоположную фрейдовской2). Напомню в двух словах, о чем велся спор между двумя учеными: в знаменитом письме 69 от 21 сентября 1897 г. Фрейд написал Флиссу: «Я больше не верю в мою невротику».

Этим Фрейд обозначает очень важный эпистемологический поворот в развитии молодой психоаналитической науки. События, которые Фрейд вначале определил как реальные сцены обольщения, на деле оказываются порождениями фантазмов: «В Бессознательном не существует, – пишет он, – никаких признаков реальности».3) Но было бы точнее сказать, что психоанализ не может установить «реальность» сцен соблазнения, доходящих до нас в виде фантазмов, чем утверждать, что фантазии больных неврозами – это чистые фантазматические выдумки. Этот отказ Фрейда выразить свое мнение по поводу реальности таких сцен и вызвал через 35 лет протест со стороны Ференцци, который не уставал с ним спорить до самой своей смерти. Аргументы Ференци заслуживают того, чтоб их здесь процитировать. В статье «Смешение языков между взрослым и ребеноком» Ференци рассуждает о внешних (травматических) истоках невроза: «Возражение ори том, что речь шла о фантазмах самого ребенка, т.е. об истерических выдумках, к сожалению, теряет свою силу, так как значительное количество пациентов при анализе сами рассказывают о насильственных действиях над детьми». Таким образом основа разногласий между Фрейдом и Ференци четко определена, и она оказала очень большое влияние на историю психоанализа. Как замечает Балинт: «Сам исторический факт несогласия между Фрейдом и Ференци подействовал на мир психоанализа как травма. … Шок был чрезвычайно глубоким и болезненным».4),5) Франсуаза Бретт изложила вам концепции Фрейда о травматизме, а я остановлюсь на тезисах Ференци. Он развивает свою концепцию травматизма в основном в «Смешении языков», но также и в других работах этого периода, и особенно в «Клиническом журнале»: травматизм – это результат «страстного» ответа взрослого на нежные заботы ребенка. Взрослый отрицает этот страстный ответ, и это приводит к расщеплению «Я» у ребенка: ребенок чувствует, что он не виновен в событии, но в то же время интроецирует в себя виновность взрослого. К тому же ребенок, чтобы сохранить достаточно хороший образ взрослого, «предпочитает» считать травматическую сцену чистой фантазматической выдумкой: «им лучше согласиться, что их разум (память) ошибается, чем думать, что такое могло действительно произойти с таким человеком (собственноручное принесение в жертву целостности своего сознания для того, чтоб спасти родителей)6). Здесь прослеживается возвращение Ференци к Невротике, от которой на 35 лет раньше отказался Фрейд.

Эти фундаментальные различия между двумя авторами были очень важной вехой в истории психоанализа во Франции, в связи с важным вопросом о весе событийной реальности в психоаналитическом лечении. Так, в 1970 г. книга С. Видермана7) открыла ожесточенную полемику на эту тему. Эта книга, фактически, выдвигала 3 тезиса:

1) Несмотря на отказ от невротики, Фрейд продолжал беспрестанно возвращаться, во всех своих работах, к «источникам Нила», т.е. к поиску первоначального вытесненного события, которое было бы связано с определенной датой и объясняло бы симптомы пациента.

2) Это событие навсегда утеряно, если учесть первоначальное вытеснение, и всякая реконструкция своей собственной истории будет поэтому мифической.

3) Значит, в психоанализе необходимо придумать это невосстановимое начало. Согласно Видерману – по поводу «Человека с волками»: «Его психоаналитик, а не то, что при анализе всплыло в его памяти, через 25 лет скажет ему вовсе не то, что действительно произошло. Ведь нет никакой эпистемологической возможности провести границу между фантазмом и историей на такой глубине конститутивного вытеснения в бессознательное, да и не имеет это такого значения, какое ему придает Фрейд, когда формулирует свое первое замечание». «Психоаналитик восстановил не историческую сцену, а сцену гипотетическую, абсолютно связную, где исторические элементы представляют собой намагниченные точки, притягивающие позднейшие фантазмы, чтобы соединить их в воображаемую структуру первоначального фантазма».

Видерман разъясняет эту необходимость выдумать начало на основе своего комментария к «Воспоминанию детства Леонардо да Винчи». В своей работе Фрейд передает воспоминание Леонардо: «… когда я лежал еще в колыбели, ко мне подлетел ястреб, открыл мне рот своим клювом и много раз подряд ударил меня клювом между губ». Исходя из этого воспоминания, Фрейд разворачивает хитроумный анализ, основанный на мифологических элементах. Он привлекает божество с головой ястреба, по имени Мут, которое почитали древние египтяне. Вдобавок Фрейд прибегает к другому мифологическому элементу: древние греки и римляне считали, что все ястребы – самки, а оплодотворение у них происходит с помощью ветра.

После этого Фрейд смело переходит от Мут к «муттер» – матери и теперь может интерпретировать фантазм Леонардо да Винчи: быть сыном самки без самца, сыном матери-ястреба и, в своей гомосексуальности, быть тождественным этой матери. Интерпретация гениальна по своей изобретательности, но в 1952 г. оказывается, что она основана на неправильном переводе: в оригинале вместо ястреба – коршун. Видерман это комментирует так:

“Слабое место в аргументации Фрейда – это не ошибочный перевод, а то. что он хотел сконструировать фантазм на основе элементов реальности…

Фрейд мог увидеть ястреба, который был на самом деле коршуном, только заставив свой гений придумать за Леонардо бессознательную воображаемую истину”.

«Неважно, что видел Леонардо (сон или воспоминание). Неважно, что сказал Леонардо (ястреб или коршун). А важно то, что аналитик, не принимая во внимание реальность8), подстраивает и подбирает эти материалы, чтобы построить связное целое, которое не воспроизводит фантазм, ранее существовавший в бессознательном субъекта, но дает ему жизнь, проговаривая его». 4-й тезис вытекает из такого понимания реальности Видерманом: так как событийная реальность не имеет значения, так как она невосстановима, надо ее выдумать, как сделал Фрейд в случае с Леонардо да Винчи. Видерман формулирует это, опираясь на «Человека с волками»:

«Между первичной сценой – пережитой или воображаемой, сохраненной в бессознательном, – и сном о волках нет ничего общего, кроме слов психоаналитика. И нужно или верить ему на слово, или вообще отказаться от этого».

И еще: «Для нас почти не имеет значения, что история, рассказанная пациенту, не верна. Довольно и того, что она (правдо)подобна».

Итак, четыре тезиса Видермана выстраиваются в некоем логическом порядке, похожем на силлогизм, который можно сформулировать так:

  • Аналитика преследует необходимость найти первоначальное событие.
  • В то же время, начало утрачено навсегда.
  • Значит, его нужно выдумать
  • и высказать, чтоб дать ему жизнь.

Заметим, насколько мы здесь отдалились от тезисов, выдвинутых Фрейдом в его «Конструкции в психоанализе», которые я приводил выше: ссылка на кусочки реальности, отрицаемые пациентом, но также и значение, придаваемое «исторической правде» в этом же тексте. Между прочим, мне кажется, что через 25 лет после выхода книги Видермана споры об истории и опасности ее фальсификации заставляют психоаналитика снова задаться вопросом о конфликтных отношениях, которые он поддерживает с ней. Именно вокруг этого вопроса и разгорелся очень важный спор внутри Парижского Психоаналитического общества. Так, Франсис Паш9) писал:

«Человек в начале своей жизни встречается с реальностью. Выдумав ее, он не относит ее куда-либо, чтобы потом ее найти. Она притягивает его, утоляет его жажду, отнимает у него что-то, терроризирует его – не только такая, какой он ее создал, но и такая, как она есть». Кстати, для Паша навязчивое повторение касается не только импульса, желания, первоначальных фантазмов: оно также относится к первым детским впечатлениям.

На самом деле мне кажется, что Видерман в своей работе недооценил успехи современной историографии, или вообще не имел о них понятия. Историки французской школы АННАЛЫ, основанной Марком Блоком, показали, что «… персонаж, событие или какой-то аспект человеческого прошлого «историчны» только в той мере, в какой историк их такими считает, в какой они достойны запоминания, потому что кажутся важными, плодотворными, интересными и их полезно знать».10) Итак, история – это одновременно и восстановление, и созидание: «История – это результат усилий, в творческом смысле, которые прилагает историк, чтобы соединить прошлое, неизвестное ему, с настоящим, которое ему принадлежит».11)

На мой взгляд, здесь мы можем видеть, насколько совпадают концепции историка и психоаналитика. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, в каких терминах Фрейд рассуждает о бреде в «Конструкции в психоанализе»:

«А важно утверждение, что безумие не только методично продвигается вперед, … но и содержит кусочек исторической правды… [аналитическая работа] состояла бы в том, чтобы избавить кусочек исторической правды от искажений и от его подпорок в настоящем и вернуть его в ту точку прошлого, которой он принадлежит. Как и наша конструкция, которая может иметь эффект только благодаря тому, что она возвращает нам утраченный кусочек пережитого, бред обязан своей убедительностью тому, что он ставит на место отторгаемой реальности часть исторической правды».12)

Обдумав справедливость критики, адресованной ему после выхода в свет его книги, Видерман написал еще одну книгу, «Небесное и подлунное».13) В ней он возвращается к проблематике истории и к тому, что в ней может заинтересовать психоаналитика. В некоторых отношениях, современные концепции истории, утверждающие, что «факты не существуют, а их строит мыслящий разум», или что «В истории нет естественных объектов… Исторический объект есть то, чем его делают, и его можно перекроить согласно тысяче критериев, которые все друг друга стоят», нашли, чем привлечь Видермана.

Все это дает Видерману возможность развить идею, согласно которой «Именно воображение позволит нам справиться с нехватками, заполнить пустоты, сбросить мосты и сделать из прерывистой истории связный и последовательный рассказ, но связность его обеспечена разумом. Это революция коперниковского масштаба в исторической эпистемологии – то, что воображение стало центром, организующим пылинки событий, притягивающим их наподобие магнита и управляющим ими». Таким образом, как историк, так и психоаналитик должны навсегда распрощаться с позитивистской иллюзией, что конструирование – это просто восстановление. Напротив, судя по всему, представление того, что было прошлым, строится с помощью субъективного акта. Но здесь встает такой фундаментальный вопрос: если историческое построение до такой степени субъективно, как же выбирать факты, чтобы мое построение как психоаналитика не было просто-напросто бредом? Видерман в «Небесном и подлунном» пытается ответить на этот вопрос, совершив при этом весьма впечатляющий поворот на 180 градусов по отношению к своей прошлой позиции – «не принимать во внимание реальность». Вот что он пишет:

«При реконструкции истории больного невозможно отдать предпочтение тому или иному соединению событий в цепочку. Нужно, чтобы обольщение пациента неким историческим субъектом произошло в исторически определенный момент времени, который можно обнаружить, если не при вспоминании, то при реконструкции. Необходимо, чтобы «кастрация» или первичная сцена, в той мере, в какой мы их считаем реальными событиями и приписываем им эффект дальнобойного психического потрясения, действительно произошли. И когда они будут найдены, восстановлены, поставлены на то место, где звенья памяти были сцеплены симптомами вместо воспоминаний, вновь воцарится порядок…» Итак: «Исторический план неопределенный, шаткий, однако, даже если мы на него опираемся, мы обязаны (если хотим достичь успеха) сделать так, чтобы сказанное нами об истории пациента совпадало с тем, что было в этой истории на самом деле». Все же не стоит думать, что психоанализ – всего лишь реконструкция событийной истории пациента, хотя этот аспект довольно-таки важен: психоаналитик должен, кроме всего прочего, попытаться понять, как же от события отпочковались фантазмы, защитные механизмы, симптомы. По этому поводу Видерман использует необыкновенно интересную метафору: жемчужина, вырастающая из песчинки. По его мнению, песчинка в психоанализе – это событие (или его след), из которого и вокруг которого развиваются фантазмы, также как наслоения жемчуга вокруг реальной песчинки. Я готов согласиться с этой точкой зрения, но она создает затруднения в плане психоаналитической работы и эпистемологии. На самом деле, всем известно, что песчинка имеет очень мало шансов стать жемчужиной: в мире есть больше песчаных пляжей, чем жемчужных нитей на шеях у красивых женщин. Вполне законным будет вопрос, не относится ли это замечание и к событиям, через которые человек проходит в течение своей жизни? Сколько из них запишутся в памяти, подобно тому, как песчинка попадает в раковину? А сколько останутся, и их будет носить по волнам жизни, или, возможно, запишутся в памяти кого-нибудь другого? В любом случае, по-моему, нужно признать (по крайней мере, если мы любим жемчуг), что эта песчинка события или воспоминания о нем не так уж ничтожна. То ли она превратится в жемчужину – для нас это значит: станет символизируемой, – то ли останется песчинкой, а это значит для нас: не символизирована, не записана, утрачена. Как бы там ни было, эта песчинка-событие играет для психоаналитика важнейшую роль. Она – то, что я называю травматическим ядром любого психического процесса.

Если мы признаем за метафорой Видермана некоторую правильность, из нее нужно вывести несколько следствий, и среди них эта идея травматического ядра психических процессов. Кстати, это та самая идея, которая выражена у Фрейда во фразе: «объект рождается в ненависти». Это означает, что первый внутренний объект может создаться только потому, что реальный объект отсутствует и тем самым вызывает фрустрацию. И наоборот (причем это тоже утверждения Фрейда, использованные Жаком Лапланшем в «Новых основаниях для психоанализа»), когда мать «нормально» занимается своим младенцем, она адресует ему послания сексуального содержания, о котором она и сама не знает. Имеется в виду первичное соблазнение, через которое сексуальность «внедряется» в человеческую психику. И здесь этот имплантат, это психическое «чужеродное тело», т.е. этот первоначальный травматизм будет развиваться на основе реального – ведь мы находимся в сфере элементарной жизненной потребности. Эти две формы травматического ядра «Я» лежат под знаком избытка, излишка. Излишнее отсутствие объекта и, наоборот, излишнее же его присутствие приводят фактически к одним и тем же последствиям: прилив внутреннего возбуждения, которое субъект свяжет – или попытается связать – с помощью фантазматических наслоений, говоря в терминах видермановской метафоры. Из этих наблюдений я и вывел несколько лет назад идею логики травматизма, вокруг того, что я тогда назвал «Тепло и холод». Я придумал психофизиологическую метафору, отражающую сложность разных травматических ситуаций. Так как метафора брони против возбуждения, взламывание которой характерно для травматической ситуации, подразумевает защитный слой живого пузырька, или кожи, по мнению Д. Анзье, вспомним один простейший опыт. В нашем эпидермисе находятся периферические рецепторы, различающие ощущения тепла и холода. Известно, что если завязать человеку глаза и воздействовать на одну точку его кожной поверхности сильным теплом или холодом, он не сможет определить, какой вид раздражения он испытал. Другими словами – я возвращаюсь к психоаналитической метафоре, – «излишек возбуждения» и «недостаток возбуждения» переживаются одинаково: как избыток возбуждения. Между тем, само собой разумеется, что то, что in fine трактуется одинаково, произошло в совершенно разных исторических контекстах. Поэтому, на мой взгляд, очень важно тщательно восстановить исторические события, происшедшие с нашими пациентами, которые «Я» не может ни понять, ни связать в одно целое благодаря избытку возбуждения (по крайней мере, пока лечение не позволит их обработать). Я думаю, в этом смысле психоаналитик, реконструирующий подобные сцены, делает работу историка, ведь он помогает определить, используя доступные ему признаки, то, что без этого акта конструкции оставалось бы непонятным.

Хотя одна из главных форм психического травматизма – это неумение квалифицировать внутренние психические переживания, рядом с ней существует и другой вид травматизма. Чтобы ввести этот второй вид, мы должны сделать небольшое отступление в сторону Винникота. В «Переходных объектах и переходных феноменах»14) Винникот пишет: «По поводу переходного объекта можно сказать, что между нами и младенцем есть некий сговор, и мы никогда не зададим вопрос: «А ты это сам понял или тебе это показали извне?» Важно, что от нас не ожидается никакого решения на этот счет. Нет необходимости даже ставить этот вопрос». Из того, что Винникотт так определяет для частичного объекта – переходного объекта, – мы, психоаналитики, должны извлечь урок в связи с нашей концепцией реальности. Даже если мы все время приписываем тому, что нам говорится, признаки реальности, даже если мы все время разделяем фантазм и событие, мы, по-моему, при этом считаем, что реальность, которую вспоминает пациент, по своей природе переходна. Вопрос о топике реальности, вспоминаемой при анализе, обычно не ставится. Само собой разумеется, что он стоит на границе внутреннего и внешнего. Между психоаналитиком и его пациентом есть молчаливое соглашение, по которому объект, о котором они говорят, всегда как бы «простенок», то есть, он одновременно

  • и реальный объект, видоизмененныый «операторами» психической работы, к которым относятся интроекция, проекция, представление окольным путем слов и фантазмов,
  • и психический объект, сконструированный в виде крепи на «реальных» характеристиках объекта и окружающей среды.15)

Наше отношение к реальному полностью строится на этой двойной характеристике реальности, которую я обозначу термином «переходность реальности». Она, по сути, довольно близка к метафоре Видермана о жемчужных отложениях и песчинке. На мой взгляд, одна из важнейших форм травматизма заключается в «детранзиционализации реальности» (реальность лишается своей переходности), например, когда субъект сталкивается с событием, которое в точности воспроизводит его фантазм. Так, ребенок может столкнуться с реальным обольщением – повторением в реальности первоначального фантазма Соблазнения, или же он видит воплощение некоторых бессознательных агрессивных фантазмов, когда исчезает кто-то из родных. В этих «горестных встречах» (А. Грин)16) фантазмов и события психическое и внешнее пространства сообщаются таким образом, что психический аппарат больше не может выполнять свою роль вместилища внутреннего мира – то, что я назвал «коллапсом внутренней топики». В таких обстоятельствах субъект не знает источника своего возбуждения, а также внешний он или внутренний. Конечно, это свойственно любому травматическому переживанию: по определению Фрейда, «травматизм – это переживание отсутствия помощи (знаменитое Hilflosigkeit) в частях «Я» перед возбуждением, внешним или внутренним. Когда наступают эти ситуации топического коллапса, субъект уже не может построить нечто очень важное в психическом плане, а именно, «испытание реальности», определенное Фрейдом в тексте 1917 г.,17) по-прежнему со ссылкой на беспомощность:

«Беспомощный организм способен обеспечить себе простейшие ориентиры в окружающем мире, различая «внутри» и «снаружи» по их отношению к мышечным действиям. Ощущение, которое исчезает при некотором действии, признается внешним ощущением, т.е. реальностью. Если же действие ничего не меняет, ощущение исходит изнутри собственного тела и, значит, оно не реально. Этот характерный признак реальности, который в то же время является и средством против нее, очень ценен для индивида».

Итак, эти ситуации коллапса порождают потерю чувства реальности. По этой же причине их можно сблизить с явлениями «тревожной странности», которые замечательно описал Фрейд.

Он пишет: «Согласно [его] наблюдениям, несомненно, что фактор повторения, в некоторых условиях и в сочетании с определенными обстоятельствами, – это один из источников чувства «тревожной странности».

Он находит связь между этим фактором повторения и «моделью мотива удвоения», и добавляет:

«Здесь идет речь об отступлении в те времена, когда «Я» не выделялось четко по отношению к внешнему миру и другим людям». Так эти состояния топического коллапса могут быть клинически привязаны к явлениям деперсонализации. В этих ситуациях, описанных Фрейдом, мы имеем дело с нормальным, краткосрочным топическим коллапсом, происходящим при встрече фантазма и события, но потрясение, которое он производит, чувствуется вполне. Эти ситуации часто переживаются как моменты деперсонализации. Это только подчеркивает один из самых эффективных способов защиты от опустошительного воздействия топического коллапса: попытка отделить, отслоить одну из граней реальности, которая вдруг оказалась «детранзиционализована». Другими словами, это попытка отделить, «отцепить» друг от друга Событие и Фантазм, «сцепленные» при встрече. Если мы признаем правильной эту точку зрения, мы должны признать, что расщепление может быть «функциональным», как предположил Жерар Бейль,18 и встречаться в психических организациях, которые структурно не расщеплены. Субъект при этом пытается восстановить оболочку своей психики,19) становясь под защиту того разрушительного, что может скрываться во внешней реальности. Наша способность спать и видеть сны, способность на короткое время прекращать катексис в мир в пользу нашего «Я» тоже имеет отношение к этим явлениям. Некоторые пациенты – и я имею в виду не только пациентов психоанализа, – которые кажутся нам отстраненными от мира, как будто они прекратили катексис в него, на самом деле пытаются восстановить оболочку своей психики, разорванную топическим коллапсом. Должно быть, с этой точки зрения можно понять описанное Беттельхеймом поведение некоторых узников концлагерей: самоотстранение. Наоборот, отдельные пациенты, которые кажутся нам постоянно «включенными» в реальность и реагируют на нее как люди приспособленные, по сути, переживают полный топический коллапс. Их умственная деятельность сводится к тому, что психосоматики называют оперативным мышлением. Я подчеркиваю, что оперантное мышление встречается, как и расщепление, если не предполагать структурных организаций, в зависимости от более или менее драматичных обстоятельств, которые могут вызвать топический коллапс. Наконец, мы можем попробовать понять, что обычно называют «травматофилией» в связи с этой клиникой топического коллапса. Действительно, повторение с целью связать возбуждение первой травмы – это классическая судьба травматических ситуаций. Однако влечение к травматизму в некоторых случаях, на мой взгляд, идут дальше этой попытки связывания. Его цель более радикальна: субъект с помощью травматизма пытается восстановить разорванную оболочку. В другом месте я высказал предположение, что в обыденной ситуации, которая нам все же кажется психически невероятной, было бы обычным действием сказать собеседнику: «Ущипни меня, я вижу сон». Я выдвигаю идею, что это – явный текст, парадигматический для ситуации топического коллапса, и скрытый смысл его: «Ущипни меня, чтобы я видел сон». В таком случае это значило бы вызвать травматическое возбуждение, перекрывающее контакт, способное мобилизовать контр-катексисы и закрыть таким образом зияние, через которое сообщаются внешний и внутренний мир, и восстановить, под прикрытием этой травмы, выпрошенной у другого человека, психическую оболочку. Так что цель, преследуемая поисками травматизма, антитравматична.

Эти краткие замечания высказаны с целью подчеркнуть большое значение травматических образований, которые встречаются у пациентов, и, следовательно, необходимость создавать из них единое целое при аналитической встрече, сплетая их с историей субъекта.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Рождение психоанализа, письмо 69. – P.U.F., 1973, с.190

2) Смешение языков между взрослым и ребенком.//в кн.: Психоанализ 4. – Пейо, 1982, с.125-135.

3) Рождение психоанализа, письмо 69. – P.U.F., 1973, с.192

4) М.Балинт. Основной недостаток. – Пейо, 1967.

5) Процитировано Тьерри Бокановски в R.F.P. (Revue Francaise Psychanalytique), N6, 1988, с.1285.

6) C.Ференци. Повторение, которое хуже первоначального травматизма. //в кн.: Психоанализ 4. – Пейо, 1982, с.307.

7) С.Видерман. Конструирование аналитического пространства. – Париж, Деноэль, 1970.

8) курсив – мой (К.Ж.)

9) Ф.Паш. Восстановленное прошлое. // R.F.P., N2-3, 1974, том 38

10) Марру. Профессия историка.//в кн.: История и ее методы. – Ля Плеяд, с.1471.

11) Марру. Апология истории или профессии историка.

12) Конструкция в психоанализе, с.381-382.

13) С.Видерман. Небесное и подлунное. – P.U.F., 1977.

14) в кн.: Игра и реальность. – Галлимар, 1983.

15) Рене Русийон вывел из этой двойной природы объекта напрашивающиеся метапсихологические следствия. См. «Метапсихология процессов переходности.» Доклад на 55-м съезде франкоговорящих психоаналитиков. Париж, 1995.

16) А.Грин. Живая речь. – P.U.F., 1973.

17) Метапсихологическое дополнение к теории сновидений.

18) R.F.P., N6, 1988.

19) См. об этих разных точках зрения: К.Жанен. Психическое вторжение // в кн.: Психоанализ: вопросы на завтра. Монографии R.F.P. – P.U.F., 1989.