Травма в кляйнианском психоанализе [i]
Рональд Бриттон
Мне предложили осветить эту тему с пост-кляйнианской точки зрения. Может показаться странным, что современные исследования пост-травматического невроза у взрослых многими авторами, в том числе Кэролайн Гарланд (Garland, 1998), во многом опираются на кляйнианскую теорию, однако в теоретических статьях кляйнианцев и пост-кляйнианцев вы почти не увидите термина «психическая травма». Травма описывается и изучается в клинических докладах и обсуждениях случаев, но обычно не рассматривается в теоретических статьях.
Полагаю, это отсутствие объясняется тем, что концепция психической травмы инкорпорирована в теорию общего психического развития, которую создала Мелани Кляйн и расширил Бион. Человеку необходимо справиться с параноидно-шизоидной и депрессивной позициями и реальной эдипальной ситуацией, и его подстерегают риски, которые могут закончиться большей или меньшей катастрофой: Кляйн рассматривает развитие как Одиссею, где всегда есть возможность кораблекрушения. Травматический опыт всегда близок, и требуются родительская любовь, забота и понимание, чтобы его предотвращать или ему противодействовать. «Первый внешний источник тревоги можно обнаружить в опыте рождения, — пишет Кляйн и добавляет: — Похоже, пережитые ребенком боль и дискомфорт, а также утрату внутриутробного состояния он ощущает как атаку враждебных сил» (Klein, 1952a, pp. 61-62). Однако она заходит еще дальше, предполагая, что с самого начала существует врожденный страх. Она пишет: «Мои аналитические наблюдения показывают, что в бессознательном существует страх уничтожения жизни» (Klein, 1952b, p. 29). В этом она оставалась твердо убежденной, что отвечает ее комментарию относительно маленьких детей, сделанному в конце ее карьеры, — о «пугающем характере некоторых их интернализованных объектов» (Klein, 1958, p. 241). Эти архаические чудовища «расщеплены … и низведены в более глубокие пласты бессознательного». Предположительно, в благоприятных обстоятельствах и при хорошем здоровье эти более глубокие пласты оставались незатронутыми, — за исключением художественной прозы и редких сновидений. Мы чувствуем себя в безопасности в мире, свободном от мифических чудовищ. Однако если любая из этих фантазий получала доступ к Эго, где им предоставлялся статус верования, за этим следовал травматический опыт.
Кляйн инкапсулировала клинический феномен, который она описывала как врожденный страх уничтожения, в теорию Фрейда об инстинкте смерти. Она ясно указывала на то, что существует страх уничтожения и существует врожденный деструктивный импульс, и выводила и то, и другое из фрейдовского понятия инстинкта смерти. Однако, как отметил Роджер Мани-Керл: «Теория Фрейда об инстинкте смерти и мнение Мелани Кляйн, что существует также базовый страх смерти, концептуально различны» (Money-Kyrle, 1955, p. 288). Лично мне легче мыслить врожденный страх уничтожения и врожденную враждебность к внешнему миру как отдельные сущности. Бион добавляет к этому возможность катастрофы вследствие неудачи «контейнирования», которое, как он говорит, беспрерывно применяется ко всякому фундаментальному психическому переживанию или изменению.
Теория контейнирования Биона — это, по сути, теория психической травмы, а также развития. Согласно его теории сырой опыт, будь то полученный из внешнего источника посредством аппарата восприятия или из внутреннего, такого как желание, тревога или агрессия, должен контейнироваться: то есть трансформироваться и инкапсулироваться называнием (naming). Это, в его терминологии, процесс, посредством которого бета-элементы (сырые не-ментализованные сомато-психические элементы) становятся альфа-элементами, которые затем доступны для психической конструкции в том, что мы можем назвать фантазиями или, в конечном итоге, мыслями. Исходный неонатальный альфа-процесс обеспечивается матерью во взаимодействии с ребенком посредством проективной идентификации. Неудача этого процесса в назывании и трансформации сырого инфантильного страха смерти оставляет младенца с безымянным ужасом. В конкретных терминах он, скорее всего, станет страхом перед чудовищем, чье имя произносить нельзя, или чудовищем хаоса в космических верованиях древних цивилизаций. Вездесущность и вневременность этих чудовищ хорошо отвечают другой теории Биона, о том, что мы рождаемся с преконцепциями, ожиданиями без образов, которым придает форму и содержание наша встреча со внешней реальностью. Среди них могут быть страшные чудовища, и им могут придавать форму виртуальная реальность религиозных мифов. Если неблагоприятная внешняя реальность человека столкнет его с настоящими чудовищами или настоящими катастрофическими событиями, они могут найти себе уже обустроенное место в бессознательном.
В 1926 году Фрейд создал теорию повторения в игре, в ответ на ранний неприятный опыт:
«Эго, переживавшее травму пассивно, теперь повторяет ее активно в ослабленной версии, в надежде, что само способно направлять ее ход. Ребенок определенно ведет себя таким образом по отношению к каждому полученному неприятному впечатлению, воспроизводя его в игре. Переходя таким образом от пассивности к активности, он пытается овладеть своим опытом психически». (Freud, 1926d, p. 167)
Это представление уже использовалось Мелани Кляйн в игровом анализе детей: «Таким образом, — пишет она об одном из своих ранних случаев, — Эрна разыгрывала передо мной одну из первых пережитых ей травм…» (Klein, 1924).
Игра как способ совладать с тревогой стала фактически стартовой точкой для аналитических наблюдений и теоретизирования Мелани Кляйн. Она считала игру аналогом свободных ассоциаций и прилагала к ней такого же рода символическую интерпретацию, как и позднее — к сновидениям взрослых. Поэтому она полагала, что существует аналогия между повторяющимися снами пост-травматических состояний и детскими инсценировками в игре.
Я бы хотел привести два примера, которые, полагаю, иллюстрируют психическую встречу страшных обитателей внутреннего мира и травматических событий внешнего. Первый — это попытка их обособить, чтобы сохранить душевное здоровье; второй же иллюстрирует ситуацию, в которой безнадежная путаница привела к психозу.
Трейси
В этом примере мы можем видеть, как жестокий эпизод преобразуется в инсценировку события, а позиция Трейси как беспомощного, испуганного наблюдателя — в позицию невозмутимого рассказчика. Он также иллюстрирует другой момент. Ребенок отделяет непосредственное воспоминание и репрезентацию семейных событий, сопровождаемых насилием, от репрезентации в игре другого фантазийного материала. Я воспользовался для понимания этого материала комментарием Мелани Кляйн: что дети обычно изображают членов семьи домашними животными, а примитивные фантазии — в образах диких животных.
Трейси, четырехлетняя девочка, была частью дисфункциональной семьи и потому над ней осуществлялся государственный надзор. Соответствующий департамент социальной службы организовал ей психотерапию. Трейси страдала от плохих снов и ночных страхов. Надзор также означал, что ее приводил в клинику и отводил домой социальный работник, который сообщал нам новости о событиях в семье. В данном случае нам рассказали, что в ночь, предшествовавшую ее плановой сессии, Трейси с маленьким братом находились у родителей, когда отец физически напал на мать, а та затем пыталась совершить самоубийство, и ее увезла скорая помощь.
Трейси спокойно вошла в комнату терапии, взяла свой ящик с игрушками и начала играть. Она выбрала семью свинок, потом соорудила стену из песка и с одной ее стороны разместила диких животных, в том числе крокодила, так что свинки и дикие звери были разделены стеной. Проделав это, она взяла семью свинок, состоящую из свинки-отца, свинки-матери и двух поросят, и поставила их в круг. Затем свинка-отец атаковала свинку-мать; свинка-мать повалилась и лежала, раненая. Прибыла скорая помощь и забрала свинку-мать. Все это время Трейси вновь и вновь возводила стену все выше и трогала пальцем крокодила, особенно его зубы. Я прокомментировал, что она хочет убедиться, что дикие животные, похожие на ее плохие сны, не смешаются с сельскохозяйственными животными, у которых беспокойное время, как у ее семьи: что она не хочет, чтобы ее плохие сны смешивались с чем бы то ни было, что происходит в доме. Она отреагировала на это, перенеся пупса-младенца через стену со стороны фермы и присоединив ее к диким животным.
Думаю, здесь мы можем видеть, что травматические события уже были введены в игре в нарратив с некой символической репрезентацией с помощью семейства свинок. Они были также отделены от сновидения и фантазии, репрезентированных дикими животными. События той ночи теперь были контейнированы в нарративе Трейси; и хотя этот нарратив пугающий, он разворачивается в естественном мире и не имеет сверхъестественной силы.
Ответ Трейси на эту интерпретацию состоял в том, что она поместила ребенка в область диких животных. Старший поросенок, изображающий ее нынешнюю детскую самость, остался с другой стороны барьера. Это, как я понимаю, располагало инфантильную фантазию по одну сторону, а детский травматический опыт Трейси — по другую. Это могло быть началом расщепления на ее инфантильную самость и ее самость компетентной маленькой девочки.
Мисс А.
Во втором из моих коротких клинических примеров этого не достигается, и смесь инфантильной фантазии и травматических событий детства означает, что каждодневная жизнь так же сверхъестественна, как и сновидения. Это значит, что пациентка боится повторения травматического события скорее изнутри, чем извне: она страдает от того, что я называю эндогенной травмой. Фрейд описывал такую ситуацию в статье «Из истории одного детского невроза», которую обычно называют случаем Человека-с-волками. Фрейд объясняет начало детского невроза своего пациента в возрасте четырех лет травматическим опытом. «Однако, — как он говорит, — это событие … было не внешней травмой, но сновидением, после которого он проснулся в состоянии тревоги» (Freud, 1918b). Пациент рассказывал:
«В сильном ужасе, очевидно, от того, что меня съедают волки, я закричал и проснулся… прошло довольно много времени, прежде чем я убедился, что это был лишь сон. Мне было три, четыре года, самое большее пять лет в то время. Начиная с того возраста и до одиннадцати-двенадцати лет я всегда боялся увидеть что-то ужасное во сне».
Моя пациентка, как и Человек-с-волками у Фрейда, боялась сновидений и в результате страдала от длительных периодов бессонницы. Также ее очень пугали собственные мысли днем, и она была вынуждена освобождать от них свой разум, вновь и вновь смывая воду в туалете. Внешний мир, вследствие наполненности ее эвакуированными мыслями, стал ощущаться чем-то угрожающим. Пациентка размещала эту неизвестную угрозу на максимально возможном отдалении, и находила невозможным выбираться за персональную границу, которая приблизительно совпадала с окраинами Лондона. Также внутри Лондона у нее существовали запретные зоны, ассоциативно связанные с различными травматическими переживаниями. Одной из них была Миддлсекская больница, сочетавшая реальные воспоминания о госпитализации в детстве со страхом перед ее названием из-за ужаса пациентки при мысли о «срединном сексе» (middle sex) как двуспинном звере родительского сношения. Это означало, что она должна была не только избегать этой больницы, но и устранять всякий риск увидеть ее название на бумаге или помыслить какую бы то ни было ассоциацию, которая могла бы о ней напомнить. Таким образом, пациентке угрожали изнутри ее собственные потенциальные мысли, а извне — опасности, которые она размещала в физическом окружении. Если она оставалась в собственных комнатах, они наполнялись ее мыслями; если она сбегала вовне, то сталкивалась с опасным миром.
Ее ситуацию символизировало одно покрывающее воспоминание, которое часто приходило ей в голову, — об эпизоде, произошедшем во время Второй мировой войны, когда она была подростком.
В своем возвращающемся воспоминании мисс А. находится в коллективном бомбоубежище во время бомбардировки. Она чувствует, как ее удушает тревога матери, и ей срочно нужно оттуда убежать, но на пороге бомбоубежища она приходит в ужас, видя падающие бомбы и улицы в огне. На выходе из бомбоубежища ее встречает охранник, который преграждает ей путь и приказывает остаться. Ее конфликт между страхом перед тем, что находится внутри, и ужасом перед тем, что находится снаружи, был интенсивным и очевидно неразрешимым. Она рухнула в дверях, не потеряв сознания, но утратив дар речи и все телесные ощущения; она помнила, что не чувствовала иголок, которыми ее колол врач, проводящий осмотр.
После этого страх повторения данного травматического состояния использовался как внутренняя угроза, принуждая пациентку к компульсивному выполнению различных действий. «Если ты не вымоешь голову, у тебя появятся те чувства», — говорил внутренний голос. Чувствами, которых она так боялась, было «отсутствие чувств». Другой повторяющийся страх заключался в том, что она будет как будто мертва и ее похоронят заживо. Фрейд высказывался именно об этой фантазии, столь актуальной для мисс А. Он писал в сноске от 1909 года:
«Не так давно я научился ценить значимость фантазий и бессознательных мыслей о жизни в матке. Они содержат объяснение примечательному страху, который испытывают многие люди, страху быть похороненным заживо; и они также служат глубочайшей бессознательной опорой для веры в жизнь после смерти, которая представляет собой лишь проекцию в будущее этой жуткой жизни до рождения». (Freud, 1900a, p. 400)
Когда мисс А. была ребенком преддошкольного возраста, ее мать забрали в больницу для неотложной помощи в связи с трубной внематочной беременностью. Она подслушала, как две ее тетки обсуждали это в страшных словах — что ребенка нужно убить, чтобы спасти мать. Потом она воображала себя нерожденным ребенком, оказавшимся во внутренней трубе матери в ситуации, когда только одна из них может выжить за счет другой. Когда она была подростком, они с матерью во время бомбардировки спасались на станции лондонского метро (tube, «трубы»), где мисс А. пережила сильную паническую атаку. Эта паническая атака служила травматическим воспоминанием, означавшим, что далее и всегда мисс А. не могла пользоваться метро.
Мисс А. проводила свои дни в попытках избавиться от своего разума. Я встретился с ней впервые, когда ей было пятьдесят пять лет; с подросткового возраста ее так или иначе лечили психиатры. Моей пациенткой она оставалась двадцать лет. Когда она впервые пришла ко мне, то была уверена, что можно отрезать ту часть ее мозга, которая содержит ужасные мысли. Фактически однажды она едва избежала психохирургического вмешательства нейрохирурга по направлению психиатра, который был с ней согласен. К счастью, она отказалась от этого вмешательства из-за еще большего страха анестезии и возможных сновидений в этом состоянии. Фактически к тому времени, когда я начал с ней работать, единственным лечением, которое она могла выдерживать хотя бы короткое время, был психоанализ, и единственной терапевтической обстановкой, в которой она могла находиться, была моя консультационная комната. В анализе ей принесло по крайней мере временное облегчение называние ее страхов и установление связей между прошлым и будущим, между здесь и сейчас — и там и тогда. Она могла думать и говорить о мыслях, от которых в противном случае вынуждена была бежать. Это действовало благоприятно, но увы, не приводило к прогрессу. Я узнал многое, но не думаю, что и она что-то узнала; но все-таки она обрела некоторую свободу от жизни, целиком управляемой страхом мыслить.
Из основных фигур-преемников Кляйн, наверное, единственным, кто говорил именно о травме, был Герберт Розенфельд, и он бы назвал мисс А. травматизированной пациенткой. Но даже его комментарии на эту тему были главным образом направлены на технические последствия для анализа. Например, он предупреждал, что в таких случаях идеализацию аналитика не следует атаковать интерпретациями слишком скоро, поскольку это может повергнуть пациента в отчаяние. И он полагал, что в подобных случаях очень высока вероятность разыгрывания в переносе-контрпереносе. Влияние Розенфельда в области аналитической техники и понимания тяжелых пограничных и психотических пациентов, травматизированных или нет, просто грандиозно, и оно значительно превосходит его вклад в аналитическую теорию. Поэтому можно не обратить внимание на это [теоретическое отставание], и в таком случае может возникнуть разрыв между методом, используемым аналитиками-посткляйнианцами, и теорией, которую они излагают. Розенфельд полагал, что опытный аналитик, — такой, как он сам, — способен отличать тех, кого он называл «травматизированными пациентами», от пациентов с врожденными патологическими качествами; так же, как считал, что он может различать либидинозный и деструктивный нарциссизм. Я в этом с ним согласен, но аналитики-кляйнианцы продолжают об этом спорить. Розенфельда подозревали в том, что он слишком идентифицируется с точкой зрения пациента.
Однако, когда я опубликовал свою работу об эндогенной травме, я столкнулся с еще более категорическим возражением всякому предположению, что прежняя психическая жизнь пациента, как бы то ни было, влияет на его пост-травматическое состояние. Считалось, что я преуменьшал реальное страдание. Еще в 1893 году Фрейд впервые предположил, что
«Существует полная аналогия между травматическим параличом и обычной, не-травматической истерией. Единственное различие состоит в том, что в первом случае имела место значительная травма, а во втором редко отмечается единственное крупное событие, но как правило — серия аффективных впечатлений».
И он добавил:
«Даже в случае серьезной механической травмы при травматической истерии результат вызывает не механический фактор, но влияние испуга: психическая травма». (Freud, 1893d, pp. 5-6, курсив мой)
Под испугом Фрейд подразумевал то, что, я думаю, лучше перевести как «ужас». Я говорю о том, что могло способствовать ужасу.
Сегодня существует тенденция приписывать психиатрические последствия участия в войне просто контакту с ее опасностями и страданиями. Это предполагается использованием модного термина «пост-травматический стресс» вместо старого и более точного — «травматический невроз». При этом игнорируется тот факт, что подобные реакции составляют меньшинство и на частоту их возникновения очень сильно влияет боевой дух воинского формирования, а не просто интенсивность действий противника. Во время Второй мировой войны, будучи ребенком, я спросил у своего отца, каково это — находиться под артобстрелом, и он ответил: «Ну, знаешь, если на снаряде твое имя, он в тебя попадет; а если нет — не попадет». И еще тогда мне пришло в голову, что некоторые могут думать, будто на каждом снаряде есть их имя, а другие — что его, наверное, там нет. После этого я провел много времени с солдатами и обнаружил, что эта формула, «если на снаряде есть твое имя», часто повторяется. Мне соблазнительно считать, что это пример контейнирования, что общая угроза ограничивается той идеей, что смертоносный снаряд, может, несет на себе твое имя и адрес, — а может, не несет, и это превращает всю ситуацию в нечто вроде лотереи наоборот; мы можем назвать это приручением безымянного ужаса.
Заключение
Подытожу сказанное выше следующим образом. Базовая кляйнианская теория — это модель развития: одна из ее особенностей заключается в том, что она рассматривает развитие как повторяющиеся циклы на протяжении всей жизни. Поэтому психическая травма рассматривается как помеха этому процессу или его прерывание. Даже реальная угроза смерти аналитически рассматривается как пробуждающая или осложняющая прежние отношения человека с идеей смерти, какой бы она ни была. Сюда также включено представление о том, что само по себе развитие может быть травматичным. В теории Кляйн о депрессивной позиции переход от частичных объектов как идеальных форм к целостным объектам как реальным людям может быть травматичным. В теории Биона неудача контейнирования может быть психической катастрофой. Думаю, общим у лакановского и кляйнианского подхода может быть то, что они оба, по сути, занимаются отношениями психики с самой собой, а травму полагают накладывающейся на эти отношения. Я воспользуюсь моим любимым литературным примером, поэмой «Потерянный рай» Мильтона, чтобы проиллюстрировать грехопадение после обретения большего знания, как на депрессивной позиции в теории Кляйн. Адам и Ева, Божьи новорожденные, вкушают плод от древа познания и подвергаются изгнанию из рая в мир, где существуют смерть, боль, зависть, ревность и убийство. Депрессивная позиция, переживаемая травматически со всем ее невротическим потенциалом. Однако в произведении Мильтона большее грехопадение уже произошло у Сатаны, приведя к тому, что Ханна Сигал сочла психотической версией депрессивной позиции. В истории Мильтона падение Сатаны с небес является результатом открытия, что он не Бог, и не другая самость Бога, Сын Божий, но творение: нечто сотворенное, а не некто предвечный. Переживание этого Сатаной как травматического факта приводит к гражданской войне на небесах и созданию им ада:
«Сей дух в себе
Обрел свое пространство и создать
В себе из рая — ад и рай из ада
Он может.
… Здесь наша власть прочна,
И мне сдается, даже в бездне власть —
Достойная награда. Лучше быть
Владыкой ада, чем слугою неба!»
(Milton, 1971, p. 59)
Перевод З. Баблояна.
Научная редакция И.Ю. Романова.
Библиография
Freud, S. (1893d). On psychical mechanisms of hysterical phenomena: preliminary communication. S. E., 2. London, Hogarth.
Freud, S. (1900a). The Interpretation of Dream. S. E., 4-5. London, Hogarth.
Freud, S. (1918b). From the History of an Infantile Neurosis. S. E., 17: 1-122. London, Hogarth.
Freud, S. (1926d). Inhibitions, Symptoms and Anxiety. S. E., 20. London, Hogarth.
Garland, C. (1998). Understanding Trauma: A Psychoanalytical Approach. The Tavistock Clinical Series. New York: Routledge.
Klein, M. (1924). An obsessional neurosis in a six-year-old girl. In: The Writings of Melanie Klein, Volume 2. (pp. 35-37). London: Hogarth.
Klein, M. (1952a). Some theoretical conclusion regarding the emotional life of the infant. In: Envy and Gratitude and Other Works. The Writings of Melanie Klein, Volume 3. (pp. 61-93). London: Hogarth, 1975.
Klein, M. (1952b). On the theory of anxiety and guilt. In: Envy and Gratitude and Other Works. The Writings of Melanie Klein, Volume 3. (pp. 25-42). London: Hogarth, 1975.
Klein, M. (1958). The development of mental functioning. In: Envy and Gratitude and Other Works. The Writings of Melanie Klein, Volume 3. (pp. 236-246). London: Hogarth, 1975.
Milton, J. (1971). Paradise Lost. Alistar Fowler (Ed.). New York: Longmans.
Money-Kyrle,
R. (1955). An inconclusive contribution to the theory of the death instinct.
In: D. Meltzer, & E. O`Shaughnessy (Eds.), The Collected Papers of Roger Money-Kyrle. Strathtay: Clunie Press.
[i] Britton, R. (2015) Trauma in Kleinian psychoanalysis. In Borossa, J., Bronsein, C., Pajaczkowska, C. (eds) The New Klein-Lacan Dialogues. London, Routledge, p.139-148.