Психоаналитик и поэт. Встреча Зигмунда Фрейда и Райнера Марии Рильке. Солви Кристиансен

Психоаналитик и поэт. 

Встреча Зигмунда Фрейда и Райнера Марии Рильке

Солви Кристиансен

Психоанализ притягивало к литературе с самого начала. Первой психоаналитической заметкой о литературе был, вероятно, проведенный Фрейдом анализ «Гамлета» и «Царя Эдипа» в письме к Вильгельму Флиссу в 1897 году (Masson, 1985). Он нашел в этих известных драмах подтверждение того, что открыл благодаря самоанализу, — мощного воздействия любви к матери и соперничества с отцом. Распознавая конфликты этих драм в себе самих, мы все еще любим их читать и смотреть. Позже Фрейд рассматривает литературу разными способами: он анализирует некоторые романы, исследует определенныйпсихологический опыт чтения и предпринимает психо-биографические интерпретации авторов. Согласно Стрейчи (цит. по Segal, 1991, p. 74), Фрейд обращается к литературе и искусствув 22 своих работах. Взаимное притяжение психоанализа и литературы также демонстрируется интересом к Фрейду очень многих авторов, а также многочисленными статьями, книгами и семинарами, которые пишут и проводят литературные критики на тему литературы и психоанализа.

 В чем причина такого притяжения? Сложность отношений между психоанализом и литературой требует более чем единственного ответа, особенно если принять во внимание, что мы вряд ли можем говорить об одном психоанализе или одной литературе. Один из возможных подходов к этой сложной области — изучать конкретные встречи психоанализа и литературы, иначе говоря, заниматься «исследованием случаев»— этот метод хорошо известен в клиническом психоанализе. Ниже я буду изучать одну такую конкретную встречу психоанализа и литературы.

Мой «случай» — это короткий текст, написанный Фрейдом в 1915 году: «Vergänglichkeit» (Freud, 1916). «Vergänglichkeit» был вкладом Фрейда в «festschrift» — сборник памяти Гете под названием «Das Land Goethes» («Земля Гете»). Отдавая дань уважения Гете, Фрейд примкнул к группе знаменитостей, куда вошли также Франц Брентано, Альберт Эйнштейн и Рихард Штраус. Фрейд глубоко интересовался Гете, и мы находим цитаты из его произведений (особенно из «Фауста») во многих работах Фрейда. Фрейд также отдельно исследовал детское воспоминание из мемуаров Гете (Freud, 1917b). Для этогоfestschrift-а, однако, Фрейд решил не писать ни о трудах Гете, ни о себе. Вместо этого он вспоминает свою встречу с «юным, но уже знаменитым поэтом, и немногословным другом». А его тема — быстротечность, предмет экзистенциального интереса как психоаналитика, так и поэта. 

Эссе начинается с того, что Фрейд, поэт и третий друг гуляют среди цветущей природы, говоря о быстротечности. Это действительно восхитительная сцена, и она становится еще более восхитительной, если понять, что два друга Фрейда — это знаменитый поэт Райнер Мария Рильке и не менее тогда известная Лу Андреас-Саломе, фрау Лу. Прогулка, пишет Фрейд, происходила в 1913 году, за год до того, как разразилась Вторая мировая война.

Рильке, как пишет Фрейд в своем эссе, на тот момент уже высоко ценили и хорошо знали как поэта, а Лу была плодовитым автором, испытывавшим большой интерес к психоанализу. Она вошла в близкий круг Фрейда годом раньше. Однако больше всего она была известна как муза выдающихся людей искусства. Она не только состояла в интимных отношениях с Рильке, но была близка также с Паулем Рэ и Фридрихом Ницше. Ницше делал ей предложение и говорил, что она вдохновила его на книгу «Так говорил Заратустра». Характеристика «молчаливый друг», данная Лу Фрейдом, не означала, что ей нечего было сказать. В некрологе после ее смерти в 1936 году Фрейд описывает Лу как сильную женщину, обладавшую высокими личностными качествами, чья скромность и благоразумие при том оставляли впечатление загадочности.

Беседа о быстротечности

Откуда взялась тема быстротечности? Фрейд описывает, как поэт любуется красотой природы, но не находит в этом никакой радости. Его беспокоит мысль, что вся эта красота обречена на гибель. Его заботит тот факт, что эта красота исчезнет с приходом зимы, как «вся человеческая красота, и все красоты и великолепие, которые создали и могут создать люди» прекратят свое существование. Все, что он любил и чем восхищался, утрачивало для него свою ценность из-за быстротечности, которая была его гибелью (Freud, 1916, p. 305). Фрейд признает болезненную реакцию юного поэта на прискорбную реальность; все красивое и хорошее быстротечно. Однако — он не может поддержать умозаключение поэта.

Фрейд оспаривает ту точку зрения поэта, что быстротечность предполагает снижение ценности. Наоборот — быстротечность означает увеличение ценности. Ценность быстротечности — это ценность дефицита во времени. Ограничение возможности наслаждения увеличивает его ценность. И он добавляет: что касается красоты природы, каждый раз она уничтожается зимой и возвращается в следующем году. Сравнительно с продолжительностью нашей жизни ее фактически можно считать вечной. Красоты человеческой фигуры и лица навсегда исчезают в ходе нашей жизни, но их мимолетность лишь придает очарование их свежести. Цветок, распускающийся лишь на одну ночь, не кажется нам от этого менее прекрасным. Почему же тогда красота и совершенство произведений искусства или достижений разума должны потерять свою ценность из-за того, что они ограничены во времени?

Фрейд говорит, что эти соображения казались ему бесспорными, но он заметил, что они не произвели глубокого впечатления ни на его друга, ни на поэта. 

Анализ Фрейда

В своем эссе, написанном через два года после того, как состоялась эта беседа, в ноябре 1915-го, Фрейд анализирует реакции двух своих компаньонов. Он приходит к выводу, что их сбил с толку происходивший в их душах бунт против скорби, и этот бунт испортил наслаждение красотой. Фрейд в это время, после первого года Первой мировой войны, работал с темой скорби и написал бóльшую часть своей «Скорби и меланхолии», которую опубликовал двумя годами позже (Freud, 1917a).

В последней части своего эссе «Быстротечность» он говорит о войне. Фрейд, который редко высказывается на политические темы, говорит нам, что беседа состоялась за год перед тем, как вспыхнула война — война, которая отняла у мира красоту. Она не только уничтожила красоту сельских пейзажей и произведений искусства, но также поколебала гордость достижениями нашей цивилизации. «Она опорочила высокую беспристрастность нашей науки, она разоблачила наши влечения во всей их наготе и выпустила на свободу злых духов, обитавших внутри нас, которых, как мы полагали, нам удалось навсегда укротить за столетия постоянных просветительских усилий благороднейших умов. … Она лишила нас очень многого, что мы любили, и показала нам, насколько эфемерными были многие вещи, которые мы считали неизменными» (Freud, 1917a, p. 307).

Стоит отметить, что в этот момент Фрейд использует местоимение «мы» («разоблачила наши влечения … выпустила на свободу злых духов, обитавших внутри нас…). Существование войны касается всех нас. Фрейд сталкивает нас с тем, что человечество само разрушает ценности, которые взращивались столетиями; это быстротечность, созданная нами самими. Но, — спрашивает Фрейд, — разве это утраченное достояние прекратило быть ценным для нас из-за того, что оказалось стольуязвимым и хрупким? Многие бы так решили, но ошибочно, по мнению Фрейда. Те, кто склонны отречься навсегда, поскольку драгоценное оказалось недолговечным, просто находятся в состоянии скорби по утраченному. Фрейд напоминает нам, что скорбь, сколь бы болезненной она ни была, проходит сама собой. Когда она приводит к отречению от всего утраченного, то поглощает саму себя, и наше либидо вновь получает свободу заместить утраченные объекты новыми, столь же или еще более драгоценными. Фрейд делает одну оговорку — настолько, насколько мы все еще молоды и активны. Самому Фрейду на тот момент было около шестидесяти. Завершается эссе такими словами: «Когда однажды скорбь закончится, мы обнаружим, что наша высокая оценка достижений цивилизации ничего не потеряла от того, что мы увидели их хрупкость. Мы отстроим заново все, что разрушила война, и, возможно, на более устойчивой почве и более долговечное, чем прежде» (Freud, 1917a, p. 307). 

Фрейд меняет стиль на протяжении этого эссе. Он начинает поэтически с чувственного описания прогулки среди цветущей природы. Однако, когда он переходит к разрушительной войне, мы чувствуем перемену. Он постепенно становится все более настойчивым, будто пытается убедить и заверить. И в этой перемене стиля Фрейд проявляет себя как автор художественной прозы. Поскольку мы должны помнить, что реальная встреча Фрейда, Рильке и Андреас-Саломе в 1913 году произошла не среди цветущей летней природы, но в холле гостиницы в Мюнхене во время 4-го Международного психоаналитического конгресса. Лу привела Рильке к Фрейду, и они пообщались вечером — хотя не очень долго, пишет Лу (Salome, 1964). Реконструируя эту встречу, Фрейд придумывает новую обстановку — цветущую природу. И посредством этого контрастамежду, с одной стороны, прекрасным ландшафтом, и с другой, разрушительной войной, то, о чем Фрейд размышлял, — быстротечность — мы воспринимаем как читатели. 

Рильке и быстротечность

Фрейда интересует, что мешает Рильке вполне наслаждаться красотой природы. Он предполагает, что Рильке противостоит скорби и поэтому не способен оценить по достоинству красоту и другие ценные вещи в жизни. Согласно Фрейду, принятие реальности, в том числе ее болезненной части, играет решающую роль, а также освобождает. Без утрат скорби мы становимся пленниками мертвых объектов, как при меланхолии, когда субъект оказывается в ловушке нарциссической идентификации с утраченным объектом и связанными с ним чувствами. Поэт, который не способен наслаждаться красотой, становится узником своей скорби.

У нас нет материала, который бы подтвердил или опроверг, что поэт спорил с фрейдовской интерпретацией. Мы даже не знаем, был ли он знаком с текстом Фрейда. Чтобы дать поэтувысказаться на эту тему, мы должны обратиться к другим источникам, в первую очередь к его собственным текстам. К тому времени, когда Фрейд и Рильке встретились, Рильке опубликовал полубиографический роман «Записки Мальте Лауридса Бригге» (Rilke, 1910/1922), свой единственный роман. Самоанализ Рильке составляет главную силу его письма, как и для Фрейда десятью годами ранее. Отправной точкой стали письма, которые Рильке написал Лу (так же, как письма Фрейда к Флиссу стали первым шагом к «Толкованию сновидений»). Этот роман сначала был озаглавлен «Дневник моего другого Я», и именно Лу Андреас-Саломе посоветовала Рильке переработать его письма в роман (Corwin, 2007). К тому моменту Рильке также начал работу над тем, что станет его самым известным произведением, — «Дуинскими элегиями», опубликованными в 1922 году. 

Быстротечность, утрата, смерть и трансформация — повторяющиеся темы в поэзии и прозе Рильке, в том числе в «Записках» и «Элегиях». В письме своему польскому переводчику Рильке пишет: «Быстротечность повсюду ввергается в глубокое бытие». И продолжает: «Да, ибо это наша задача, запечатлеть эту временную, непрочную землю так глубоко, столь терпеливо и страстно в себе, чтобы ее реальность воскресла в нас снова — «Невидимое» …». «Элегии» показывают нам это в действии, в работе этих непрерывных переходов любимого видимого и осязаемого в невидимые вибрации и волнения нашей собственной природы (Greene & Norton, 1947, pp. 373-374).   

Что же Рильке говорит о быстротечности? Проявляет ли он тот бунт против скорби, который приписал ему Фрейд?

Рильке знал утрату и страдание. Он боролся с тревогой и депрессией и всерьез задумывался о том, чтобы начать психоаналитическое лечение. Однако, когда способность писать вернулась к нему после нескольких лет засухи, он решил этого не делать. Он боялся, что психоанализ очистит его и исправит дефекты его личности, «как красные чернила в тетради школьника», и что анализ, чтобы «изгнать демонов, изгонит и некоторых ангелов тоже» (Von Unwerth, 2010, p. 136).  

Из биографии Рильке мы знаем, что он родился вскоре после того, как его мать потеряла дочь, и она в первые годы его жизни воспитывала и одевала его как девочку. Смерть и скорбь были очевидны с самого начала, и кто-то назвал Рильке «ребенком на замену». Рильке описывал себя как несчастного ребенка, который«чувствовал себя уничтоженным невидящими глазами матери» (цит. по Britton, 1998, p. 146). «От нее ко мне ни разу не повеял теплый ветерок» (Rilke, 1981, p. 65, цит. по Britton, 1998, p. 147). В «Записках Мальте Лауридса Бригге» Рильке дает, через свое альтер эго, яркие описания тревоги фрагментации, диффузии идентичности и пугающих детских воспоминаний. Рильке описывает психологическое состояние дезинтеграции и пустоты: «Ты сидел здесь, будто полностью растворившись, — совершенно без воли, без сознания, без удовольствия, без защиты. Делался пустым местом. Помнится, сперва от этого состояния уничтоженности мне становилось почти физически дурно» (Rilke, 1910/1992, p. 26). Рильке помещает детство Мальте в аристократическую датскую семью. Говорят, что на этот роман повлиял датский автор Й. П. Якобсен, но ассоциации легко поворачивают к Гамлету. Как замок Гамлета Кронборг,Урнеклостер Мальте населяют мертвые. Но возвращается не дух отца, — возвращаются женщины. 

В «Записках» мы следуем за взрослым Мальте, бродящим по улицам Парижа, и Мальте описывает, что он видит: «И от прежде голубых, зеленых и желтых стен, разделенных остатками разрушенных перекрытий, веяло дыхание этой жизни, никакомуветру не дававшееся, клейкое, вялое, затхлое. … Сладкий стойкий запах неухоженных сосунков, и запах школярского страха, и запах похоти от кроватей мужающих мальчиков. … Подумают, будто я долго стоял перед этой стеной; но нет же, чем угодно могу поклясться, я пустился бежать, как только ее узнал. В чем ведь ужас — я узнал ее. Я тут все узнаю, вот оно и входит прямо в меня: во мне оно как дома» (Rilke, 1910/1992, p. 47-48). 

То же самое горе? 

Фрейд поощряет нас скорбеть, принимать утрату ценных объектов — таким образом горе в конечном итоге поглотит само себя. Рильке хочет «запечатлеть эту временную, непрочную землю так глубоко, столь терпеливо и страстно в себе, чтобы ее реальность воскресла в нас снова — «Невидимое»». 

Я полагаю, есть значительное различие между этими двумя позициями относительно утраты и быстротечности. Фрейд говорит о замещении хорошего и любимого, о том, как любимое может быть заменено/замешено, и о наслаждении дефицитом (не слышим ли мы голос «Фрейда-коллекционера»?). Проект Рильке кажется скорее желанием создать внутреннюю жизнь в пустоте, оставленной утраченным, и трансформировать ужасное в нечто хорошее. Рильке описывали как поэта, который пытается выразить то, что находится за пределами слов (Corwin, 2007). Кажется, чаще встречается в его самонаблюдении (как оно представлено в «Записках») смутная, жуткая и провоцирующая тревогу атмосфера, а не четкие и ясные воспоминания. В своей поэзии он также использует смутные образы, которые выражают быстротечность, образы в движении, а не четкие картины. Таким образом он также способен создавать переживание возвышенного у читателя. Рильке сталкивается с реальностью, которую невозможно только лишь оплакать, и выражает ее. Должно быть создано нечто новое, нечто хорошее, что может укротить опасных и угрожающих внутренних демонов.

Возможно, Фрейд был прав, когда заявлял, что Рильке остается в ландшафте отсутствия и утраты — что он не оплакивает так, как это рекомендовал сам Фрейд. Но Рильке не отрицает реальность — он пытается идентифицировать, репрезентировать и трансформировать ее. Он говорит в одном из своих писем: «Сам я иногда думаю о нем (романе) как о пустой форме, обратном шаблоне, все вырезы и выемки которого это мучение, печали и самые болезненные прозрения, но отливка из которого, будь она возможна, наверное, была бы счастьем, согласием — самым совершенным и самым безусловным блаженством» (Письмо 2, стр. 147, цит. по Corwin, 2007).

Фрейд воздерживается от комментариев касательно Рильке как автора, хотя его тексты очевидно взывают к психоаналитической интерпретации. Можно попробовать предположить, почему. Хорошо известно, что вообще-то Фрейд комментировал литературу без колебаний — мы обнаруживаем упоминания Шекспира, Гете, Ибсена, Йенсена и других вомногих работах Фрейда. Но по поводу Рильке он молчит. Мы знаем из писем Фрейда к Лу Андреас-Саломе, что он очень интересовался Рильке и хотел контакта также после встречи в 1913-м. Они встретились еще один раз, в 1915 году, у Фрейда дома. Контакт между ними разорвал Рильке.

Может, психология Рильке показалась Фрейду странной? Возможно, она репрезентировала нечто, что его притягивало, но в то же время ему было тяжело это понять. Тогда как Фрейд легко мог идентифицироваться с конфликтом Гамлета, конфликт Рильке ему было ухватить труднее. Фрейд был любимчиком своей матери — Рильке был заброшенным ребенком, живущим в тени своей мертвой сестры. Или, быть может, Рильке, анонимный поэт в коротком эссе Фрейда 1915 года, репрезентирует альтер-эго Фрейда? Как уже упоминалось, Фрейд писал этот текст на втором году войны. Окончательный разрыв с Юнгом уже произошел, и оба сына Фрейда служили в армии. Большинство его венских друзей и коллег отсутствовали, и дискуссии в Венском психоаналитическом сообществе угасли. Тем не менее для Фрейда это был плодотворный период. В этой трудной ситуации он выбрал то же решение, что и Рильке, — погрузился в писание. А затем последовали тексты, которые, кажется, очень напоминают произведения Рильке, — «Жуткое» (1919) и «По ту сторону принципа удовольствия» (1920).

Заключение

В 1913 году произошла личная встреча психоаналитика и поэта — встреча, вдохновившая психоаналитика на текст, написанный через два года. Права ли я, что в этой встрече мы также видим контакт психоанализа и литературы?

В эссе «Быстротечность» Фрейд использует психоаналитическую теорию, чтобы оспорить некоторые взгляды Рильке. Он говорит о важном психоаналитическом опыте в клиническом сеттинге: если человек протестует против скорби, горе не отступает. Но можно спросить: не шагнул ли он дальше в своем анализе позиции поэта? Может, в тени ужаса войны, Фрейд стал лучшим писателем, чем психоаналитиком? Можно также спросить, не оказался ли Рильке, выразив в своих произведениях трансформацию быстротечного, в каком-то отношении лучшим психоаналитиком, чем Фрейд, — психоаналитиком в смысле описания бессознательной психической реальности. Рильке описывает нечто за рамками обычной скорби, и в этом заходит дальше, чем Фрейд. Это важно для Рильке как писателя. Мы можем заглянуть в его поэтику благодаря тому, как он описал Бодлера, своего любимого поэта: «Его задачей было увидеть в этом ужасном, кажущемся лишь отвратительным, — бытие,находящееся в своем праве среди всего существующего. Нет такого выбора — отвергнуть». И дальше он говорит: «Иногда изумляюсь, как легко я отступаю от всего, чего ожидал от реальности, даже когда реальность плоха» (Rilke, 1910/1992, p. 67-68). 

Итак — чью же сторону принять, когда речь идет о быстротечности? Подход психоаналитика или поэта — Фрейда или Рильке?

Я бы выбрала Лу, «немногословного друга» Фрейда. Лу Андреас-Саломе, сама писательница, литературный критик и психоаналитик, репрезентирует своей любовью и глубоким уважением к обоим этим мужчинам — коммуникацию между этими двумя полями.

Норвежский профессор литературы Атле Киттанг обсуждает взаимоотношения между психоанализом и литературой в своем послесловии к новому переводу текстов Фрейда на норвежский (Freud, 2011). Он задается вопросом, до какой степени наука и литература могут представлять собой два параллельных и не противоречащих друг другу пути к общей цели понимания и истины касательно человеческой психики. В поле эстетики этот вопрос вызвал много дебатов. Начиная с Платона и Аристотеля то, как нам понимать связь вымысла и фактов, стало предметомспора. Этот вопрос не менее актуален и в наше время, столь озабоченное «реальностью» (рр. 311-312). Эссе Фрейда иллюстрирует, что различие между научным и поэтическим описанием и пониманием психики не всегда легко определить. Фрейд выступает как автор художественной прозы в своем процессе описания психологического воздействия быстротечности, а Рильке — как смелый «ученый» в своем исследовании собственной психики. Но вопрос, поднятый Атле Киттангом, остается актуальным. Хотя мы все знаем, что иногда бывает трудно сохранять четкое разграничение между психоанализом и литературой, мы очень хорошо осознаем тот факт, что они составляют разные дисциплины — каждая со своими отдельными объектами и традициями.

Но все-таки — что характеризует эту встречу Фрейда, Рильке и Лу? Если сказать просто — их большой общий интерес к человеческой душе.

Перевод З. Баблояна.

Научная редакция И.Ю. Романова.

Библиография  

Britton, R. (1998). Belief and imagination: Explorations in psychoanalysis. London: Routledge.

Britton, R. (1999). Primal grief and petrified grief: An exploration of Rilke’s Duino Elegies. In D. Bell (Ed.), Psychoanalysis and culture. A Kleinian perspective. London: Routledge, Tavistock Clinic Series.

Corwin, S. B. (2007). Extimate existence: The uncanny poetics of Rainer Maria Rilke and Boris Pasternak. Dissertation. Emory University, Atlanta, GA. AAT 3298910.

Freud, S. (1916). On transience. S. E., 14, 304–307.

Freud, S. (1917a). Mourning and melancholia. S. E., 14, 237–258.

Freud, S. (1917b). A childhood recollection from Dichtung undWarheit. S. E., 17, 145–156.

Freud, S. (2011). Mellom psykoanalyse og litteratur. Selectedtexts. Oslo: Gyldendal Norsk Forlag.

Greene, J. P., & Norton, M. D. (1947). Letters of Rainer Maria Rilke, vol II (1910–1926). New York, NY: W. W. Norton & Company.

Kleinbard, D. (1993). The beginning of terror. A psychological study of Rainer Maria Rilke’s life and work. New York, NY: New York University Press.

Masson, J. M. (ed.) (1985). The complete letters of Sigmund Freud to Wilhelm Fliess 1887–1904. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Rilke, R. M. (1910/1992). The notebook of Malte Laurids Brigge. Translated by M.D. Herter Norton. New York, NY: W.W.Norton.

Salome, L. A. (1964). The Freud Journal. New York, NY: Basic Books.

Segal, H. (1991). Dream, phantasy and art. New York, NY:Routledge.

Von Unwerth, M. (2010). On transience: Freud, Rilke, and creativity. Issues in Psychoanalytic Psychology, 32, 133–146.