Психоанализ: один или множество. Р.Валлерстайн

Wallerstein R.S. (1988) One psychoanalysis or many?. Int.J.Psycho-Anal., 69: 5-21.

Я имею честь открывать пленарное заседание в качестве президента IPA (The International Psycho-Analytical Association)  в первый день работы ее Конгресса. В связи с этим возникает необходимость выбора достаточно важной темы, которая бы представляла интерес для всего мирового психоаналитического сообщества. Я делаю это с надеждой на то, что диалог, начавшись и продолжаясь в ходе Конгресса, поможет улучшить наше взаимопонимание и сотрудничество. Именно такую тему я хочу затронуть сегодня – нарастающее разнообразие психоанализа, или плюрализм, как мы его теперь называем. Разнообразие теоретических взглядов, традиций наших языков и нашего мышления, характерных региональных, культурных, лингвистических особенностей. Так что же, несмотря на нарастающие разногласия, по-прежнему удерживает нас вместе, в рамках единой психоаналитической науки и профессии «психоаналитик»?

Психоанализ далеко не всегда отличался таким разнообразием. На самом деле, все было как раз наоборот. Психоанализ уникален как раз тем, что он более, чем любая другая отрасль человеческого знания, является плодом творческого гения единственного человека. Этим человеком был Sigmund Freud.  Он работал исключительно долго и продуктивно, настолько, что даже если бы весь психоанализ состоял из его трудов, die Gesammelte Werke, то и в этом случае у  нас, его учеников,  были бы в руках все фундаментальные психоаналитические принципы и основной материал для полноценной научной и практической деятельности.

Cам Freud всю жизнь прилагал активные усилия для того, чтобы определить параметры этой новой науки о мышлении, сохранить ее целостность как единой дисциплины, боролся против разрушительного давления соблазнов извне и присущей людям склонности к разделению изнутри. Для него психоанализ был не только наукой и работой, но и Движением во всех смыслах этого слова, что подразумевало верность и преданность. Когда возникла угроза раскола единого психоаналитического сообщества, которое пытался  сохранить Freud, он создал известный Комитет Семи Хранителей Колец (Committee of the seven ring holders), чтобы гарантировать стабильность ключевых психоаналитических доктрин. Из  истории, изложенной Freud’ом в 1914 году в работе «Об истории психоаналитического движения» (“On the history of the psychoanalytic movement”), мы знаем о первой волне близких соратников, у которых появились расхождения с ним по принципиальным  вопросам: Adler, Stekel и Jung сочли необходимым покинуть его за короткий трехлетний промежуток с 1910 по 1913 годы.

Представлена на 35 Международном Психоаналитическом Конгрессе, в июле 1987 года, в Монреале, Канада

— 5 —

во всем мире представителями альтернативной терапевтической системы. Далее я еще вернусь к современным взаимоотношениям этой системы с психоанализом, представленным в рамках IPA.

Freud признавал, что как Adler, так и Jung сделали значительный вклад в психоанализ. Adler – в психологию ego, понимание его роли в адаптации, в раскрытие важности роли агрессивных drive’ов в психической жизни. Jung – в исследование путей, по которым инфантильные импульсы (infantile impulses) оказывают влияние на наши наивысшие этические и религиозные интересы. Вместе с тем, Freud чувствовал, что эти двое каждый по-своему отступили от центральной психоаналитической концепции бессознательного (unconscious) и подавления (repression), сопротивления (resistant) и трансфера (transference), и таким образом поставили себя вне той дефиниции, которую Freud создал для своего учения в этой работе об истории его Движения (in this selfsame History of his Movement). Это было первое, наиболее лаконичное и наиболее известное из всех определений, которые Freud давал в своих многочисленных трудах. Как мы знаем, тогда он написал об этом так: «…факт трансфера (transference) и сопротивления (resistance). Любое направление исследований, которое признает эти два факта и берет их за отправную точку, имеет право называться психоанализом (psycho – analysis), даже если результаты этих исследований отличны от тех, которые получил я. Но каждый, кто поднимает другие аспекты проблемы и не работает с этими двумя основными понятиями, вряд ли избежит осуждения в связи с попыткой присвоения чужого имени, если будет упорно называть себя психоаналитиком (Psycho – analyst)» (1914а, р. 16). Конечно, здесь следует добавить, что ключевые слова «трансфер» (transference)   и «сопротивление» (resistance) подразумевают также концепцию бессознательного (unconscious), психического конфликта (psychic conflict) и защиты (defence) — краеугольные камни нашего общего психоаналитического дома (our shared psychoanalytic edifice)1.

Поэтому,  естественно, что ряд базисных концепций Adler’а, в частности ego и адаптации, или мотивирующей силы агрессии, были включены в основную струю психоанализа, сначала самим Freud’ом, а потом и его последователями, например Hartmann’ом. Возможно, это и привело к практически полному исчезновению психологии Adler’а как отдельного направления терапии. Менее крупные, но все же значительные заимствования (still substantial reincorporations) были сделаны и из психологии Jung’а, или, по крайней мере, подобные мысли высказывались в рамках самого психоанализа. Так было с Ericson’ом, для которого фокус его работы во второй половине жизни сместился в сторону равноценности обeих школ. Так было и с нашим интересом к бессознательным фантазиям (our focus on unconscious fantasy systems) как ключам к пониманию мотивации и поведения. Хотя наше понимание и отличается от того, как это понимают последователи Jung’а. Из его теоретической  системы в психоанализ пришло сравнительно меньше  концепций. Возможно, именно поэтому она до настоящего времени остается более самостоятельной психологической и терапевтической системой, чем система Adler’а.

В следующее десятилетие после ухода Adler’а, Stekel’я и Jung’а в психоанализе вновь возникла угроза раскола. Это было связано с именами Ferenczi и Rank’а, которые в известной мере объединились при написании совместной монографии «Развитие психоанализа» (1924) («The Development of Psycho – analysis»). В остальном они развивали различные, хотя и связанные между собой направления – Ferenczi в своей Активной терапии (Active Therapy), а Rank позже в Терапии воли (Will Therapy). На самом деле, несмотря на серьезное напряжение, вызванное этими теоретическими и практическими учениями, Ferenczi никогда не оставлял психоанализ. В то время как Rank в конце концов ушел и создал в Америке новую школу, так называемую Функциональную школу социальной работы, (so – called functional school of social work), имеющую большее влияние в социальной работе, чем в психоанализе. Впрочем, школа Rank’a и его последователей, как и психология Adler’а, в основном канула в лету.

Но в те же двадцатые годы произошло зарождение первого нового крупного теоретического направления внутри психоанализа, которое в то же время энергично отстаивало свое происхождение, в некоторых аспектах, непосредственно от психоанализа Freud’а. В частности, безоговорочно принималось наиболее противоречивое и спорное утверждение Freud’а – введение в 1920 году теории инстинкта смерти в работе «По ту сторону удовольствия» (“Beyond the pleasure principle”). В новом учении эти постулаты стали краеугольным камнем развития его собственной теоретической

— 6 —

концепции, и в этом отношении данное направление может претендовать на большую близость к личности и логике Freud’а, чем Венская школа (Viennese school), которая, хотя и была ближе к Freud’у физически, но резко расходилась с ним в оценке значимости для психоанализа этого теоретического пассажа. Я имею в виду, конечно, Melanie Klein и ее последователей.

В недавно опубликованном обзоре (1985) так называемой «Дискуссии о противоречиях» Британского общества (of British Society’s so-called “Controversial Discussions”) в 1943 и 1944 годах, Riccardo Steiner подробно описывает политическую историю (the political history) развития Kleinian’ской теории в Англии. Сначала Melanie Klein была приглашена приехать из Берлина в Лондон с лекциями, посвященными ее новым идеям в сфере теории и техники, которые сформировались в процессе ее работы с детьми. Это вызвало большой интерес у Британской группы (British group). Затем последовало предложение переехать в Лондон на постоянное место жительства. Ее взгляды тогда поддерживали  Jones и ряд британских аналитиков первого поколения. Эта ситуация породила напряженную переписку между Jones’ом и Freud’ом, поскольку, в нарастающей полемике относительно перспектив развития теории и практики детского психоанализа, Jones поддерживал Melanie Klein, а Freud – свою дочь Ann’у. К сожалению, все это выглядело как расхождение между взглядами Melanie Klein и Ann’ы Freud, или между так называемыми позициями Лондона и Вены, которые в то время являлись двумя наиболее влиятельными центрами психоанализа в Европе и, фактически, во всем мире.

Однако, фундаментальная разница состояла в том, что развитие Kleinian’ской теории не вело к расколу и отходу от единой концепции анализа, провозглашенной IPA (from the organized body of institutional psychoanalysis, the IPA). Как я уже говорил, Klein’ианцы настаивали на том, что их позиции абсолютно убедительны в рамках психоанализа. Их движение оставалось в рамках Британской организационной структуры, то есть в рамках IPA. Четкие определения, касающиеся того, что British Society теперь состоит из Kleinian’ской группы, Freud’истской группы а также независимой или промежуточной группы (independent or middle group), находящейся на промежуточных позициях, не были установлены до продлившейся год «Дискуссии о противоречиях» (“Controversial Discussions”), которая проходила на четвертом — пятом году после смерти Freud’а.

Я думаю, что развитие Klein’ианства, которое возникло еще при жизни Freud’а, во времена его личного лидерства, безусловно, было началом медленного перехода  от психоанализа в исходной его форме (который, по крайней мере, на первый взгляд, выглядел как абсолютно единая теоретическая структура, сформированная вокруг интеллектуального наследия его гениального основателя, Sigmund’а Freud’а), к тому всемирному разнообразию, в котором мы пребываем сейчас. Мы сосуществуем бок о бок с American ego psychological (а теперь и с post – ego psychological) school, Kleinian’цами, последователями Bion’а, the (British) object — relational, которую иногда считают школой Winnicott’а, Lakan’истами [во многом вне официального психоанализа, но в Европе и Латинской Америке в рамках наших официальных структур (largely outside but to considerable extent in Europe and in Latin America inside our official ranks)]. Даже в Соединенных Штатах, которые так долго оставались твердыней несомненной монолитной гегемонии парадигмы ego psychological methapsychology Hartmann’а  и Rapaport’а,  мы недавно стали свидетелями возвышения self psychology Kogut’а, как весьма значительной альтернативной теоретической психоаналитической перспективы; и в несколько меньшей степени  возникновения новых школ (to a lesser extent as new school) —  подхода  к развитию Mahler, а также нового слова Shafer’a  — новой идиомы для психоанализа (Schafer’s new voice or new idiom for psychoanalysis).

И, конечно, эти разнообразные теоретические аспекты не исчерпывают концептуальных ответвлений внутри нашего поля деятельности. Мы знаем сторонников традиционного естественнонаучного подхода к природе психоаналитической деятельности, с его необходимостью доказательств, оценки нашей системы выводов и прогнозов в соответствии с законами построения естественных наук, хотя, конечно, и в полном соответствии с субъективным характером наших первичных данных, теми особенностями взаимодействия, которые имеют место в наших кабинетах (the transactional exchanges in our consulting rooms). В противоположность этому, существуют и те,  кто рассматривает психоанализ как социальную или историческую науку, которая каким-то образом отличается по логике своей теории, эпистемологической базе (epistemological base), методах оценки и открытия нового, специфическую науку (a different kind of science). Как сказал Harrison (1970): «наша наука», означает наша “особая” наука. Представлен весь спектр возможностей, вплоть до того, что некоторые видят психоанализ вовсе не как науку, а скорее как некую герменевтическую  дисциплину (a hermeneutical discipline), типа литературной критики или экзегетического (exegetical) толкования Библии, откуда изначально и произошел термин «герменевтика (hermineutics)»,

— 7 —

психологию, которая базируется только на поисках причин, на «почему?» человеческого поведения, а вовсе не как науку, которая основана на причинах, на «как?» поведения человека. Хотя естественнонаучные перспективы разрабатываются главным образом в Америке и Англии, а герменевтические, представленные такими учеными, как Gadamer (1975), Habermas (1968) и Ricoeur (1970),  в основном в Германии и Франции, горячие сторонники этих противоположных точек зрения есть везде. Внутри герменевтического лагеря представлены все разновидности герменевтической, феноменологической (fenomenological), исключительно субъективисткой (exclusively subjectivistic) и/или основанной на лингвистической концепции нашего поля деятельности (the linguistically based conceptualizations of our field). Все эти подходы к природе психоанализа как научной дисциплины подробно рассмотрены в моей лекции, посвященной юбилею Freud’а, в Нью- Йорке (Wallerstein, 1986) и сегодня я не намерен углубляться в эту тему.

Но в этой связи я хочу привлечь внимание к другому массиву различий, которые характеризуют организованный психоанализ во всем мире. Я имею в виду региональные,  культурные и языковые особенности, которые определяют особенности французского (или франкофонного) анализа, обособленного от Lakan’а  психоаналитического «голоса», отличного от англо- американского (или англоязычного) анализа.  Это то, что имеет в виду Bregeret во Франции, когда он требует создания под эгидой IPA официального Научного Совета (Scientific Council), который будет изучать противоречивые концепции относительно природы нашей дисциплины как науки вне рамок «англоязычной культурной модели (the English language cultural model)» и  присущих ей традиций языка и мышления. Эти традиции могут превратить психоанализ в единственную господствующую замшелую модель, не соответствующую тому, что он называет «все течения мысли, существующие в мире психоанализа» (1986). Этой же проблеме были посвящены недавно прошедшие встречи между французскими и американскими аналитиками, первая из которых произошла в Париже весной 1983, целью которых было продемонстрировать американцам «широкий спектр идей, разработанных французскими теоретиками анализа (sampling of the range of ideas of French analytic thought)» (Poland & Major, 1984, р. 145), и, конечно, этот обмен идеями был взаимным . Организаторы надеялись, что  эти встречи позволят провести диалог и преодолеть устойчивые стереотипы, существующие относительно другой стороны. Обнаруженные отличия оказались не только стилистическими, они также касаются перспектив развития, и поэтому отмчены различной ценностью, например, плавной и выразительной свободой раскрытия в метафоре и поэтической аллюзии по сравнению с уточнением значений путем осторожных обозначений точных границ мысли (but also perspectival and therefore value laden with, for example, the differential allegiances, as values, to fluid and expressive freedom of discourse by metaphor and poetic allusion as against precision of meaning with careful denotation of explicit thought boundaries). Это все, конечно, является скрытой основой того, о чем сказал Steiner в своем недавно опубликованном обзоре (1984) англоязычной книги  Психоанализ во Франции (Psychoanalysis in France) (1980)  под редакцией Lebovici & Widlocher’a: «Несмотря на универсальность процессов бессознательного, психоанализ находится под значительным влиянием исторического, культурного и социального контекста, в котором происходит его развитие. В зависимости от индивидуальной точки зрения, это можно воспринимать как негативный или позитивный феномен, но это реальность, которую трудно отрицать» (р. 233).

Однако не стоит думать, что описанный мной выше переход от теоретического единства психоанализа, которое Freud пытался воплотить в жизнь и поддерживать в своей концепции единого интеллектуального движения, построенного вокруг его личной харизмы лидера, к теоретическому разнообразию, которое мы принимаем кто с легкостью, кто с трудом, проходил гладко и без всяких злоключений. Ключевым переходным моментом для психоанализа, определившим природу и истоки нашей дисциплины, явилась смерть Freud’а. После этого на плечи психоаналитиков легла необходимость продолжать дело, начатое совершенным гением одного человека, который сделал из психоанализа то, чем он является сейчас, структуру и науку. Беря начало от таких корней, психоанализ развивался благодаря непрерывной работе независимых друг от друга приверженцев.

Это была действительно тяжкая работа. Имя Freud’а значило очень много, причем  не только для аналитиков. Как выразился литературный критик Alfred Kazin  в своей оценке революции, произведенной Freud’ом, «Его имя перестало быть именем человека. Так же, как и имя «Darwin», это теперь синоним части природы. Это величайшее влияние, которое только может иметь человек. Это означает, что люди используют его имя, чтобы обозначить что-то в мире, в природе, что, как они верят, действительно существует… Каждый час каждого дня… существуют люди, которые не могут забыть какое-то имя, или оговариваются, или пребывают в депрессии; или не могут влюбиться, или развестись, не задаваясь при этом вопросом, какой Freudian мотив может

— 8 —

скрываться за всем этим» (1957, р. 15).

Может быть, не удивительно, что, хотя Freud умер в 1939 году, почти полвека назад, психоаналитическое сообщество до сих в достаточной мере не осмыслило его жизнь и смерть (Wallerstein, 1983а). Мы по-прежнему используем его монументальный вклад, как мерило для нашего движения вперед, и этот Конгресс, посвященный преимущественно обсуждению последнего из его великих клинических произведений «Анализ конечный и бесконечный» («Analysis terminable and interminable») (1937) спустя 50 лет после написания этой работы, не является исключением. Для многих из нас Sigmund Freud остается непостижимым и недостижимым гением, уход которого, возможно, никогда не будет оплакан должным образом, по крайней мере, не в той эмоциональной полноте, которая позволяет понять и принять эту потерю. Knight в 1952 году написал об этом: «Может быть, мы все еще слишком  находимся в тени гиганта, Sigmund’а Freud’а, чтобы позволить себе рассматривать психоанализ как науку о мышлении, а не как доктрину ее основателя» (1953, р. 211). В недавно написанной статье, посвященной проблеме обучения, Gombaroff назвал Freud’а «бессмертным отцом» (unpubl. MS.). Конечно, существование таких чувств приводит к тому, что, в отличие от других наук, психоанализу пока не грозит соответствие известному афоризму Whitehead’a: «Наука, которая склонна забывать своих основателей, умирает». Обратите внимание на распространенный у нас обычай, заложенный первыми последователями Freud’а, подкреплять наши аргументы цитатами из его трудов. Посмотрите на учебные планы наших Институтов, которые так очевидно построены вокруг массива произведений Freud’а, обычно расположенных в хронологическом порядке. И все мы хорошо знаем гальванизирующее действие боевого клича  Lakan’а: «Назад к Freud’у!», как лозунг движения Lacanian’истов,  предмет гордости которых состоит в выделении себя из всех нас, остальных аналитиков, которые, по их мнению, недостаточно придерживаются веры в его личные (и личностные) достижения [from all the rest of us who by implication have not fully kept his personal (and personality) faith]2.

В этом месте нам следует сделать отступление и попытаться отследить те разнообразные последствия, которые имеет для нашей дисциплины эта продолжающаяся уникальная историческая и мифическая связь с нашим основателем, который, в фантазиях некоторых, незримо присутствует среди нас. Я хотел бы только сказать о связи этого вопроса с центральной темой данного доклада, борьбой между попытками сохранить теоретическое единство психоанализа и процессом вытеснения (extrusion) подобных Jung’у,  Adler’у и других, из следующих поколений, новые теории которых, какой бы предполагаемой ценностью они не обладали, были, или казались, связанными со значительным расхождением, если не с уходом от центральных психоаналитических концепций, в отличие от контрапунктических попыток аккомодации расходящихся теорий в более богатых и гибких дефинициях психоанализа, хотя и таких, в которых можно определить, что, несмотря на различия, мы занимаемся единым делом и остаемся аналитиками (и отличаемся от не — аналитиков), несмотря на существующие между нами различия в теории, перспективах, культурных и языковых акцентах, традициях мышления.

После смерти Freud’а нашей основной проблемой можно назвать движение по одному из двух противоположных направлений. Одно из них – замкнутый круг ортодоксальности, или необходимости следования одной основной психоаналитической доктрине. Другое – множащееся разнообразие теорий, которое ставит перед нами заводящие в тупик вопросы определения границ, отклонений, того, что же в данном случае является «диким анализом (wild analysis)» и пребывает далеко от анализа как такового. Эти проблемы казались ближе к своему разрешению при жизни Freud’а. На практике же долгие годы после смерти Freud’а – фактически до 1970х годов, процесс шел в обоих направлениях, в сторону многообразия в Европе и Латинской Америке, и с акцентом на поддержание единства одного «основного направления (mainstream)» в Соединенных Штатах.

Философия и апология европейского пути развития психоанализа с характерным для него принятием разнообразия была сформулирована Susan Isaacs в процессе обсуждения ее статьи «Природа и функция фантазии» («The nature and function of phantasy») (1943) в ходе

— 9 —

Дискуссии о противоречиях (“Controversial Discussions”), проводившихся Британским обществом (British Society) в 1943 году. Она сказала: «Слушая избранные фрагменты теорий Freud’а, представленных некоторыми участниками этой дискуссии, и отмечая их догматический характер, я не могу не задумываться о том, что случилось бы с развитием психоаналитической мысли, если бы по каким-то причинам работа Freud’а прервалась после 1913 года, до публикации его работ «О нарциссизме» («On Narcissism”) и  «Печаль и меланхолия» (“Mouring and Melancholia”), или после 1919,  до публикации «По ту сторону удовольствия» (“Beyond the Pleasure Principle”) и «The Ego and the Id». Полагаю, что какой- то другой смелый мыслитель пришел бы к этим глубоким истинам и провозгласил бы их! Боюсь, что такого человека ждала бы участь еретика, отступника от строгого пути психоаналитической доктрины, взгляды которого несовместимы с взглядами Freud’а, и поэтому опасны для психоанализа» (р. 151). Конечно, искренний призыв Isaacs можно воспринимать как призыв последователей Klein к терпимому отношению к различным точкам зрения внутри тела психоанализа, каждая из которых с совершенно одинаковой искренностью – и, возможно, с равными на то основаниями – чувствует свою прямое логическое родство с массивом работ Freud’а, возможно, с особым акцентом на те или иные базисные теоретические концепции понимания человеческого мышления, созданные Freud’ом, и не все эти концепции можно легко примирить между собой.

Успех, начало которому было положено развитием Kleinian’ского направления в Англии еще при жизни Freud’а,  вскоре был закреплен в ходе так называемой Дискуссии о противоречиях (Controversial Discussions). Возможно также, что в связи  с естественным национальным и языковым разнообразием Европейского континента развитие психоанализа в Европе было разнообразным и демократичным. Учение Klein распространилось на другие части Европы, затем достигло Индии и Австралии, стало доминирующей теорией на начальном этапе развития психоанализа на всем пространстве континента Южная Америка. Конечно, центральным элементом этого процесса было Британское общество (British Society) с его мощной Kleinian’ской группой, которое послужило основным учебным центром для многих пионеров психоанализа из разных стран.

Но после Второй Мировой Войны мир увидел развитие и расцвет новых теоретических работ Lakan’а и его последователей во Франции, продолжение развития воззрений Klein Bion’ом в Англии, а также возникновение the British independent group of the object relational perspectives, пионерами которой стали Suttie, Fairbairn и Guntrip, дальнейшее развитие которой определяли Balint, Bowlby, Winnicott и многие другие. Примерами такого демократического развития теории в Европе, возможно, также могли бы служить многие другие отдельные направления, о которых я уже упоминал, естественнонаучный подход как противоположность герменевтическому, культурные и лингвистические акценты. Все это, несмотря на наше обычно декларируемое желание видеть психоанализ как единый массив теорий (a body of theory), объединенный и согласованный с некой единой перспективой, вытекающей из работ Freud’а, привело к существующему в наши дни плюрализму идей, наличию различной степени несовместимости теоретических психоаналитических структур, которых придерживается каждый из нас. Это происходит не вследствие свойственной этим идеям привлекательности, достоверности, эвристической полезности, но в зависимости от того, где и чему мы учились, где живем и работаем. Прошлым летом, в ходе посещения различных психоаналитических обществ Латинской Америки, мы с доктором Weinshel поняли, что целый географический регион, который прежде считался монолитным центром Kleinian’ского анализа, стал домом для всех и всяческих теоретических концепций психоанализа (has became home for each and every one of the theoretical developments in analysis), берущих свое начало как из центров Европы, так и из Соединенных Штатов.

В отличие от процесса, который происходил в послевоенные десятилетия в Европе, в Соединенных Штатах психоанализ долгое время шел по другому пути. С возвышением Hitler’а и крушением основных твердынь психоанализа в Центральной Европе, интеллектуальный потенциал психоанализа был привит на почве Соединенных Штатов, хотя, конечно, некоторые психоаналитики перебрались на периферию Европейского континента, в Англию и в Южную Америку. В послевоенной Америке, где исторические обстоятельства складывались особым, уникальным образом, имел место унитаризм и единый «главный поток», что являлось продолжением политико- административных устремлений Freud’а, которые

— 10 —

нашли свое выражение в его концепции роли семи хранителей колец и проявились в виде развития и реализации ego psychology methapsychological paradigm. Под эгидой Hartmann’а, Kris’а, Loewenstein’а, Rapaport’а, Jacobson’а и других эта парадигма в течение длительного времени была монолитной гегемонией в психоанализе на территории, где в те ранние послевоенные годы трудилась, по меньшей мере, половина психоаналитиков всего мира.

Когда я думаю о том, что в сороковых годах в Соединенных Штатах, также как и повсюду, возникли противоречащие друг другу теоретические направления, мне на ум приходят имена Horney, Fromm’a, Thompson’a, Sullivan’a и многих других, которые ассоциируются с таким обширным понятием, как межличностные или культуралистические школы в психоанализе (all associated under the loose rubric of either the interpersonal or culturalist schools of psychoanalysis).

Когда эта дивергенция достигла значительных масштабов, в Америке, как и в Вене во времена Freud’а, это вызвало серьезные противоречия, вынужденное разделение организованного психоанализа, основание независимых школ и учебных центров. Хотя некоторые из них, как например, Fromm – Reichmann, Rado, Kardiner ухитрились остаться в American Psychoanalytic Association (Американской Психоаналитической Ассоциации) и даже организовать новые институты и общества внутри нее. Но в целом беспорядок и разделение психоаналитиков в Америке сороковых годов были, реминисценцией беспорядка и ухода Adler’a, Stekel’я и Jung’a, произошедшего в Вене тремя десятилетиями ранее.

Конечно, унифицированный характер движения психоаналитической мысли был, в конечном итоге, не более жизнеспособен в Америке после Второй Мировой Войны, чем в Европе после Первой. Само здание ego psychological methapsychology, хотя и остается до сих пор опорой американского психоанализа, постепенно превращается в то, что в наше время некоторые называют post — ego psychological эпохой.  В него в различной степени включено object relations направление, что связано с именами таких исследователей, как Zetzel, Model, Kernberg. Естественнонаучная модель психоанализа была яростно атакована приверженцами разнообразных hermeneutical, phenomenological, totally subjectivistic и/или базирующимися на лингвистических подходах направлениями, предложенными, например, George Klein’ом, Gill’ем, Schafer’ом и Spence’ом, а также теми, кто ранее был ее горячими приверженцами. Конечно, здесь нельзя не упомянуть продолжавшуюся десятилетиями работу Mahler и ее последователей, которые использовали свои наблюдения за развитием детей для формирования нового подхода к проблеме развития в теории и практике психоанализа, который, однако, так никогда и не стал собственно школой. В то же время, независимо от этого направления, в американском психоанализе с семидесятых годах происходила эволюция self psychology of Kohut и его многочисленных последователей. Это психология с особой metapsychology of the bipolar self и пониманием человека скорее как Трагического, чем Виноватого; в значительной степени альтернативная психоаналитическая теория, самостоятельная школа психоанализа.

В последние годы этот процесс привел к сосуществованию в рамках американского психоанализа разнообразных и противоречащих друг другу теорий. Хотя ситуация еще не достигла той степени плюрализма, которая характерна для Европы и Латинской Америки, она, видимо, быстро к ней приближается. Это привело к тому, что представитель одной из небольших групп в Соединенных Штатах прокомментировал последнюю панельную дискуссию American Psychoanalytic Association (Американской Психоаналитической Ассоциации), посвященную этому постоянно нарастающему разнообразию, в ходе которой говорилось, что было бы неплохо, если бы можно было заделать (could be healed)  раскол, имевший место 50 лет назад в Америке, чтобы все американские аналитики могли обсуждать свои различающиеся взгляды в рамках единой научной и профессиональной организации. Потому что, в конечном счете, по его мнению, «разногласия между Silverberg’ом, Rado, Sullivan’ом, Horney и официальным психоанализом не больше – а, на самом деле, даже меньше – чем его противоречия с Kohut’ом и Schafer’ом, которые, как и многие другие, в настоящее время чувствуют себя вполне комфортно в American Psychoanalytic Association (Американской Психоаналитической Ассоциации)» (Post, 1986, р. 21).

Все вышесказанное подводит нас к той дилемме, или, по меньшей мере, проблеме, которую я предлагаю для нашего обсуждения. Отец — основатель психоанализа Sigmund Freud и ряд наиболее талантливых его последователей прилагали значительные усилия, направленные на поддержание общей единой перспективы психоанализа, основного его течения. В  Соединенных Штатах они преуспевали в этом дольше, чем в любой другой стране мира. Но, несмотря на эти усилия, сегодня психоанализ по всему миру в рамках организованной работы IPA состоит из различных и разнообразных теорий функционирования сознания, развития, патогенеза, лечения и исцеления.

-11 —

А если это так, то, возвращаясь к названию данной презентации, можно сказать, что сегодня мы имеем несколько, или даже много психоанализов, а не один. В таком случае перед нами возникают два пугающих вопроса. Эти вопросы встают перед любой дисциплиной, любой теоретической концепцией и ее практическим приложением, которая старается организовать и определить значение когерентных и дискретных сегментов человеческого опыта (to a coherent and discrete segment of human experience). Вопрос первый: что же общего в своих основах имеют все эти противоречащие друг другу теории (diverse theories), что делает их все психоанализом? Второй вопрос, который, возможно, является обратной стороной первого, что же отличает их все от не — психоаналитических теорий психической деятельности? Ведь очевидно, что не любая психологическая теория поведения человека является психоаналитической, и утверждения, что все, что тем или иным образом связано с психической жизнью,  может быть, так или иначе, сведено к психоанализу, является лишь проявлением интеллектуальной вседозволенности (and there is only intellectual destructiveness in posture that ‘anything goes’ or that anything, anything mental that is, can somehow be constructed as psychoanalytic).

Начнем с того, что они имеют общего. Это наши общие дефиниции психоанализа. Думаю, здесь следует вернуться к Freud’у и его определяющему (definitial) утверждению, сделанному им в 1914 году касательно «фактов трансфера и защиты» (‘facts of transference and of resistance’), к которому я обращался в начале данного выступления. Центральную концепцию открытого Freudом революционного пути понимания психической жизни можно попытаться выразить по — разному. Хотя, мы все можем согласиться, что фундаментальным открытием Freud’а было то, что человеческие существа имеют мысли и чувства, о которых не знают, и которые составляют бессознательную  психическую жизнь, проявляющуюся в бессознательных фантазиях и бессознательном конфликте (and that this constitute an unconscious mental life expressed in unconscious fantasy and unconscious conflict). Этот набор концепций (this set of conceptions) не только содержится во всех психоаналитических теориях психической жизни, но является их отличительной чертой. Как гласит известное афористическое определение Ernst’а Kris’a, психоанализ это «всего лишь» (‘nothing but’) поведение человека с точки зрения конфликта. 3

Заключение относительно того, чья работа и теоретические взгляды принадлежат к психоанализу, не может быть политико-административным решением, принятым на основании того, кто остается в организованных рамках психоанализа IPA, как Fromm – Reichmann, Alexander и кто покидает ее, как Fromm и Horney (и, конечно, есть еще Lacanian’цы, которых множество как во вне, так и в рядах IPA). Оно также не может базироваться только на том, что одни, провозглашают себя наследниками Freud’a, как это сделали последователи Melanie Klein и Kohut’a, или отрекаются от него, как  это сделал Jung, когда создавал свою Analytical Psychology. На самом деле, вопрос с Jungian’ским анализом еще не решен, поскольку в последние годы его последователи снова приняли название «психоанализ». Они называют себя Jung’ианскими психоаналитиками  и намекают, что только политические и организационные проблемы, отзвуки былых сражений, отделяют их от психоанализа, организованного в рамках IPA. Сам я не имею адекватной информации, чтобы составить свое мнение относительно того, насколько Jungian’ская теория действительно соответствует критериям психоанализа (on the psychoanalytic credentials of Jungian theory). Я лишь сошлюсь здесь на Goodheart’а (1984), Jungian’ианского психоаналитика из Америки, который в подробно изучил докторскую диссертацию Jung’а, опубликованную в 1902 году, где Jung впервые представил свой клинический материал и клинические формулировки. Исследователь эффектно продемонстрировал, как Jung избегал видеть (avoided seeing) динамику взаимодействия (intereactional dynamic), признаки психического конфликта (evidence of psychic conflict), изобретая вместо этого механическую (и не — психологическую) структуру  для объяснения автономной психической продукции (autonomous psychic production) – независимый дух (autonomous psyche), который в своей сути выражался в коллективном бессознательном (collective unconscious), существующем отдельно от личного опыта или смысла. Goodheart показывает, как близко подошел Jung к представлениям Freud’а о конфликте при формулировке целого ряда положений своей диссертации, и как он затем каждый раз отходил от нее. В конце концов «Jung отбросил свои собственные предложения и настаивал на неожиданном, обрывающем все выводе,

— 12 —

что все это «должно остаться непознанным» (“must remain unanswered”). Фактически это первый раскол между Jung’ом и Freud’ом» (р. 12). Все это написано Jungian’ианским психоаналитиком и описывает ход мысли Jung’а еще до того, как он встретился с Freud’ом. Goodheart использует эти факты для демонстрации неотвратимости реального разрыва с Freud’ом. На основании такого рода фактов, я, в конце концов, могу ответить себе, является ли психология Jung’а действительно психоаналитической или нет. Понятно, что выводы, к которым пришел Goodheart, должны быть сначала подтверждены другими внимательными и вдумчивыми исследователями научного наследия Jung’а.

Все это, конечно, создает для нас другую дилемму или проблему. Жизнь при таком плюрализме психоанализа не только создает то, что Cooper (1984, р. 255) определил как «пористые границы» (‘porous boundaries’) нашего поля деятельности, но в то же время гораздо больше, чем это казалось Freud’у, затрудняет попытки определения «дикого» анализа. Именно об этом говорит Schafer (1985) в недавно опубликованной статье  «Дикий анализ» (“Wild analysis”). Когда в 1910 году на эту тему писал Freud, психоанализ был, конечно, более простым, цельным, и было легче определить, что отделяется от него, что есть «дикий анализ». Сегодня, при наших плюралистских концепциях, нашем разнообразии теоретических перспектив и моделей сознания, то, что может при одном подходе считаться традиционным или истинным анализом, при другом может показаться диким. Чтобы внести ясность в этот вопрос, Schafer предложил ввести понятие «сравнительный анализ» (‘comparative analysis’) и определил его следующим образом: «Приемлемое название для моей методики изучения дикого анализа – сравнительный анализ, при котором исследуется, как ситуация выглядит в ракурсе каждой системы» (р. 276). Он провел сравнение точек зрения теоретических систем Melanie Klein, Kohut’a и Gill’я.  В связи с вышесказанным следует хорошо подумать, как в данном контексте выглядит концепция неточной интерпретации, неполной интерпретации и неполного анализа (conception of inexact interpretation, incomplete interpretation, and incomplete analysis) Glover’а (1931).

Если принять эту реальность теоретического многообразия психоанализа (poly – theoretical psychoanalysis), как можно понять то, что уже стало общим местом в нашем ежедневном наблюдении, что мы все, какой бы теоретической позиции в пределах психоанализа ни придерживались, все проводим сопоставимую клиническую работу и получаем сопоставимую клиническую динамику у (в достаточной степени сопоставимых) пациентов, с которыми имеем дело? Мой пример взят из последней книги Kohut’a (1984), в которой он поднимает этот вопрос так же, как это делает каждый из нас. В этой книге Kohut приводит детальное изложение (pp. 92ff) диалога с коллегой, последователем Klein из Латинской Америки, которая рассказала ему, как она интерпретировала молчаливый отказ пациента от продолжения аналитической работы в течение часа непосредственно после сообщения о планируемой отмене сессии в ближайшем будущем. Интерпретация соответствовала стандартному Kleinian’скому формату, что этим сообщением было неожиданно нарушено базовое принятие пациентом аналитика (the patient’s basic perception of the analyst). Аналитик из доброй, теплой, кормящей материнской груди превратился в плохую, холодную, отдаленную, и пациент ответил садистическим нападением на аналитика в качестве плохой груди (with sadistic rage against the analyst qua bad breast), атакой, которая была замаскирована тотальным угнетением (was defended against through a general inhibition), в частности, подавлением оральной активности, «резких слов» (of ‘biting words’).

Kohut, в свою очередь, высказывает изумление тем, что эта, хотя и сделанная «теплым, понимающим тоном» (р. 92), (с его точки зрения) «надуманная интерпретация» (‘farfetched interpretation’) (р. 92), вызвала весьма благосклонный ответ у пациента. Далее он говорит, что аналитик мог точно так же предложить интерпретацию с ego psychological позиций,  в терминах  конфликт – атака — защита (conflict – drive – defence terms) [т.е. как отрицание факта оставления эдипальной матерью, закрывающей ребенка — пациента вне родительской спальни (i.e. cancellation experienced as an abandonment by oedipal mother locking the child – patient out of the parental bedroom)]. Или в терминах self psychology Kohut’a [потеря самоподдерживающего объекта self, оставляющая пациента опустошенным и не полностью живым (the lost of self – sustaining selfobject leaving the patient feeling empty and not fully alive)]. Из всего этого Kohut сделал вывод, что клинического контекста, предоставленного его Kleinian’ской коллегой, было недостаточно, чтобы решить, какая из интерпретаций была бы наиболее подходящей для этого случая (closest to the mark in this instance). Поэтому он назвал все эти три примера потенциально «диким анализом» (potentially, of ‘wild analysis’), пока не будет доказано обратное. Я бы заметил — и постараюсь  продемонстрировать это ниже – что клинический контекст сам по себе никогда не определит, какая из интерпретаций, с позиции какой теоретической структуры, ближе всего к истине, и что на самом деле, в этой системе терминов, вопрос, поставлен абсолютно неверно (that in fact, put on those term, the issue is totally miscat).

К этому я хотел бы добавить, что урок, который Kohut извлек из благосклонного ответа пациента, состоял в том, что, хотя Kleinian’ское содержание интерпретации, возможно,

— 13 —

ошибочно, далеко от истины (в понимании Kohut’a), она, несмотря на это, была терапевтически эффективной «неточной интерпретацией» по Glover’у (1931), поскольку  «в ее сути было больше правды, чем заблуждения» (р. 97). Ведь психоаналитик передала (и могла бы передать использовав в любую из трех представленных альтернативных форм) свое понимание того, что пациент серьезно огорчен объявлением об отмене встречи, и его реакция горя ей понятна (and was understandably reacting unhappily to it). Подчеркну еще раз, что теоретическая база (framework) моего понимания благоприятного ответа пациента значительно отличается  от понимания Kohut’a, однако и здесь будут общие черты (but here there will also be points of convergence).

Чтобы объяснить, что я имею ввиду, и как я понимаю и интерпретирую всю последовательность, представленную Kohut’oм, я сначала обращусь к некоторым недавним разработкам, концепции, предложенной семьей Joseph’a & Anne – Mary Sandler’ов в их работах о бессознательном прошлого и бессознательном настоящего (on the past unconscious and the present unconscious). Согласно изложенной в ряде статей концепции (1983; 1984; J. Sandler, 1986), «прошлое бессознательное (the past unconscious) следует понимать как содержащее весь спектр немедленных, категорических желаний, импульсов и ответов человека (individual), которые сформировались на предыдущих этапах его жизни» (1984, р. 369). Ясно утверждается, что это «более чем инстинктивные желания… они также включают в себя немедленные и спонтанные модели ответа на любую данную психологическую ситуацию, в любой данный момент, в любых заданных внешних или внутренних обстоятельствах» (1984, р. 369). Они «могут быть инстинктивными, но это не обязательно. Так, например, пути решения конфликтов, разработанные в раннем детстве, приобретают свойство категоричности, так же, как и все другие виды ответов, направленных на избегание опасных ситуаций и поддержание безопасности (1984, р. 370)». В общем, прошлое бессознательное (the past unconscious) представляет «ребенка внутри взрослого» (1984, р. 370), итог психической жизни, приблизительно «соответствующий, с точки зрения развития, первым четырем- шести годам жизни» (1984, р. 371). Это то, что существенно блокируется барьером подавления детской амнезией и то, «что по большей части только реконструируется в анализе, и реконструкция эта обычно усиливается теми разрозненными воспоминаниями, которые доступны из первых лет жизни, но могут быть поняты только в свете более поздней реконструкции» (1984, р. 371).

Высказывается предположение, что это «прошлое бессознательное (the past unconscious) активно в настоящем и стимулируется внутренними и внешними событиями, происходящими здесь и сейчас. То, что мы… [Sandler’ы] называем настоящим бессознательным (the present unconscious), происходит из него, но организовано иначе… В то время как действия и реакции прошлого бессознательного (the past unconscious) согласовываются с прошлым, настоящее бессознательное (the present unconscious) заботится о поддержании психического баланса (equilibrium) в реальном времени и расценивает импульсы прошлого бессознательного (the past unconscious) как назойливое  беспокойство» (1984, р. 372). И «В то время как само настоящее бессознательное (the present unconscious) является… продуктом предшествующего развития личности (individual), оно ориентировано не на прошлое, а на настоящее, и его цель – предохранять личность от избытка неконтролируемых болезненных воспоминаний. Оно постоянно создает разрешающие конфликт компромиссы и способствует адаптации, помогая поддерживать внутренний баланс. Главную роль в этом процессе играет непрерывное создание или воссоздание текущих бессознательных фантазий и мыслей. Они работают в настоящем, постоянно модифицируются и ориентируются на проблемы текущего момента, хотя, конечно, отражают свою историю, которая находится в прошлом» (1986, р. 188). В клинической практике наиболее ярким примером (the prime example) таких фантазий, конечно, являются бессознательные фантазии трансфера, связанные с аналитиком (the unconscious transference fantasies about the analyst).

И, конечно, из всего этого следует, что основная работа по интерпретации в ситуации анализа  связана с бессознательными фантазиями трансфера (unconscious transference fantasies)  , которые являются непосредственным проявлением деятельности настоящего бессознательного (the present unconscious). А, поскольку «настоящее бессознательное (the present unconscious), содержащее фантазии и мысли «здесь и сейчас», которые, в конечном счете, являются текущей адаптацией конфликтов и беспокойства, вызванных к жизни содержимым прошлого бессознательного (the past unconscious)», ясно, что анализируя фантазии настоящего бессознательного (the present unconscious), мы можем достичь понимания истоков, детского прошлого, которое Sandler’ы называют прошлым бессознательным (the past unconscious). Они подчеркивают, что понимание достигается путем, креативной реконструкции (a creative act of reconstruction), происходящей вне зависимости от того, как фрагментарные воспоминания перенесли детскую амнезию. Эти воспоминания обретают смысл исключительно благодаря реконструкции, которая и помещает их в логически последовательный контекст.

— 14 —

Хотя все это, возможно, и сформулировано другими словами, но каждый из нас узнает здесь живое описание нашей повседневной аналитической работы. Как все это связано с моей основной темой плюрализма теоретических структур, в которых мы осуществляем нашу согласованную общую работу, а также с примером, приведенным Kohut’ом, как иллюстрацией для моего изложения? Я хотел бы отметить, что суть содержания настоящего бессознательного (the present unconscious), пациента, описанного Kohut’ом в соответствии со сделанной аналитиком интерпретацией трансфера (хотя и облаченной в слова теоретического языка школы Klein, который, как отметил Kohut, мог бы быть с равным успехом заменен ego psychological или Kohutian self psychologycal языком), что центральным значением трансферных фантазий настоящего бессознательного (transference fantasies of the present unconscious) — общим для всех трех  представленных теоретических языков был смысл. Было то, что пациент очень огорчен приближающейся отменой встречи и реагирует на это сообщение обидой. Здесь мы имеем дело с реальными наблюдениями аналитического взаимодействия — в клинических данных, полученных в кабинетах, в форме приближенной к клинической практике теории нижнего уровня (fashioned into the low – level and experience – near ‘clinical theory’),  которая, по словам George’а Klein’а (1976) и есть та самая теория, которая нужна психоанализу, вся теория, на которую он опирается и которую можно проверить.

Когда мы оставляем в стороне вопросы взаимодействия в приемной комнате, разъяснения настоящего бессознательного (the present unconscious), так называемые клинические феномены, которые улавливаются и объясняются нашей клинической теорией, и переходим к более общим, каузальным заключениям и объяснениям, развития психической жизни, начиная от ее наиболее ранних достижимых истоков, мы попадаем в другую область, которую George Klein называл ненужной общей теорией (the unnecessary general theory), которую мы должны выделять и выбраковывать действием, названным им «теорэктомия» (‘theorectomy’), область, которую Sandler’ы называют реконструированным прошлым бессознательным (the reconstructed past unconscious)», область плюрализма теоретических основ психоанализа, the ego psychology, the object relational, the Kleinian’ской, the Lacanian’ской и т.д  и т.п. Любая из них, как прекрасно проиллюстрировал в своем кратком описании Kohut, может быть использована для объяснения одного и того же клинического феномена, т.е. внести свои особенности в структуру общего значения в общем теоретическом контексте. И каждое из этих теоретических построений, Kleinian’ское, the ego psychological и the self psychological, будет самым убедительным для его последователей, которые, на деле, будут рассматривать его как чрезвычайно полезный (the useful) и естественный способ понимания данного феномена и данной клинического взаимодействия.

Всем вышесказанным я хотел подчеркнуть, что наши данные – это данные настоящего бессознательного (the present unconscious), а их интерпретация, которая несет в себе настоящий смысл, заключена в нашей клинической теории, теории трансфера (transference),  и сопротивления (resistence), конфликта (conflict) и защиты (defence), т.е. исходные фундаментальные элементы определения психоанализа, данного Freud’ом в 1914 году. Я начал  обсуждение с этого определения и подчеркивал его как концептуальное понятие, которое объединяет всех нас как психоаналитиков. Далее следует сказать, что разнообразие теорий, в рамках которых мы пытаемся трактовать наши клинические данные в настоящем (настоящем бессознательном) и реконструировать прошлое, из которого это настоящее произошло (прошлое бессознательное), представляет собой различные научные метафоры, которые созданы нами для удовлетворения наших потребностей в обоснованности, упорядоченности и общем теоретическом понимании.

Sandler’ы уже приблизились к этой концепции, когда утверждали, что глубокая интерпретация детского прошлого может рассматриваться как метафорические реконструкции (deep interpretation in the infantile past could be viewed as but methaphoric construction). Например, «По нашему твердому убеждению, так называемые «глубокие» интерпретации могут давать хороший аналитический эффект только потому что они являются источником метафор, которые могут содержать фантазии и чувства, находящиеся во второй системе.  Пациент учится понимать и принимать эти метафоры, и если они хорошо подходят, как когнитивно так и аффективно, то тогда они становятся эффективными. Эта точка зрения помогает нам понять подход к интерпретациям, используемый некоторыми нашими коллегами…» (1983, р. 424). Или «В рамках предложенной нами модели мы можем сказать, что Kleinian’ская интерпретация аффективно и когнитивно доступна «здесь и теперь» (“in touch”), тогда, когда сформулирована в терминах наиболее примитивных процессов и фантазий, предоставляющих «прошлому бессознательному» метафоры для описания процессов, происходящих в настоящем бессознательном (provide “past unconscious” methaphors for processes in the present unconscious),» (1984, р. 392). Я лишь

— 15 —

 хочу расширить эту мысль и развить ее в концепцию, о том, что все наши теоретические построения, как Kleinian’ские, так и ego psychological, и все прочие, являются ничем иным, как избранными нами метафорами, служащими для объяснения, эвристически полезными для нас, в контексте  различных теоретических взглядов, в процессе объяснения, т. е. поиска смысла первичных клинических данных, полученных в наших приемных, областью нашего настоящего бессознательного (present unconscious) по Sandler’ам, или областью нашей клинической теории, если использовать термины George’a Klein’a.  При всей своей простоте эта концепция делает всю нашу великую теорию (и весь плюрализм нашей великой теории) ничем иным как избранной нами областью метафор (our chosen array of methaphor).

Чтобы быть уверенным, что мои рассуждения не будут превратно истолкованы как посягательства на права психоанализа как науки, я должен изложить здесь свой взгляд на связь метафор с наукой, или, точнее, на роль метафор в науке. Безусловно, обычно считается, что метафоры принадлежат сфере поэзии и искусства, и поэтому являются антитезой науки (and therefore the antithesis of science). Если они находят свое место в научных рассуждениях (theorizing), а Freud — в числе многих других – был известен использованием метафор, это обычно приписывается незрелости данного направления науки. В таком случае подразумевается, что co временем метафоры можно будет заменить теорией, операционно связанной с наблюдаемыми феноменами (to replace the metaphor by theory linked operationally to observable phenomena), которые можно будет изучать инструментально, или неким другим подходом,  характеризующимся той же степенью строгости и контроля. И некоторые теоретики психоанализа, например, Schafer, посвятили себя трудному делу отделению метафор от наших теоретических утверждений.

Позвольте мне предложить другой взгляд на взаимоотношения метафоры и науки. Я хочу вспомнить Wurmser’а (1977) и  его решительную защиту места метафор в формировании теории психоанализа. Его позиция состоит в том, чтобы вместо попыток избегать их и искоренять метафоры как инструмент для формирования теории психоанализа, мы должны принять как должное то, что «ни одна наука не может существовать без метафор» (р. 472). Он цитирует физика Heinrich’а Hertz’а, который пытался вывести всю физику своего времени из базовых концепций времени, пространства и массы. Hertz с особой тщательностью пытался определить роль метафор, утверждая, что «базовые понятия каждой науки, способы, которыми она задает вопросы и формулирует решения, являются не пассивными копиями данного объекта, а самовоспроизводящимися интеллектуальными символами», т.е. метафорами (Wurmser, р. 472, курсив мой). Сам Wurmser идет далее, утверждая, что «Ключевым является то, что наша наука, как и любая другая, соткана из наблюдений и скреплена замысловатым сплетением символизма, многими слоями абстракций, иссохших и бесцветных метафор (of stark and faded metaphors), которые «интерпретируют» («объясняют» нам) «голые» факты (“direct” facts), которые, как нам известно, никогда не бывают действительно голыми» (р. 476-7). И даже более того, «Метафоры, как таковые, не научны. Но Метафоры, понимаемые как символы, являются единственным языком науки, которым мы располагаем, если только не используем математические символы …» (р. 482).

В конце Wurmser приходит к заключению: «Метафоры (если их не материализовывать … и не обращаться с ними как с «веществом», а не как с «функцией»), необходимы для научного творчества. Они не являются злом, которого следует всячески избегать; их следует искать и применять … У нас в психоанализе не так уж много метафор; их даже слишком мало. Мы не должны отказываться от части нашей теории из-за того, что она содержит слишком много метафор; мы должны относиться к ним с уважением и преумножать их» (р. 491). Однако, чтобы показать, насколько живительны метафоры для формирования нашей теории, я хотел бы развить это положение,  и прояснить то, на что Wurmser только намекает, когда он говорит, например, о том, что «нашим выбором является используем ли мы, и, если используем, то в каких формах и на каком уровне символическое выражение особого опыта, полученного методом психоанализа, и научного исследования, основанного на базе этого метода …» (that “our interest is whether and in what forms and on what levels we choose symbolic representative for the specific experience gained by the psychoanalytic method and the scientific inquiry based on this method …”) (р. 482).

В продолжение развития этой мысли я хотел бы заметить, что моя точка зрения на метафоры (как на сферу их применения, так и на их роль в развитии) отличается от того, что Rapaport и George Klein назвали клинической теорией психоанализа – околоклинической теории конфликта и компромисса, сопротивления и защиты, трансфера и контртрансфера (the clinically-near theory of conflict and compromise, of resistant and defence, of transference and counter-transference), в рамках которой все мы, психоаналитики, строим отношения с нашими пациентам, производя одно и то же воздействие с одной и той же целью — ниже я скажу о том, что они назвали общей теорией психоанализа – не взирая на все и всяческие метапсихологии, которые

— 16 —

определяют различие наших теоретических взглядов в психоанализе, наш теоретический плюрализм.

Что касается клинической теории, я вижу процесс формирования теории, в концептуализации которой используется символизм наших метафорических конструкций, как приближенный к практике; непосредственно связанный с клиническим наблюдением, данными, полученными в наших кабинетах. При этом полученные тем же путем данные используются в процессе формирования гипотезы, ее проверки и оценки, как и в любой другой научной дисциплине, хотя, конечно, с помощью методов, адаптированных к особой  субъективистской природе данных, свойственной ситуации психоанализа. Потому что в этом месте притязания психоанализа на роль дисциплины о сознании и одновременно науки о сознании, отступают, как и должны. О природе психоанализа как науки я подробно писал ранее (1976, 1986).

[In regard to the clinical theory, I view the theory formation, aided through it is in its conceptualization by the symbolisms of our metaphoric construction, as nonetheless sufficiently experience-near, anchored directly enough to observables, to the data of our consulting rooms, that is amendable to the self-same process of hypothesis formation, testing, validation as any other scientific

enterprise, albeit, of course by the methods adapted to the peculiar subjectivistic nature of the essential data from the psychoanalytic situation. For on this, our whole claim to be a discipline of the mind that is also a science of the mind does – and must – rest, and this, the nature of psychoanalysis as a science, is something on which I have written affirmatively at length elsewhere (1976, 1986)].

 

Но иначе обстоит дело в отношении нашей общей теоретической базы, наших метапсихологий — я хотел бы напомнить метафорический комментарий Freud’а, наша колдовская метапсихология (1937, р. 225) – в отношении наших различных и разнообразных теоретических позиций, ego psychological, Kleinian’ских, object relational и т.д., всего, что отмечает наш психоаналитический плюрализм. Я вижу их, по крайней мере, на данном этапе нашего исторического развития, главным образом как метафоры, обширный спектр наших пояснительных метафор, или символов, которые мы используем, чтобы придать согласованность (to give sense of coherence and closure) нашему психоаналитическому пониманию и, следовательно, нашим психоаналитическим вмешательствам. Таким образом, мы живем этими метафорами, они являются догматом веры нашего психоаналитического плюрализма (that are our pluralistic psychoanalytic articles of faith). Я чувствую, что на настоящем этапе нашего развития они значительно выходят за область эмпирического учения и научного процесса.4

Это, конечно, не означает полного разделения нашей клинической и общей теории, некоторые аспекты того, что я назвал обширной шкалой пояснительных метафор, уже сейчас достаточно связаны с наблюдением и выдерживают научное тестирование. Это не значит, что будущее развитие – как в психоаналитическом наблюдении, так и в формировании теории – не приведет нас к формированию намного более общей теории, которая может покинуть пределы метафорического символизма. К тому времени мы станем свидетелями процесса аккомодации и трансляции, который приведет к слиянию разобщенных в настоящее время теорий и теоретического плюрализма в свод общепризнанной теоретической структуры. Этот день пока не настал и, похоже, он еще далеко. Таким образом, в настоящее время я вижу  психоанализ как сочетание единой клинической теории, которая может быть проверена эмпирически – теории, которая связывает и объединяет нас как психоаналитиков – и плюралистической общей теории, символов, созданных для объяснения, т.е. метафор, которые олицетворяют собой наши интеллектуальные взгляды и ценности; у каждого они свои.

Понятно, что эти жизненные ценности влияют на наш выбор теоретических взглядов. Это четко сформулировал Gedo (1984), хотя, возможно, и не в той форме, с которой мог бы согласиться каждый из нас. Он сказал: «Каждая из этих концептуальных схем [разнообразных психоаналитических теорий] заключает в себе одно из первичных значений, подразумевающихся существованием человека – к сожалению, часто с исключением всех остальных значений. Так, точка зрения человека, воплощенная в теории либидо, особенно в той форме, которую она имела до 1920 года, основополагающее значение придавала удовлетворению потребностей (satisfaction of appetites). В отличие от этого, психоаналитическая система Melanie Klein учит необходимости исправления присущей человеку конституциональной злобности … В 1970-х годах Heinz Kohut провозгласил теорию, в которой значительная роль отводится уникальной целительной силе эмпатии, признанию права человека на аффективно благожелательную среду … Спешу добавить, что я абсолютно согласен с необходимостью удовлетворять потребности, обуздать склонность человека к разрушению, обеспечить нашим детям аффективно благоприятную среду. Я также присоединяюсь к прочим

— 17 —

благим пожеланиям! (And I am for other desiderata to boot!) Как и все, наверное?» (р. 159). 5

Я бы хотел завершить настоящее обсуждение двумя предостерегающими выводами, которые следуют из того, о чем говорил сегодня. Один из них связан с вопросами терапии и техники, а другой – нашей теории и науки. Затем последует финальное общее заключение. Первое предостережение, относительно техники, является ответом на мнение Cooper’а (1977) о нашем сегодняшнем плюрализме теорий, который он изображает как очень желательный период в истории анализа. Он пишет об этом так: «Поскольку мы располагает более чем одним способом проведения психоанализа [т.е. более чем одной теоретической структурой], мы просто обязаны ставить достаточно точные диагнозы, решать, какой способ ведения лучше подходит для данного пациента» (р. 20- 21). Я позволю себе не согласиться с этим выводом, поскольку, на мой взгляд, каждая теоретическая структура  стремится быть всесторонне адекватной объяснительной системой, в рамках которой можно понимать и лечить все разнообразие подлежащей психоанализу психопатологии. На практике, конечно, все они стремятся сделать именно это. То есть, у нас есть разные теории для лечения одних и тех же пациентов; наши разъяснительные и терапевтические психологии не меняются в зависимости от диагностических категорияй наших пациентов (our explanatory and therapeutic psychologies do not change with our patient’s diagnostic categories).

Второе предостережение относительно науки – это ответ тезис Eldarson’a (1985), о том, что, раз последователи и Freud’а, и Adler’a, и Jung’a утверждают, что их гипотезы подтверждаются данными полученными в приемных комнатах, то такая аргументация может и должна быть проверена методами науки. Он сказал об этом так: «Если различными психоаналитиками делаются несовместимые между собой выводы об анализанте (analysand), основанные на различных теориях,  тогда, чтобы решить, какая теория или гипотеза должна быть условно признана наиболее правильной, следует использовать те же типы научных аргументов относительно связи между соперничающими, или альтернативными гипотезами и доказательствами, которые я опишу далее… в настоящем тексте (‘If incompatible inferences about an analysand, based on different theories, are made by different psychoanalysts, then the same kinds of arguments about the relation between rival or alternative hypothesis and evidence I shell describe further on … in this paper must be used to decide which inference or hypothesis is to be provisionally accepted over another» (р. 584). С этим я бы тоже не согласился, поскольку наши общие (метапсихологические) теории, которые составляют наш плюрализм разъяснительных структур, с моей точки зрения, являются значимыми только для нас и очень далекими от практики символами или метафорами. Таким образом, они далеки от области эмпирической проверки, которая может быть произведена лишь в сфере нашей приближенной к практике клинической теории, включающей феномены взаимодействия, которые возникают при наших встречах с настоящим бессознательным (the present unconscious) наших пациентов.

Мое заключительный, общий вывод можно рассматривать как с научной, так и с политической точки зрения. Психоанализ породил плюрализм теоретических взглядов в основном для того, чтобы пояснить сущность психического развития и человеческой психологии. Я обозначил это как наше разнообразие символов и метафор, созданное чтобы уловить и привязать к нашему собственному внутреннему непозанному (unknowables), нашему прошлому бессознательному (the pаst unconscious). В этом смысле сегодня существует много психоанализов. В то же время, в своей повседневной работе в наших приемных психоаналитики имеют дело с общими феноменами, используют техники взаимодействия, построенные вокруг динамики трансфера (transference), и контртрансфера (countransference), поскольку мы стараемся, используя эмпатический подход

— 18 —

достичь, настоящее бессознательное (the present unconscious) наших пациентов, то психическое давление, которое нарушает их настоящую жизнь и приводит их к нам. Это и есть истинная причина того, почему существует единая дисциплина — психоанализ. Я надеюсь, что Международная Психоаналитическая Ассоциация (the International Psycho-Analytical Association) может с честью представлять как наше разнообразие теоретических взглядов, так и единство клинических целей и стремления исцелять.

– 19 –

РЕФЕРАТ

Статья описывает процесс исторического развития психоанализа, который является цельным результатом работы гения одного человека, Sigmund’a Freud’a, который он сделал единым, прилагая для этого значительные усилия в течение всей своей жизни, отсекая диссидентов (подобных Adler’у, Jung’у и прочим). В течение пятидесяти лет, которые минули с момента его смерти, наука и дисциплина характеризуются все нарастающим разнообразием или плюрализмом теоретических перспектив, лингвистических и интеллектуальных сообществ; имеют место разнообразные региональные, культуральные, языковые влияния.

Я обсудил как причины этого теоретического разнообразия, так и то, что несмотря на их наличие, удерживает нас вместе, делает нас приверженцами психоанализа как науки и профессии. Мой тезис заключается в том, что нас объединяет существование в наших консультационных комнатах клинического взаимодействия, которое описывается Sandler’ами как «настоящее бессознательное» (‘the present unconscious’), а George’ом Klein’ом как  «клиническая теория» (‘clinical theory’). Когда мы применяем эти понятия при рассмотрении объяснительной структуры (explanatory structure), которая концептуализирует процесс возникновения и развития (to conceptualize the genetic-development process) как нормального, так и патологического психического функционирования, психопатологии и ее обратного развития (лечения), т.е. области, описываемой «настоящим бессознательным» (‘the present unconscious’) и «клинической теорией» (‘clinical theory’), мы демонстрируем наши теоретические, лингвистические и интеллектуальные различия, т.е. – на данном этапе нашего исторического развития – наши метафоры и нашу разнообразную объяснительную символику. Рассматриваются некоторые практические аспекты применения такого подхода при изучении использования метафор в рамках различных теоретических направлений в психоанализе (ego psychological, object-relational, self-psychological, Kleinian, Bionian, Lacanian и прочих).